Иногда хочется бежать оттуда, где сейчас находишься, в поисках своего Иерусалима. Где бы вы ни были, что бы ни делали, сделайте это Иерусалимом.

Рабби Менахем-Мендл Шнеерсон

В лиловые сумерки невесомо вплетались нити ослепительного солнечного света, поэтому, когда в палате погасили лишний свет, Харун и не заметил. Прочнее всего в памяти отложились сын, которого врач выложила на грудь Ярен, укрыв пеленкой, шум больничной суеты и то, как мгновенно она сменилась покоем с уходом из палаты медперсонала. Это долгожданное утро теперь принадлежало только им троим. Отныне — троим.

На какое-то время их оставили с Ахметом наедине, в сильном, а оттого набегавшем на грудь кипучими волнами счастливом возбуждении. После того, как сына осмотрели и укутанного в пеленки переложили в кроватку, Ярен согревалась горячим чаем и двумя одеялами, а Харун облокотился на пластиковые бортики кроватки, поставленной у постели жены, и не мог наглядеться на их малыша. Тот плакал, и его жалобный плач походил на мяуканье котенка. Очень непривычное по сравнению с пронзительным криком, которым ранее Ахмет оповестил мир о своем приходе.

— Меня пугает, что он так стонет. Вдруг ему больно? — Ярен, забыв об ознобе и вселенской усталости, попробовала сесть.

Харун еще раз оценил сына взглядом. Врач — вспомнилось, что это был неонатолог, — сказала, что с Ахметом все прекрасно. Она тщательно проверила его состояние, так что вряд ли имелся хотя бы один повод для беспокойства.

— Не думаю, — сказал Харун, — наверное, его просто очень туго запеленали. Надо ослабить.

Он отвернул край одеяльца с рисунком парящих журавлей и бережно, из-за страха почти не касаясь, нашел конец пеленки, обернутой вокруг Ахмета. И тут Ахмет как зашевелился, отчаянно запинался! Харун аж дернулся, прошитый ледяной дрожью, и чуть душу Азраилу не отдал.

Женушка звонко, заливисто рассмеялась — если бы она сейчас стояла, Аллах не даст солгать, хохотала бы до упаду. Но она лежала, уронив рядом с собой пустой стакан, и надрывалась в безудержном приступе смеха.

Вздрогнув, Ахмет повернул головку на резкий звук, а потом строго, глаза в глаза, осмысленно, поглядел на Харуна. Точно ждал объяснений. Или призывал к тишине. Султанов порой сложно разобрать, а в нем кровь местных владык сказывалась очень ярко — сын был на одно лицо с Ярен.

— Машаллах, Харун! Вспомнить тебя год назад, так ты такой злыдень был и ужас внушал, а сам крохи боишься!

— Кто бы говорил, милая, — сверкнул Харун улыбкой, не лишенной хитрости. С нею же подхватил за Ярен: — Когда тебе Ахмета дали, поверь, не знаю, что тебя потрясло больше: факт его рождения или что его пришлось вернуть врачу.

Обхватив сына, казалось, намертво, Ярен ошеломленно крикнула Харуну: «Держи его, держи, он падает!» Ей все чудилось, что Ахмет выскальзывал у нее из рук. Но он лишь активно копошился на груди, к которой доктор помогла его приложить. Переживать вроде бы было не о чем, тем более Харун придерживал сына сбоку, однако первый родительский инфаркт, разбавленный радостью, отпустил далеко не сразу. А чтобы вновь доверить Ахмета врачам на осмотр, Ярен настраивалась, как на смертный бой.

Харун все-таки вытащил из-под сына завернутый конец пеленки и расправил ее. Было между тем странно осознавать, с какой уверенностью он проделывал эти нетрудные, в целом, манипуляции. Она появилась если не из волнения, которое еще глубже вросло в нутро, то вопреки ему несомненно.

— Не пугайся, сынок, это мама смеется, — Харун с нежностью обратился к Ахмету. — После свадьбы она часто так делает: не может устоять перед силой моих чар.

Ярен отозвалась на это неотъемлемым бурчанием тигрицы, которая не понимала, как так вышло, что этот азартный охотник выбросил ружье, отказался от погони и беззастенчиво пользовался ее дружбой, разминая блестящую полосатую шерсть.

— Тебе повезло, что я тебя люблю, маньяк, — мило пощадила женушка Харуна.

Она привстала на локте и подвинулась к детской кроватке, погладив личико Ахмета.

— Мой красивый лисенок! Что такое? — Ярен заворковала с ним умилительной-шутливой интонацией, пока он косился на нее через прозрачный бортик кроватки и, к своему безмерному удивлению, прихватил уголок одеяльца. — Ой! Ой, что это? Ты погляди, журавлики? Ах, какие интересные журавлики!

— Прекрасно, отвлеки его! — попросил Харун, вспоминая, что делать дальше с пеленкой. Когда медсестра показывала, как правильно одевать и пеленать, он млел от страха и одновременно восторга. Под чувством такой величины тяжело дышалось, не говоря о том, чтобы ясно понимать происходящее.

— А что это там наш папа делает? Опять закутывает лисенка. Аллах, беспредел! — комментировала Ярен, потому как Ахмет округлил прищуренные глазки и заерзал, почувствовав, что его замотали, разве что не так плотно и оставив свободными ручки.

А довершил ювелирную композицию Харун тем, что прикрыл сына одеяльцем и, успокоивая, поцеловал в алую щечку. Ахмет разнежился, сладко заулыбался и стал засыпать, набравшись впечатлений и эмоций на целый день вперед. Он спал безмятежно сном совершенно мирным, потому что здесь его очень любили и ждали, и подставляли чуткие сердца его мимолетно возникающим нуждам и ровному дыханию, которое означало: все хорошо. Хвала Всевышнему.

— Ничего себе, ничего себе, — зашептала Ярен, подивившись неплохо проделанной работе. — Откуда такие умения, Харун-паша?

