Видящая сны Кукла, Опустевший Юноша, и Живущий Странник

Когда Скарамучча открыл глаза, он был на пляже.

На расстоянии танцевала тень под лунным светом, с мечом в руке. Каждое движение сопровождалось взмахом лезвия и шелестом ветра на развевающейся одежде силуэта, впрочем Сказитель был слишком далеко, чтобы он мог хоть что-то услышать. На побережье дунул сильный ветер, и он инстинктивно крепко сжал шляпу, но увидел совершенно спокойную водную гладь, ничуть не потревоженную. Теперь, он был уверен что это не происходило на самом деле, хотя это должно было стать очевидным в секунду, когда он увидел пляж с давно минувших дней. Он поднял голову, и к удивлению Скарамуччи, юноша всё так же танцевал, будучи не потревоженным ветром ни на секунду. Хотя наверное он не должен был так этому удивляться, раз он уже знал. В конце концов, это был сон о воспоминании, и он ещё живо помнил этот танец...

.

.

.

Оружейники громко зааплодировали, когда Кацураги шагнул вперёд к участку на берегу, который они расчистили, кабукимоно плёлся за ним. Даитатара Нагамаса был в руке молодого человека с хваткой искусного фехтовальщика, который смотрел на него с выражением добродушного юноши. Он нервно окинул взглядом маленькую толпу, его семью оружейников, прежде чем заместитель наклонился вперёд и прошептал что-то мальцу. Он кивнул в ответ, затем отступил назад и поправил руку на мече. Они начали танцевать в одно и то же время, проносясь мимо друг друга с мечами в руках, выступая также, как и во все прошлые ночи на пляже. Публика затихла, все взгляды были устремлены на совершенный, только что выкованный клинок, летящий по воздуху с рукавами юноши, задевающий меч партнёра.

Чудак мог вспомнить процесс обучения каждому движению, то, как им руководил Кацураги. Как танец ощущался таким знакомым, таким естественным, не смотря на то, что он только начал его изучать. Каждое воспоминание проведено через его исполнение с совершенством; друг который однажды обучал его, теперь был с ним на равных, как они вместе выступали в их магнум опусе. Их грандиозный финал не был напрасным, так как все остальные в Горне Микагэ с трепетом наблюдали за идеальным завершением празднования Даитатара Нагамасы.

В центре толпы стоял Скарамучча, лицо которого было спокойным впервые за много лет, десятилетий, возможно больше. Охваченный воспоминанием, сном, он просто смотрел, не думая ни о чём другом. Кукла хотела стоять здесь вечно, чтобы шоу никогда не заканчивалось, а занавес никогда не опускался.

Глаза Сказителя расширились, и он резко потряс головой. Чистый лист был наивен, дураком. Маленькие стремления и мерзкие, человеческие эмоции. Ничто не написано на бумаге далёкого прошлого, на такой хрупкой персоне. Ничто, абсолютно ничто, по сравнению с богом.

Но он не был по-настоящему богом, разве нет? Нити, связывающие его с Сёки но Ками порвались, уронив куклу в четвёртый раз...

Скарамучча агрессивно опустил шляпу, ограждая танец из виду. Не прошло и нескольких минут воспоминаний о временах с человеческими эмоциями, а он уже разваливается. Предвестник отвернулся от сцены и зашагал в никуда, лишь бы подальше отсюда; дальше торчать здесь смысла не было. А теперь думай, думай о чём-то другом, таким образом ведь можно было изменять сны, если он правильно помнил...

.

.

.

"-ик! Старший Братик! Старший Братиииик!"

Очнувшись от о сна, он резко открыл глаза, сразу встретившись с солнцем сияющим сквозь деревья, трава, испещренную эфирными белыми растениями, мягко щекотала его. И это тепло... от всего исходило такое тепло.

"Старший. Братик!" Позвал голос снова, на этот раз с ноткой надутости.

Скарамучча, нет, юноша, открыл глаза и сел, при этом с него слетели лепестки сакуры.

"Ооо, да ладно! Я только собрал эти лепестки." Сказал мальчик, теперь его лицо было полностью надуто. Он наклонился, чтобы подобрать упомянутые лепестки, кучками бросая их другому на колени.

"Тогда зачем ты меня разбудил?" Подразнил он, легонько и игриво похлопав ребёнка по лбу, при этом не сильно двигаясь чтобы не потревожить молодые лепестки.

