hic et nunc

Женя весь — в этой впадинке между ключицами и выпирающей косточке цвета слоновой кости на запястье.

Под Володиными губами — несколько совсем мелких родинок на его спине поперёк линии позвоночника. Чуть выше бледную кожу красит рассветное солнце, пока Женя заваривает на двоих один пакетик чая по третьему разу. И весенний утренний воздух — совсем прозрачный, для Питера непривычно тихий — оседает под рёбрам вместе с запахом сухой кожи, стирального порошка и крахмала.

Дышится непривычно легко — даже сквозь трепетный гул под грудиной. Слишком легко, чтобы обратить внимание на неуловимое прикосновение сухих губ к затылку.

Женя обращает.

— Доброе утро, Володь, — от голоса — засыпанного, чуть хриплого, шелестящего нежностью — тянет только крепче сжать чужую талию в руках, стиснуть бока и от лопаток губами мерить каждый сантиметр спины.

Ответное «доброе утро» так и остаётся во взбудораженном дыхании в плечо. А потом Женя легонько скидывает с себя ласковые руки, протягивая в них треснувшую по краю чашку с облупившимися цветастыми котами — «это ужасно глупо,» но она становится одной из первых вещей, оставленной Володей в его квартире.

Там же остаются поцелуи с привкусом дешёвого цитрусового чая из пакетиков под монотонный вой вечно ласкающего голые ступни сквозняка.

Те поцелуи, от которых у Жени загнанно колотится сердце, а холодные ладони сами собой елозят под майкой беспорядочно. Володя льнёт к ним, как большой уличный кот, подставляется грудью под невесомые, излишне осторожные прикосновения. Жмурится, а потом снова рассматривает с нескрываемым обожанием из-под редких рыжих ресниц.

А Женин взгляд неизменно колючий, почти обжигающе холодный — Володя где-то между их первой и второй встречей из этого делает вывод, что к искусству приходят только через долгие безлюбовные годы. И никак иначе.

Когда Женя жмётся к его губам на узенькой кухне, второй вывод напрашивается сам собой — как же удачно, однако, они друг у друга появились.

— Судьба, получается, — Женя легонько кивает, щурится да в глаза заглядывает так, что дыхание перехватывает.

Володя в судьбу не верит — ему куда больше по душе счастливые случайности.

Так или иначе, вся его удача на несколько следующих жизней перед завтраком курит в открытое окно, будто нарочно обнажив плечи, пока он сам запивает таблетки. Пластиковая баночка антидепрессантов тоже переезжает на чердак однажды — в кухонный шкафчик под потолком.

Жене морозит кости у форточки, пару мгновений думает, что на работу он уже безбожно опаздывает — ещё до завтрака, до последней застёгнутой пуговицы на рубашке и короткого поцелуя в уголок губ. Думает, что всё в последнее время выходит странно, как-то само собой, почти механически, но впервые не хочется такому течению сопротивляться. Думает мельком и о том, что ни у него, ни у Володи нет причин улыбаться каждое утро, выпуская друг друга из объятий.

Причин нет, а они отчего-то всё равно счастливы.

Володя чрезмерно думать давно себя отучил — только любуется, как очаровательными волнами ткань сползает, открывая обзор на линию плеч и кожу такую тонкую, что лишний раз дотронуться страшно. Такую, что хочется целовать исключительно дразняще, без неосмотрительных несдержанностей вроде засосов.

От Жени отвлекает только треск почти успевшей подгореть яичницы на сковородке. Что-то вроде нормального завтрака — такое понятие в его жизни до появления Володи решительно игнорировалось.

До появления Володи и дела никому не было вроде как. До появления Володи ничей взгляд не отдавал так тепло за рёбрами — мало чей взгляд вообще принадлежал ему. И не для кого было создавать иллюзию жизни, неприятно рябящую на фоне серых стен.

Так что кофе с утра было вполне достаточно.

А теперь, когда Володя заправляет ему за ухо выбившиеся кудри и целует в висок после пожелания приятного аппетита, когда жмётся к нему, когда бестолково бормочет не по-книжному красивые глупости, слабо понимается, а как вообще было до.

В до было ни холодного мае, ни одной сигареты на двоих, ни переплетённые пальцев.

В до и Жени-то толком не было.