Золотые искры солнца вспыхивали и, сливаясь, трепетали на пеленках и личике Ахмета, отчего он во сне забавно чихнул. Харун разместился на краю кровати, обернувшись к жене с улыбкой, теперь растерянной, и тоже перешел на шепот:

— Философия жизни, любимая, побуждает биться над разными задачами, и иногда глаза боятся, а руки делают. Кстати, есть для нас еще пара задач. Первая — у меня семнадцать пропущенных от мамочки Хандан. Я отбиваюсь от нее сообщениями, но, если не перезвонить, ты знаешь: будет трагедия, и твои родители приедут. Она хочет услышать тебя.

— Нет... — послышался хриплый выдох. — Ладно, позвоним. А какая вторая задача?

— Отдохнуть до вечера, — приник к Ярен Харун, приподняв ее лоб к своим губам, как вдруг очутился крепко прижатым к ней, в озябших руках, обвивших его шею, и не отпускать бы ее, замерзшую и усталую, вечность, согреть бы, но он обещал теще, что скоро свяжется с Шадоглу. — Точно сегодня будешь выписываться, или подождем до завтра?⁽¹⁾ — отодвинулся он.

— Сегодня. Домой хочу.

Харун стиснул ее бледные пальцы и понизил голос до тихого шепота, так как в кроватке забеспокоился Ахмет.

— Спасибо за сына!

Послав ему воздушный поцелуй, Ярен так же тихо, полусонно отблагодарила за помощь и пожелала еще чаю.

К вечеру — договорились увидеться позже, а не тотчас с утра — прибыли мамочка Хандан и папочка Джихан, сопровождал их Азат, которого нагрузили сумками с едой и драгоценными подарками.

Тесть ворвался, как самый настоящий праздник, и подарил Ярен букет из конфет, ягод и мягких игрушек, добавив его к тюльпанам и лисьим хвостам сирени, что днем принес Харун⁽²⁾. Мамочка Хандан сию минуту озаботилась тем, чтобы убрать этот «рассадник пыли и аллергий» подальше от Ахмета и отнесла цветы на пеленальный столик, что был у противоположной стены. Как само собой разумеющееся к пеленкам сына, будто по волшебству, в мгновение ока прикрепился стеклянный назар и золото от сглаза. Лучшим из безобидных традиций тещи, конечно же, все терпеливо подыграли.

Азат, поставив на диван вещи, выразил добрые пожелания малышу и передал Харуну золотую монету для Ахмета и Ярен — браслеты, после чего на эмоциях захватил ее в тесные братские объятия. А Джихан-бей замер, словно приросший к полу, у детской кроватки. Перевил пальцы четками, справляясь с нервами. Рукавом рубашки промокнул морщинистые глаза и долго всматривался в Ахмета, мучительно щурясь, как от солнца. И лишь доходил до того, чтобы взять внука на руки, как снова отирал с лица слезы.

Харун задался вопросом, что бы делал его отец, будь он жив. Должно быть, впал бы в ступор от новости, что сын-одиночка завел семью, а на Ахмета глядел бы не иначе как на археологическую находку века.

— Ахмет...

Маленькое тельце плавно легло в ладони Джихан-бея, когда он поднял малыша и уткнулся в его лобик.

— Мой славный внучок, как я рад, что ты родился!⁽³⁾

— Джихан, правильнее говорить «Какой ты у нас страшненький», чтоб не сглазить, а то болеть будет, — наставила госпожа Хандан и бойко затараторила о мощной силе сглаза, чем опасны похвала и пристальный взгляд, брошенный на беззащитного ребенка. В конце нравоучительной речи она прильнула к Ахмету и расцеловала со словами: — Ну какой же ты страшненький, бабушкин сладушек! Аллах, пусть он станет хорошим сыном для своих родителей⁽⁴⁾. Так, дети! Смотрите, не потеряйте пуповину. Потом обязательно закопаем под кустом самой красивой розы, чтобы это принесло Ахмету счастье, — наказала теща, вскинув указательный палец.

— Ты неисправима, Хандан. Не волнуйся, Всевышний да не оставит нашу семью без Своего благословения. Не так ли, мой ненаглядный? — юношеская радость папочки Джихана осветила пространство палаты, а Ахмет его поддержал звонкими переливами голоса.

— Он похож на Ярен, — предположил Азат, поочередно оглядывая Харуна и женушку. — Хотя вы между собой, как брат и сестра, но...

— На маму похож больше, — поддакнула госпожа Хандан. — Я думаю, надо срочно заняться поиском лучших роз, Джихан. Иншаллах, Ахмет не унаследует вместе с внешностью старые грабли Ярен.

— Мама! — одернула ее Ярен.

— Это напрасная предосторожность, мамочка. Из инструментов родословная Ахмета позволяет унаследовать максимум мой калькулятор либо лопаты и кисти археолога, — в шутку и тем не менее со значением ответил Харун.

С неловким согласием мамочки Хандан изшившая себя тема прошлых грехов и ошибок закрылась, пожалуй что, насовсем. Полная неиссякаемого рвения, теща приступила к более насущным вопросам, с благоговением постучав Джихан-бею по плечу:

— Джихан, азан!

— Ах, да, конечно...

Столкнувшись с традицией, подавляющей своей важностью, он опять растерянно замер. Единственный раз, когда папочка Джихан, из его же признания, называл своих детей, был с Ярен, но читать азан ему никогда не случалось. С Азатом это право принадлежало Насух-бею, с Ярен — Мустафе-аге, а с Хюмой уступили Азату. Джихан-бей хотел прочесть азан над внуком. Выразительнее этого желания у него на лице выступало только сомнение: сдадутся ли детям помимо объятий его молитвы за них?

Стоило прояснить ситуацию. Быстрый кивок жены благоприятствовал Харуну.

— Папа, — подал голос он, — мы с Ярен просим вас прочесть молитву. Из живых у Ахмета всего один дедушка, и, я уверен, он будет счастлив, если вы поведете его за собой к его корням. Увы, не каждый путь удается пройти с детьми. Но, может, потому, что эти дороги предназначены для вас с внуком.

Азан надлежало читать на правое ушко. Для этого папочка Джихан осторожно развернул Ахмета к себе передом и наклонился, медленно, растянуто провозгласив призыв на молитву. И в конце, будто вверяя малышу тайну, трижды произнес:

— Твое имя — Эрхан Ахмет. Твое имя — Эрхан Ахмет. Твое имя — Эрхан Ахмет⁽⁵⁾...