Мальчик присел закончив с цветом сакуры. "Ты обычно так быстро не встаёшь. Почему ты так глубоко спал в этот раз?"

Он открыл рот чтобы ответить, но закрыл его как его разум опустел. Что он делал перед этим? Его память была необъяснимо скудной. Он помнил ребёнка, дерево под которым он сидел, место с окружающими их сейчас белыми растениями. Но он не мог вспомнить час до того как уснул, или вчерашних событий... И, почему в его периферийном зрении был туманный оттенок. Словно он был всё ещё в состоянии сна, или проснулся от настолько глубокого, что его разум всё ещё плыл и это просто проецировалось на его зрение.

"Неважно! Это не имеет значения. Я нашёл дерево с фиалковыми дынями, и их там просто тонна, но они слишком высоко а ты говорил мне не залезать наверх. Поэтому мне нужно чтобы ты их сорвал!" Мальчик немедля вспрыгнул, как это часто делают маленькие дети, его глаза горели и тоже улыбались. Юноша тоже улыбнулся. Мальчик был прав, то что произошло раньше не имело огромного значения, сейчас он был здесь, с дорогим ему птенцом и фиалковыми дынями, в поле белых цветов, цветом сакуры на ногах. Он собрал светло розовые лепестки в поношенный мешочек и крепко его завязал, затем поднялся навстречу ребёнку, который бы уже помчался к дереву, если бы не он. И в ту же секунду как чудак встал, он сжал его руку в на удивление крепкой хватке и побежал.

"######! Помедленней!"

Птенчик засмеялся и побежал быстрее. "Птицы украдут все фиалковые дыни, мы должны забрать их первыми!" Его хихиканье превратилось в радостный смех, и юноша был вынужден присоединиться. Ребёнок его больше не тянул, и они вместе бежали не отставая друг от друга, два птенца отправились к дереву с фиалковыми дынями.

Когда они, наконец, приблизились к месту назначения, они рухнули на ложе из лепестков, хватая ртом воздух и изо всех сил пытаясь замедлить свой буйный смех, продолжая улыбаться даже после того, как упали на землю. Уже и так поношенный мешочек юноши лопнул при падении, подняв лепестки сакуры в воздух, прежде чем как грациозно упасть обратно к хихикающей паре, один из них -

- один из них приземлился на куколку ребёнка, аккуратно сделанную по образу его друга, которая теперь лежала на его руках, окружённый ложем из знакомых розовых лепестков, брошенные фиалковые дыни покатались по холодной деревянной половице дома. Куколка находилась в неестественно слабой хватке ребёнка, разительно контрастирующей с сильной, живой, которой он обычно держал юношу за руку. Он уже давно был без сознания, но его тело старалось вдохнуть хоть ещё раз. Пока, последние, финальные, бесполезные попытки вдохнуть не прекратились. И он неподвижно лежал рядом с двумя куклами, у которых выступала слеза.

Юноша смотрел, широко раскрытыми глазами, на безжизненное тело птенца. Он протянул к мальчику дрожащую руку, в отличии от неподвижной руки ещё одного его друга. Наконец обхватив руку ребёнка своей собственной, он осознал насколько шокирующе холодной она была, настолько, что кукла не могла точно сказать кто из них был холоднее. Она не должна была быть такой холодной, она всегда была такой тёплой, тёплой как солнце, как белые растения на острове Сеирай, как смех птенца. Его взгляд поплыл, в ушах зазвенело, он не мог видеть мальчика таким, и в тоже время он чувствовал нужду продолжать держать его-

И в мгновение ока сцена сменилась, и теперь он больше не находился в расшатанном доме, а пятился назад, когда Кацураги лихорадочно велел ему уходить.

"Помнишь то перо, которое ты мне показал? Как я сказал тебе не говорить никому? С нынешним состоянием горна, Нагамаса стал параноиком. Несмотря ни на что, не дай ему увидеть перо. Беги, беги в Павильон «Шаккэи»! Быстро!" Он торопливо сунул золотое перо, которое держал, в сторону кабукимоно, прямо перед его сердцем. Он упало стоило Кацураги отпустить его, и стало болтаться на верёвке вокруг шеи юноши.