Каменный особняк Мустафы Сезера, нежась в бархате зелени, стоял на границе между старой частью города и новой. С террасы, обращенной на Эстель, его хозяин год за годом наблюдал, как на месте, где еще десятилетия назад был пустырь, вырастал бетонный новострой, ставший домом для жителей окрестных деревень. Наблюдал, не спеша наслаждался чаем с лукумом и пропускал через себя шумные звуки жизни, которые, улетая дальше, вязли в глухом безмолвии древних улочек. Все-таки Мидьят был наполовину старцем, а тот с завидным упрямством отмахивался от прогресса и нового уклада вещей.

И боролись с ним как могли.

Казалось бы, у Мустафы-аги и Мидьята с его жестокими порядками должно быть много общего и дружба не разлей вода — оба в преклонных летах как-никак и свято чтят традиции, но нет. Султан вступал с городом в столько поединков, сколько ни у одного здешнего смельчака не наберется. В особняке Мустафы-аги находили приют гонимые. Сюда бежали от смерти сыновья и дочери, нарушившие вековые обычаи. Не сумев вырваться заграницу или на другую сторону Турции, искали заступничества похищенные невесты с их избранниками⁽⁶⁾. Разрешались споры враждующих кланов. Мустафу-агу боялись и уважали. Ему доверяли. Но иные ненавидели его так же сильно, как спасенные им от расправы восхищались мудростью и смелостью аги. И, как добраться до его сына Исмета, старшего брата госпожи Хандан, чтобы с ножевым ранением подбросить к воротам отчего дома, знали отлично. Запятнанную честь иные кланы очищали только кровью и на Мустафе-аге попросту сорвали зло за неудавшуюся месть врагам. Юный Исмет до больницы не дотянул.

На земле, где впервые установили закон⁽⁷⁾, творилось полнейшее беззаконие, но в доме Мустафы-аги вспоминать про Исмета было не принято. Невежливо. О том Харуна наперед предупредил Джихан-бей. Да и кто бы рискнул заговорить с султаном о душевной боли в минуты счастья.

Тем же вечером они собрались по его приглашению на той террасе, с которой открывалась изумительная панорама Эстеля. По пути из клиники Азат заехал за Насух-беем, и вскоре оба присоединились к тесному кругу семьи и обсуждению праздничного ужина в честь правнука. На руках Мустафы-аги Ахмет вкушал райское блаженство, статная фигура султана по-стариковски согнулась, а в голосе звучала усталость прожитых лет. Все молчали, пока Мустафа-ага нянчился с правнуком:

— О мой Аллах, скажи своим ангелам, пусть они защитят Ахмета от каждого шайтана, каждого ядовитого существа и от всякого дурного глаза⁽⁸⁾. О мой Аллах, прошу тебя, дай ему долгую и прекрасную жизнь!

— Иншаллах! — с гордостью воскликнула мамочка Хандан.

Тесть негромко повторил за ней, потупив взгляд. В гостях у Мустафы-аги он особо не отсвечивал — здесь у него прав меньше, чем действующих в Мидьяте церквей, а таковая всего одна. Трагедия с Исметом немало повлияла на отношение аги к опасным кланам и семье Назлы-ханым в частности.

— Пусть Всевышний вознаградит малютку хорошей судьбой⁽⁹⁾. Поздравляю, дорогой сват, с первым правнуком! Вот мы дожили до этих благословенных дней, — густым басом сказал Насух-бей, разделявший с ним один топчан.

Таким добрым, улыбчивым и довольно наматывающим на пальцы четки Харун редко видел его, да и мало кто в принципе. На глазах старого бея чудесным образом укреплялись дружественные отношения с султаном, что дали трещину из-за брака Ярен.

— Благодарю, Насух, — расцвел ага. — Я тоже тебя поздравляю. И вас, дети, — как награду, величаво прибавил он. Папочка Джихан справа от Харуна расслабился.

Подождав еще какое-то время, пока ага налюбуется Ахметом и закроет одеяльцем от ветерка, Насух-бей поерзал и протянул к малышу руки.

— Ты позволишь, Мустафа?

— Конечно, сват. Нужно наслаждаться моментами, пока дети рядом с нами, ведь скоро внучка и зять покинут твой кров.

Мустафа-ага с трудом оторвал от себя Ахмета и протянул Насух-бею, осторожно поддерживая маленькую головку.

Похоже, слова о переезде старый бей предпочел не услышать или не придавать им значение. Его и тестя с тещей словно бы окутал некий внутренний сумрак, и ликующих улыбок стало как ни видать. Когда Насух-бей прижал к себе Ахмета, тут же слева от Харуна резко напряглась женушка. В ней не ощущалось давнишней злости к деду — она просто обратилась вся в жгучее внимание и сосредоточилась на комфорте Ахмете. При виде сына на руках того, к кому доверие расколото в пух и прах, не мудрено.

Сжав ее ладонь, Харун вывел Ярен из оцепенения.

— Жизнь моя, не бойся, он не сделает зла ребенку, — произнес он ей на ухо. — Не до такой степени он жесток.

Харун дал женушке преклониться к своему плечу — с некоторых пор ее особому месту силы и уединения от родственного кружка — и искоса подглядывать за Насух-беем.

— Как хочешь, Харун, но я не Рейян. Я не обременена легкомыслием и не могу забыть его предательство, а потом ждать, что этот человек сделает счастливым моего сына. Если дед сыновей и внуков не сделал, с правнуками с чего бы чему-то поменяться?

— Вот потому основой в воспитании Ахмета будем мы, а не хоровод дедушек и бабушек. У нас все под контролем, поверь. Если тебе не понравится, как обращаются с сыном, ты можешь навсегда это пресечь и никому не угождать. Ты, моя женушка, вырви глаз, так что я могу не переживать за тебя, — тихий бархатистый смех Харуна распалил Ярен жарче огня. Она оправила пряди волос, что осыпались ей на щеки, и не упустила случай покрасоваться:

— Ты можешь восхищаться мной.

— Кому что, а прирожденной артистке театр подавай! Только не изводись из-за деда, хорошо? Это, вероятно, последние дни, когда он видит Ахмета и тебя. Не исключено, что он из вредности и тоски будет выдавать какие-то причуды. Не принимай их на свой счет.

— Да... — грустно закусила губу Ярен. — Последние.

Уходящие часы семейных застолий были, как долгое прощание с щемящей болью сожаления. Жить в мире у жены и Насух-бея не получилось — оставалось с миром разойтись.

— Глазки, как у моей Серап-ханым и как у моей красавицы Ярен, — заговорил Мустафа-ага, снова нагнувшись к Ахмету.

Ярен растаяла от сравнения с сыном.

— Да, правда, — улыбнулся Азат. — Они по бабушке пошли.

— А глазки-то слипаются, Машаллах, — втиснулась с замечанием мамочка Хандан. — Спатьки уже пора. Да и нам нужно ехать, отец. Мы бросили Хюму на прислугу.

— Верно. С вашего разрешения, отец, мы, пожалуй, поедем, — выпрямился папочка Джихан и взглянул на старого бея с немым вопросом, отпускают ли их главы семей.

Насух-бей сухим благосклонным жестом разрешил им с мамочкой Хандан встать с топчана. Затем он поднялся сам, лаская и укачивая Ахмета, и позвал женушку.

— Ярен... Кхм, дочка, — кашлянул он в пушистые холеные усы, которые оттеняли его слегка улыбнувшийся рот. — Давай, вот что... Ты уложи его спать, — Насух-бей наморщился и по велению своей новой причуды быстро вернул Ахмета Ярен.

Так же быстро он попрощался с Мустафой-агой. Праздничный ужин был назначен на завтра, в этом же особняке, и старый бей обещал обязательно на нем быть со всеми сыновьями и невестками.

— Пойдем, дочка, я помогу уложить Ахмета и расскажу, что нужно делать. Вы же здесь решили ночевать? Или, может, все-таки поедем домой? Вам с Харуном легче будет, чем одним у деда, — настаивала мамочка Хандан. Она весьма недолго подумала над надобностью обвить Харуна и Ярен своими удушающе-заботливыми путами.

Мустафа-ага начальственно перебил ее, сверкнув взглядом в масляном свете уличных ламп:

— Вы, Хандан, лучше беспокойтесь о Хюме, чтобы потом муж не вызволял ее из сарая, а весь Мидьят не судачил об их тайном браке.

Ярен неопределенно качнула головой, мол, поделом семейству Шадоглу не в бровь, а прямо в глаз прилетело.

— А об Ахмете родители должны печься. Не мешай им. Мы уже с детьми решили не таскать внучка туда-обратно впустую, не приведи Аллах соседи сглазят. Пускай отдыхает тут, а завтра вернется к вам.

Уехали все, кроме Азата. Он задержался под предлогом их плана с разоблачением матери Харуна. Сказал, что хотел уточнить их дальнейшие действия, но, проводив глазами Шадоглу и Ярен, что скрылась с Ахметом в спальне, резко переменил разговор.

— Дедушка, ты просил, чтобы я привел человека, который может поручиться за Генюль. Вот — Харун. Как видишь, он об этом ничего не знал, я не подговаривал его.

Но Харун по-прежнему не знал, на предмет чего они спорили и зачем ему поручаться за Генюль, если она помогала им вывести его мать на чистую воду. Генюль следила за ней и Фыратом в особняке Асланбеев, передавая нужную информацию Харуну, — Мустафа-ага был поставлен в известность насчет этого. Однако его тон с пол-оборота принял угрожающую окраску:

— Аллах, Азат, разумеется, Харун плохо о ней не отзовется! С чего ему обижать тебя или Генюль? Он последнее недоразумение возьмет под защиту!

Достался Харуну очередной втык за папочку Джихана, который рассердил султана тем, что прочитал азан сынишке вместо него. Ну что ты будешь делать, иронично хмыкнул про себя Харун. На всех не угодишь — вот он и поступал так, как считал правильнее для Ахмета. Ему нужен любящий дедушка, а не отвергнутый.

— Нет, внук, даже не проси! — продолжал султан, повелительно взмахнув рукой. — Я не проведу вашу свадьбу в этом доме. Особенно тайно. И особенно с Генюль! Да, помню, она помогала вам, вы доверяете ей, хорошо. Но она — одна из Асланбеев, и я говорю: хватит! Хватит! — рявкнул он не хуже Насух-бея.

На мгновение показалось, что это не Азат, а Эстель вдали почтительно смолк, попав под гнев султана. Гул города слился с суровой тишиной, повисшей над террасой, и исчез в ней.

— Я покончил с этим и не устраиваю союзы кланов. Если ваши родители узнают о свадьбе, новой войны не миновать. Ты считаешь это приличным после смерти Элиф? Женился на этой, женился на той — полно! Не позорь ни меня, ни мой дом, развратник!

— Но, дедушка, Генюль... — взмолился Азат.

— Имей уважение к девушке и ее близким. Вы уже пытались помирить кланы браком, но в результате погибла Элиф. Так? Так вот, если ты снова женишься на девушке их рода, это ожесточит ваши семьи. А мне хватило Исмета... Хватит! — содрогнулся Мустафа-ага и куда больше сейчас походил на мертвеца, закутанного в саван ужасных воспоминаний, а вовсе не на живого человека.

— Это не брак по расчету, дедушка. Мы с Генюль действительно любим друг друга. Мое сердце выбрало ее!

— Ты думаешь, у меня нет сердца, Азат? Я за вас переживаю. Ее родня хладнокровно пошла на гнусную месть Насуху — так они и вас не оставят в покое. Недостаточно жениться и сбежать на другой конец света — беглецов и там находят, и из-под земли достают. И через год, и через два, и через десяток лет кланы помнят о мести! Они звонят детям и клянутся, что любят их, что простили и ждут домой, а дети и едут на родину уже с собственными детьми. И за ночь кланы всю семью травят, как крыс. Думаешь, нет таких историй, внук? Поживи с мое, чтобы судить о людях. Ты не знаешь, на что способна мать Генюль и ее бабка, и никогда по-настоящему не узнаешь, что за душой у твоих близких!

— Султан-ханым не пойдет на такое, Мустафа-ага, — с уважением к его горю и тревоге возразил Харун. — Она потеряла сына и не меньше дорожит жизнью дочери. Более того, они разорвали связь с Асланбеями и хотят переехать в Стамбул. Для них месть в прошлом.