Он не мог понять почему его семья так на него кричала. Всё что он знал было развернутся и побежать, рвануть к упомянутому Кацураги павильону, который раньше они проходили мимо. И пусть он бежал так, словно от этого зависела его жизнь, он думал о людей в Горне Микагэ, доме от которого он мчался. Почему Нагамаса хотел сделать его своей целью? Почему Кацураги кричал, несмотря на его привычно спокойную натуру. Слёзы текли по его лицу, когда он бежал прокручивая эту мысль в голове снова и снова.

Что он сделал не так?

Когда юноша добрался до павильона, он распахнул двери перед тем как плотно их закрыл и заблокировал все окна, а затем наконец-то рухнул на землю. Слёзы продолжали течь с его глаз, и он всё ещё не мог переварить всего того, что случилось, только то, что это всё вертелось вокруг него. Кукла шмыгнула носом и прижала к себе золотое перо, держа его там где его сердце должно быть, по идее.

.

.

.

Скарамучча внезапно вздрогнул, будто очнувшись от кошмара. Но, он всё ещё был во сне, судя по окружающему его пляжу и луне на небе, которая не сдвинулась ни на сантиметр. Если кукле нужно было бы дышать, он бы во все лёгкие глотал воздух. О Боже, всё что он делал это пялился на луну на расстоянии, с расфокусированными глазами.

Сон во сне...

Когда он желал чтобы сон изменился, он не это имел ввиду.

Это было для него ужасно, почти комично, что он был настолько куклой, что даже когда у него чудом получилось увидеть сны, подвиг, на который без вмешательства Буер он не знал был ли способен, ему всё равно по-настоящему они не снились, в его голове лишь проигрывались воспоминания. Людям снятся сны, Божествам снятся сны. Чёрт, даже некоторым животным тоже снятся чудесные сны, если он правильно помнил. А механизм 'Скарамучча' был оставлен виснуть между всеми настоящими формами жизни, неспособный создать новые, творческие сны.

Сказитель продолжил сидеть на песке пляжа Татарасуны, смотря по-сути в никуда. А что в принципе вызвало у него сны? Возможно, этот идиот Доктор, что-то намудрил с ним. Может это было Сердце Бога, или скорее, его остатки. У него ведь его забрали, в нескольких метрах от него, пока он жалко дёргал за нити. Скарамучча теперь вспомнил, как он отчаянно умолял о -том- своём сердце. Умолял. Он агрессивно впился ногтями в ладонь. Следующий архонт умолял бога ребёнка, отдать ему Сердце Бога.

Скарамучча заметил что он плачет, когда увидел как первые слезинки ударились об песок, прежде чем исчезнув из виду. Идеально. Теперь он лил слёзы, во сне, не меньше. И из-за Сердца Бога, снова. Неужели это Селестия издевалась над ним, или может это Буер игралась с ним? Это был его собственный сон, этого не должно было происходить. Он агрессивно вытер глаза, но их полилось только больше. Кукла опустила шляпу, хотя ему не от кого было прятаться, кроме как танцующего фантома не подозревающего о его присутствии, и продолжил свои бесполезные попытки остановить слёзы.

Наконец, он не мог больше заставить себя заботиться о чём либо. Скарамучча устал, если честно. От того что застрял в этом дурацком сне об ушедших воспоминаниях, от слёз что текли по его лицу, от того, что он только что потерпел поражение и у него снова отобрали сердце. Сказитель задался вопросом, была ли Буер где-то там, планирующая закончить дело. Он задавался вопросом почему она ещё этого не сделала. Для её прибытия прошло вполне достаточно времени, даже если бы у неё были какие-либо дела. Хоть это и сбивало с толку, ему было бы абсолютно плевать, если бы она прикончила его здесь и сейчас. Но наверное в этом был смысл. А что там ещё было? Адская страна снов? Новая жизнь после четвертого предательства?

Окружение куклы медленно треснуло и рухнуло, постройки Горна Микагэ, свет луны, пляж, и танцор - всё уступило место чёрной пустоте. Шум волн, ветра и отдалённой музыки под которую танцевала тень - все они исчезли в небытие, оставляя Скарамуччу и пустое пространство в мёртвой тишине, лишённой жизни. Это также могла быть смерть, со всем этим ничем. Он представлял что именно так смерть и ощущается, всё кроме того факта что он ещё был в сознании.

По какой-то причине, он не возражал.