— Ты поручаешься за эту женщину и Генюль? — сомневался Мустафа-ага.

— Да, ага.

Старик не очень поверил ему, а ворчливый совет пожить с его, султановское, чтобы начать лучше разбираться в людях, стал актуален и для Харуна. Но, наверное, это представилось Азату пробитой брешью в крепости, и, осмелев, он застиг старческое сердце врасплох:

— Дедушка, Султан-ханым не питает ко мне ненависти. Она уверена, что я не причиню зла Генюль. За этот год все изменилось, и она... дала согласие на брак.

Мустафа-ага вытаращился на Азата, как на восьмое чудо света, а тот быстро подсел к нему на топчан, прижал его руку к своей груди и не отпускал.

— Я затем и пришел к тебе, чтобы в этот раз сделать по чести и по совести. Не как с Элиф. Прошу, не отворачивайся от меня! Если ты согласишься на брак, родители и дед Насух смирятся: только ты можешь на них повлиять. И Генюль, и Султан-ханым будут в безопасности. Ради Аллаха, пусть этот дом в последний раз станет оплотом для влюбленных. Заступись, дедушка!

— Но как же это... Исмет... — надтреснутым голосом забормотал ага, откинувшись на спинку топчана и отбросив руки Азата, — и их Элиф... После всего... и снова этот срам, тайный брак... Генюль будет с матерью? — придя, наконец, в себя, строго спросил он.

— Султан-ханым занята перевозкой вещей в Стамбул. У нее не получится прийти на роспись, и еще она... побаивается тебя, — произнес Азат, обнадеженный проблеском одобрения в глазах султана. — Мы отметим втроем в Стамбуле. Сначала они уедут, а как покончим с Фюсун — я следом.

Харун налил Мустафе-аге воды, которую он попросил у них, упорно силясь переварить сказанное внуком. В итоге залил одним солидным глотком и шумно втянул воздух. Что ж, обеспечили они ему бессонную ночь и обострение сердечной болезни.

— А родителям как признаешься?

— Письмом. И позвоню из Стамбула.

— Свидетелей нашел?

— Я хотел, дедушка, попросить тебя быть моим свидетелем, а у Генюль... — осекся Азат и перевел взгляд на Харуна.

— Никаких проблем! — улыбнулся Харун.

Ладони Мустафы-аги, задумчиво поднятой к Азату, немедленно коснулся его учтивый поцелуй. С долей скепсиса и неохотой ага назначил роспись с Генюль на завтрашнее утро. Но вечер наполнился чувством подлинного облегчения лишь тогда, когда Мустафа-ага прижал голову Азата к своей бородатой щеке и испросил милости Всевышнего для этого «грешного сына».

Утро в особняке Мустафы-аги начиналось не с кофе. Оно наступало урывками каждые два-три часа, небо в окнах всякий раз становилось светлее, а потребности Ахмета сменяли одна другую причудливым калейдоскопом. Минуту назад сынишка проснулся от того, что дернулся во сне, испугался самого себя и забрыкался еще сильнее, тихонько повизгивая.

Это событие планетарного масштаба — а воспринимал его плачущий Ахмет только так — заставило Харуна с трудом продрать слипающиеся глаза и сквозь дымку дремы положить руку на животик сына. Легкое поглаживание прогнало его страх. Но за ночь он так и не свыкся с теснотой кокона, в которое Ярен свернула большое одеяло для удобства Ахмета, и теперь он объявил тому смертный бой. Под рукой Харун не чувствовал одеяльца с журавликами, а, стало быть, оно, отфутболенное Ахметом, первое потерпело поражение.

— Т-ш-ш, лисенок, давай еще часок поспим, — зевнул Харун.

У них была уйма времени, так как настала очередь жены идти в ванную — это всегда длилось дольше — а он перелег на постель и караулил сына вместо нее. Но сын был настроен решительно. Снова взвизгнул, уже громче, и заелозил, что походило на требование разобраться с этим стеганым безобразием. То бишь с коконом. В конце концов, Харун перекинул его ближний край на другую сторону. Ахмет унялся в тот миг, когда между ними исчезла преграда, и обратился к Харуну ясным личиком.

— Свободу лисятам, да, дружище? Что ни говори, а, судя по тебе, характер точно не в колыбели закладывается, а до рождения. С твоей любовью к пространству да даже не знаю, как ты дотерпел сорок недель. Нет, а это что?

Ахмет зашевелил согнутыми ножками, пиная какие-то невидимые пылинки. Это насмешило Харуна.

— Тебе вспомнился коронный пенальти по ребрам мамы? Да-да, ты ее страшно пугал, когда так бил. Тихо, бузотер!

Но разброд и хаос не прекращался. Очевидно, на голосовую команду «тихо» включался дополнительный моторчик, и Ахмет заводился сильнее. Харун поймал ножку в комбинезоне, но драчунишка-лисенок оттолкнулся от него. Тогда он стал снова наглаживать пузико и бочок, чтобы успокоить Ахмета. Хотя вопрос, кто кого на самом деле успокаивал. Блуждающий по Харуну взгляд детских глаз и теплый запах молока, что тянулся от сына, обволокли его неземным покоем. Вдобавок из окон заструился умиротворяющий далекий азан и позже, когда он стих, такой же знакомый слуху мидьятца, правда, игравший редко, стройный звон церковного колокола.

От ласки и гармонии звуков Ахмет начал затихать. Ожидая, когда он уснет и тоже можно будет поспать, Харун подложил под голову руку и бегло оглядел просторную спальню. Особый интерес вдруг вызвали фоторамки на деревянном резном комоде близ кровати — на них был запечатлен кудреватый Исмет в разные годы жизни, с родителями и маленькой госпожой Хандан.

Прекрасные фотографии предназначались для радости. Однако власть воображения Харуна поглощала их свет, оставляя мрак трагической картины: как старый Мидьят с неслыханной жестокостью разделался с Исметом. Понятно, почему Мустафа-ага так хотел, чтобы они с Ярен переночевали здесь. В его доме прозябали в тоскливой пустоте все комнаты, кроме хозяйской, а громкий плач Ахмета, наверное, помогал забыть, как бандиты швырнули к воротам аги его собственного окровавленного ребенка.

— Харун! — разговаривать шепотом у них с женушкой входило в норму. — Ахмет спит?

Из ванной бесшумно вышла Ярен, в сорочке, с полотенцем, замотанным на голове, и подкралась к спящему сыну.

— Салах ад-Дин воевал — Салах ад-Дин устал⁽¹⁰⁾, — ухмыльнулся Харун. — Кроха-курд показал тряпкам, кто главный.

— Хорошо лежите, господа.

— Иди к нам, госпожа Ярен. До ужина еще далеко, выспимся, надеюсь, — поступило ей предложение, от которого невозможно отказаться, и Харун, соблазняя, протянул ей руку.

Ярен не удержалась и забралась в кровать, на половину, которую он, подвинувшись, уступил ей. Но, прежде чем раствориться в идиллии с женой, которая распласталась на животе, Харун неожиданно вспомнил о свадьбе Азата и посмотрел на часы, ютившиеся среди семейных фоторамок. Блядь. Шурин и Генюль приедут в особняк к одиннадцати, часа через полтора, а Ярен ничего об этом не знала.

— Есть важный разговор, жизнь моя.

Она сонно отняла от подушки голову — до ужаса милая и совсем как Ахмет; сынишка прямо вылитый в нее, особенно в моменты пробуждения.

— Это насчет Азата с Генюль.

— Хочешь сказать, они встречаются? — Ярен удивила его прямым вопросом. — Ты тоже догадывался, или брат вчера сказал?

— Они сегодня женятся в тайне от семьи. Я буду свидетелем Генюль.

Ярен перевернулась на бок и с силой сомкнула веки, отяжелевшие от недосыпа. Не стоило труда понять, что она злилась и ее разум отторгал новость о крамольном браке Азата и Генюль.

— Почему эта сумасшедшая Генюль? Что брат нашел в ней? Она из врагов, — менее чем на миг в жене пробудилась ненависть к Генюль, всколыхнулась обида на Азата и отца с матерью. — Нам это вдалбливали родители, но, выходит, только мне все запрещено, а Азату правила не писаны!

В своем лежбище слабо хныкнул Ахмет. Ярен пришлось поумерить гневный огонь до ровно горения, опасаясь, как бы сын не проснулся.

— Верно, родители, — выделил Харун.

Он подумал накинуть на Ахмета одеяльце, а потом подумал, что тот опять разразится скандалом, как с пеленанием в больнице, и плюнул. Для Ахмета они с Ярен были такими же несносными родителями, что мать Харуна и клан Шадоглу. Надоедали пеленками.

— Как все-таки упрощается жизнь, когда живешь так, как хочется, а не предписано в вымышленных правилах семьи. Азат и Генюль меняются вместе с тобой, — Харун медленно-искусительно провел от щеки к подбородку Ярен и слегка затронул уголок мягких, строго поджатых губ. Они немного поддались, дрогнув в усмешке. — Вам с братом больше не препятствуют дремучие порядки, нет смысла продолжать вражду, которая была нужна вашим родителям. Если переставлять те же слагаемые, глупо надеяться на другую сумму. Из тех же обид и принципов другой суммы не сложишь.

— Я не против другой суммы. Я против Генюль.

— А моя мать против тебя. Наши пути разошлись бы, если бы я делал все, что хочет она.

И в обоих случаях, что с Ярен, что с Генюль, причина нелюбви к невестке вызывала замешательство и горький смех. Скольких проблем избежали бы и невестки, и Харун с Азатом, если бы не пресловутые правила семей и их отдельных экземпляров. Если бы логово Асланбеев по крайней мере отчасти походило на дом Мустафы-аги, где были рады вызволить из беды любого, Ярен не пришибло бы к земле упреками матери во время их переезда к ней.

Деревенщина — это ругательство будто приклеилось к устам матери. Ярен не слышала ее насмешек. Мать при ней сдерживалась, но одним поздним вечером сорвалась и как подгадала момент.

Садясь за общий стол с матерью, Султан-ханым и Генюль, Харун надеялся, что этот цветник, облаченный в траурные одежды, не переругается из-за отъезда госпожи Султан в Карс. Как это было из-за Аслана, которого положили к ее родственникам. Она категорически отказалась хоронить сына с мужем-живодером, а издеваться над ее страдающим сердцем было ниже достоинства Харуна. Похороны провели без ведома его матери и Азизе, он занялся организацией.

Естественно, разъяренная похоронами и теперь Карсом, асланбейская львица искала того, кому бы со злости перекусить хребет. Султан-ханым и Генюль она не трогала, поскольку рассчитывала на поддержку внутри дома. Ругать Харуна — как от стены горох, и мать оторвалась на опаздывающих к столу. На Ярен. Завела про деревенщин Шадоглу, что вечны не нувориши-фермеры, а вечна въевшаяся в них грязь.

— Перестань цепляться к происхождению. Фермер, военный да хоть Османоглу⁽¹¹⁾ — нет никакой разницы. Воспитание не от этого зависит, — в тысячный раз твердил Харун.

Мельком он заметил фигуру Ярен за полуприкрытой дверью, и это как ножом полоснуло по его груди. Ярен спряталась, слушая спор.

Потом в Харуне свернулось змеиным кольцом давящее мстительное чувство. Женушка не верила, когда он говорил, что его мать — сложный, ужасный человек, стремилась подружиться с ней, подражая гордыне Асланбеев, так пускай послушает, какого Фюсун-ханым о ней мнения.

А мать несло, ее было не остановить. Харун, конечно, вежливый, терпеливый и по возможности тактичный, но ровно до того момента, пока его не вводят в бешенство, ну а там уж, блядь, держитесь. От сарказма и разъедающей, как кислота, правды не застрахован никто.

— Если Шадоглу — грубая деревенщина, — на тон выше сказал Харун, — то Асланбеи вообще напыщенные голодранцы. Насух-бей всего добился своим трудом. Также как этот дом держался на плаву лишь благодаря деду. Тебе ли не помнить, как дядя спускал все деньги на гулянки, а не на развитие предприятия? По его вине ваш уважаемый род обнищал. Раз уж на то пошло, мама, эту семью подняла с колен Азизе. Простая служанка сделала то, что было не по силам хваленым Асланбеям!