Кукле стало интересно, так ли чувствовал себя Кацураги при приближении смерти. Так ли птенец себя чувствовал. Он задавался вопросом, могли ли они видеть его сейчас, его, лежащего посреди пустоты. Чувствовали ли они себя также как и он возвращаясь, для того чтобы узнать о смерти Кацураги после его битвы с Нагамасой, уже шокированный тем, что он мог навредить своей бывшей семье, а затем услышать о судьбах Нозуму и Кацураги от других кузнецов, Кинджиро единственного оставшегося из его группы. Так же как и он возвращаясь, готовый вернуться к птенчику, только для того чтобы держать его на руках в его последние моменты, мальчика слишком поражённого болезнью, чтобы показать хоть какие-то признаки осведомленности о присутствии куклы. Какое-то мерзкое, всё ещё мерцающее пламя злобы внутри него желало этого. Что они наконец поняли как он себя чувствовал когда они оставили его одного.

И всё же, большая его часть желала чтобы они его не видели. Он не знал было ли это для того, чтобы они смогли сохранить свой покой в смерти, или для того чтобы он мог спокойно дождаться конца не будучи увиденным в таком слабом состоянии.

Он закрыл глаза, но в пустой пустоте это ничего не изменило.

Всё это началось когда он был создан. Создан, но не предназначен для жизни, и теперь он мог видеть почему, мог видеть почему она могла быть права. Может быть, если бы он никогда не был создан...

А потом он захотел иметь сердце. Но Нагамаса был прав, в таком случае. Он не был ни человеком, ни механизмом, потому он не мог иметь ни настоящее человеческое сердце, ни божественное Сердце Бога.

Всё это, все 500 лет, ради чего-то настолько простого как сердце. И даже так, Сердце Бога у него забрали сразу, как только он вернул его себе назад, и в конце битвы он доказал что ему не удалось искоренить человеческие эмоции. Но он так и не имел того же сердца, как и все увиденные им существа. Вечно натянутый между божественностью и человечностью, с потерями на обоих сторонах.

А теперь он умрёт в сознании бескрайней тьмы, без Сердца Бога, без эмоций, без пользы, с очередным предательством на своём имени.

Здесь было так темно, так тихо, но почему-то, это было хорошо. Он был так близок к смерти, он знал это. Или по крайней мере, он не собирался в ближайшее время просыпаться. Но это было не важно, его всё равно ничто не держало смертном, материальном мире.

.

.

.

Кукла могла слышать что-то. Во тьме, бесшумной пустоте, он слышал что-то. Слабый свист, невероятно слабый свист, но чрезвычайно слышимый по сравнению с предшествовавшим ему ничем. Даже так, кукла не открыла глаза.

Должен ли он открыть их?

К ещё большему удивлению, в пустоте, что-то, кто-то, ответил.

"Проснись, Странник."

Кукла резко открыла глаза. Он знал этот голос. Он помнил, потому что это был тот же голос, та же фраза, и то же имя которым его приветствовали по утрам в деревянных домиках Горна Микагэ. И это была та же фраза, которая означала ещё один день для танцев, и то же имя которое он раньше носил, странствующий чудак, кабукимоно, когда он был именно таким, как и указывало его имя.

Теперь когда его глаза были открыты, он мог не только слышать свист, но и видеть в пустоте трещины успокаивающе зелёного цвета. Фрагменты звука и цвета ужасно выделялись на фоне царства небытия, но и так успокаивали. Юноша присел.

"-ик!"

Он услышал ещё один, другой голос. Более отчаянный, в отличии от расслабленного тона того, который пробудил его от о сна, но всё такой же нежный.

"-анни-!"

Это снова он.

"Ст-а-н--ик!"

Наконец, он больше его не игнорировал.

"Странник!"

С последним зовом, барьер раскололся, посылая мягкий, усеянный зеленью и переливающийся разными оттенками свет, полностью охватить пустоту. Кукла встала на ноги и повернулась к источнику голоса, который, как он был уверен он знал.

Стоящей перед ним фигурой была девочка в маленьком белом платье с золотой и зелёной подкладкой. Она слегка споткнулась, восстанавливая равновесие, после её рывка вперёд из-за разрушения стены, от её тела исходили сгустки энергии Дендро. Она подняла голову, и на её лице расплылась радостная, добрая улыбка, при виде стоящего перед ней юноши.

Нахида протянула к нему открытые руки, готовые взять его и держать.

"Пошли, Странник. Время просыпаться."