Как человек, отстроивший свою фирму с нихера, Харун полагал, что имел полное моральное право критиковать бездарного дядю.

Ярен не стала заходить к ним. За дверью ее больше не оказалось, и, бросив ужин, Харун тоже поспешил прочь из столовой.

Служанка подсказала, что женушка сбежала на террасу, куда поднялся и он. Скрестив руки и спрятав их от холода в рукава кофты, она заняла скамейку и сосредоточенно глядела в осеннюю ночь. Шаги Харуна вывели ее из задумчивости — она обернулась и стушевалась. А он присел на низкую каменную ограду и вдруг потерялся в раздумьях. Рядом с Ярен все заготовленные по пути к ней слова не шли, комкались в горле, затрудняя дыхание. Но стоило извиниться как-то за мать.

— Ярен... Бред, который нагородила мать, к тебе не относится.

— А к кому относится?! — вскинулась она. — Может, к моим родителям? Брату? Или сестрам? А мне что делать? Притвориться, что я не Шадоглу и не мою семью равняют со скотиной?!

— Ни к кому из Шадоглу не относится. Мать выдумывает изъяны окружающим от собственного бессилия и ущербности ее семьи, но ей не достает ума осознать это. Извини за ее поведение, — произнес он, одолеваемый какой-то непобедимой неловкостью. Харун смотрел на предметы вокруг и стены террасы, не пересекаясь с женой взглядами, потому что был уверен, что через несколько минут отправится к шайтану.

— Но меня оскорбляет не только она. Генюль тоже плохо обращается со мной.

— С комнатой Мирана вопрос улажен. Совершенно напрасно было приводить Шейду. Генюль больше не тронет тебя, а ты, прошу, не ходи по чужим спальням.

— Это было недоразумение. Ладно, Харун, забыли! — раздраженно прошипела Ярен.

— Конечно. Не думал, что для тебя важно, любят тебя эти люди или нет. Есть ли разница, если мы уедем? Ты не будешь их видеть.

О переезде между ними не было сказано ни слова: поговорить как следует не успелось, но волнение из-за него словно уже прошло через Ярен длинным шипом и доставляло ей боль. Она встряхнулась и сдавила подлокотник скамьи.

— Как скоро?

— На днях. Султан-ханым поедет в Карс, и мы отчалим в отель. На первое время план такой, а позже решим, как быть с нашим браком, — на секунду смутился Харун. — Мы гостим у Асланбеев, пока идет траур и перевозим вещи Аслана к Генюль. Задерживаться дольше нет резона.

— Да, понятно, но подожди... Твоя мать сказала, что мы должны жить с ней. У нас принято, чтобы дети жили с родителями, — хмуро втолковывала ему жена известные истины.

— Моя мать, как ты убедилась, говорит и делает много глупых вещей, за которые вынуждает отвечать других. Я не живу с ней с восемнадцати лет и не намерен во всем следовать традициям Мидьята.

Харун до сих пор не улетел в Нью-Йорк потому, что Султан-ханым нуждалась в помощи с погребением Аслана и поездкой в Карс к Караханам. Остерегаясь Азизе и Фюсун, которые не поймут ее желаний, она обратилась к Харуну.

Но главное — он не обсудил будущее их брака с Ярен. Зачем они отстаивали его в час разлуки, как упрямцы, якобы «дать себе шанс, не расстраивать их семьи», когда теперь понятия не имели, что с этим делать? При воспоминании, как Ярен призналась в любви к нему в присутствии своей родни, у Харуна бешено заходилось сердце. Но они так и не сошли с мертвой точки, и их фиктивные отношения гнели будто бы сильнее и все равно обременяли ожиданием развода. Когда они уедут от Асланбеев, он непременно объяснится с ней. Или шанс действительно возможен, или Ярен пожалела об их импульсивном решении не разводиться и сохранила чувства к Фырату.

— Тебя надо заново отуречить, — пришла Ярен к неутешительному для себя выводу.

Дружеская улыбка Харуна сообщилась ей и озарила ее изнутри затейливым огнем. Тут женушка вскочила со скамьи, пройдя к ограде, к Харуну, и с ней стало невероятно, чудо как уютно, точно она и вправду была живым огнем в безмолвной пустыне. А он, редкий путник, затесался к ней на привал. Ярен глядела на него сверху, оценивая. Еще минуту, две, и уже сама холодная ночь сетовала ее чарующим голосом на то, как же он стал преступно далек от традиций и народа, вскормивших его. Ярен была бесподобна. С ловкостью балансируя по краю бездны, она дразнила шайтанов, жадно скрежещущих клыками внутри Харуна. Ему с трудом хватило духа сдержать темные желания, хлынувшие со дна души, чтобы не обхватить стан жены и без промедления, без меры присвоить весь ее огонь себе. И в его же жарких объятиях навсегда сойти с пути.

А может, духа Харуну как раз-таки не хватило, и поэтому Ярен досадливо вздохнула, присев к нему на ограду?

— Скажи, а тебе в перспективе... хотелось бы уехать из Мидьята? — спросил он. Не будут же они вечно в Мидьяте, если их брак сложится удачно. — Посмотреть мир, узнать что-то новое.

Как Харун ни пытался с осторожностью вернуться к неприятной ей теме переезда, невинный вопрос ранил Ярен, словно клинок. Она бегло глянула в его сторону.

— В Америку? Но Мидьят — мой дом... И вообще почему я должна срываться куда-то и жертвовать своим миром? Почему бы тебе не уступить и... немножечко ужаться? Ты можешь продать бизнес в Америке и заниматься им в Мидьяте вместе с Шадоглу!

— Ужаться?

Харуна очень развеселила эта необычная формулировка и знак Ярен, которым она изобразила скорее что-то неприличное, а не то, что подразумевалось. Вот этой провинциальной простотой, осуждаемой матерью, Харуна, как танетами, и влекла к себе непокорная султанша. И он поймал себя на мысли — застиг с поличным, как вора, что за смех! — что чуть не взял ее за руку. Жена вроде бы не заметила.

— Милая, мне до Мидьята ужаться то же, что тебе влезть в строгие рамки семьи, дабы папочка Джихан и мамочка Хандан получили идеальный портрет дочери.

— Это потому что здесь деревенщины? Скучно среди них, наверное, однообразно... — губы Ярен сомкнулись в недовольную жесткую линию.

Невзирая на то, что она стала свидетелем его перебранки с матерью, ей требовалось услышать лично, что Харун не разделял ересь матери о происхождении ее семьи. Этого она бы ему не простила уж точно. Да и было бы самому чем кичиться — дядей-пьянчугой и поблекшей военной славой Асланбеев-кемалистов, которую уронили потомки, отравленные местью и насилием над слабыми.

— Нет, что ты, люди тут ни при чем, — Харун покачал головой. — В Нью-Йорке моя работа, мое будущее. Я многим рисковал, чтобы обосноваться в городе, который нравится и отвечает моим запросам в бизнесе. Это моя свобода от денег и вседозволенности семьи, которая обошлась мне в двенадцать лет непрерывного труда, и я не хочу потерять ее в Мидьяте. Я ни за что не стал бы жить в клане с его законами — разве что временно и по необходимости. И, если ты пожелаешь, это свобода станет и твоей тоже.

Всю жизнь его целью было движение — движение от матери, путешествия с отцом, карьерные взлеты, образование, в современном ритме работы не стоящее на месте ни дня. В Мидьяте, живущим прошлым, этого движения и независимости нет. Но Харун никогда не задумывался об утекших годах как о средстве достижения цели, которую Ярен вкрадчиво озвучила в тот вечер, придвинувшись к нему поближе:

— Двенадцать лет... А что, если это была не борьба с законами семьи, а долгая дорога домой? К своим истокам.

И что, если она была права?

Когда-то домом Харуна был пыльный гиблый Восток, опустевший со смерти отца и беспризорно брошенный под дулом пистолета матери. Теперь его Восток ярче, спокойнее и роднее прежнего, и он тут — пятью градусами правее от сонливой госпожи Бакырджиоглу. В ее объятиях, которыми она накрыла Харуна так, чтобы не помешать Ахмету, да от неутихающей детской злости на Азата послала его и Генюль дальше Юксековы⁽¹²⁾:

— Ладно, ну их. Пусть женятся. Не хочу еще и об этом думать.

Генюль приехала раньше Азата, на такси и плотно замотанная в шаль, чтобы ее никто не узнал. Харун встретил ее у ворот и, миновав длинный полутемный коридор, провел во двор, куда спустились Ярен с Мустафой-агой. С ними был и Ахмет, лежавший в переносной люльке, а около столика крутилась служанка, подавая чай со сладостями.

— Это Мустафа-ага? — с беспокойством спросила Генюль у Харуна и стянула шаль, обнажив нервное худое лицо с тонкими чертами. Он кивнул. — А Ярен... Не выдаст нас?

— Повода для беспокойства нет, — заверил Харун, но она заметила люльку с Ахметом и застопорилась.

— Это ничего, что я увижу малыша? Мало ли, скажут, сглазила...

Харун улыбнулся краем рта:

— Генюль, я скорее в родовое проклятие Асланбеев поверю, чем в твой сглаз.

— С этим не поспоришь. Вот уже тридцать лет у проклятия Асланбеев одно начало: сидела бабушка скучала.

— А моя мать ей подпевала.

Они прыснули со смеха.

— Смелее! Познакомишься с... получается, троюродным кузеном?

— Кажется, так, — ответила повеселевшая Генюль, ощутив его поддержку.

Сегодня в доме влиятельного аги свадьба у кузины и дяди Ахмета. При всем желании назвать Генюль чужой не выйдет: родне посещать младенца не запрещено.

Когда они подошли к Мустафе-аге, Генюль поначалу растерялась. Она поздоровалась с султаном и Ярен, которая встретила ее прохладно, поздравила их с рождением Ахмета и села в предложенное Мустафой-агой кресло. Им с Харуном налили чай. По традициям при знакомстве с близкими жениха из старшего поколения Генюль должна была поцеловать тыльную сторону ладони Мустафы-аги. Но он не подал ей руку и в молчании пронзал ее взглядом, а она просто вежливо ждала, что он сделает.

— Угощайся, дочка. Азат с регистратором уже едут, — отечески сказал ага, видимо, удовлетворенный своим наблюдением за Генюль.

— Благодарю, ага.

— Генюль, а где твоя фата? Почему ты не приготовила наряд? — усмехнулась Ярен.

— Если ты настаиваешь, я поищу его в твоем шкафу, устроив в нем беспорядок, — припомнила ей Генюль комнату Мирана в особняке Асланбеев.

— Боюсь, тогда мне придется выволочь тебя за шиворот и сказать родителям, что у вас с Азатом свадьба, — парировала жена.

— А ты все такая же капризная сестричка Азата, что жалуется на меня родителям?

— А ты все такая же плакса, что строит из себя крутую госпожу?

— Браво! — пресек перепалку Харун, покуда их не отчитал обалдевший Мустафа-ага. Розгами по причинным местам. — Не перестаю восхищаться вашим обменом любезностями. Как дети малые. Обещаю, когда Ахмет пойдет в сад, отправлю вас вместе с ним — как раз по поведению подойдете.

Женщины дерзко переглянулись и, схлопотав еще один выговор от Мустафы-аги, виновато примолкли. Генюль извинилась за грубость и при этом улыбнулась что-то всхлипнувшему Ахмету. Спустя минуту Ярен поднялась и попросила присмотреть за ним.

— Ты куда, внучка?

— Дедушка, — трогательно хлопнула она ресницами, мигом расположив его к своей подозрительной выдумке, — если ты не возражаешь, я дам Генюль фату бабушки?

— Не нужно! — запростестовала та.

— Я это делаю ради брата, Генюль. Мне его жалко. Его офисный костюм хоть сойдет за праздничный, он будет смотреться в нем, как жених, а рядом ты, Аллах, Аллах... Ни капли не похожая на невесту в своей безвкусной шали. У Азата единственного не будет роскошной свадьбы с семьей, но хоть какая-то красота должна быть.

— Я не против, — поразмыслив, разрешил султан. — Ты очень любезна, внучка. По-моему, Азат приехал, ворота открылись. Ну же, идемте наверх, дети! Гостиная готова к росписи.