У тишины нет голоса. От того пугала, сжимала маленькое человеческое существо в свои смольных корявых руках, взирала на него ярко-красными глазами, что мерещились в самом темном углу квартиры. Окна настежь закрыты, скрывая комнату от настигнувшей ночной грозы. Раздавались редкие глухие раскаты молнии, лишь грозящие холодным проливным дождём.
Тело сковывало в незримой хватке тревоги, давящей, обнимающей его. За скрывающимися лучами киновари просыпались грузные мысли, тянувшие его жалкое существо плотнее к сырой и холодной земле; становящиеся неумолимой тишиной в забитых сточной водой ушах в едва прикрытых глазах. В тени за собой мерещился грозный враг с ярко-алыми, кровавыми глазами и едкой улыбкой на размытом туманом лице.
Дазай проклинал каждую бессонную прошедшую в тишине ночи. Ругался, потому что под боком спал сладко и невинно Ацуши.
Показать свою слабость в рвущихся без воли слезах?
Нельзя.
Взывать о простой человеческой помощи?
Поступок слабого человека.
Осаму сбегал в ночи в крохотную ванную без света, валялся на холодном кафеле, давясь обжигающими слезами и сдерживаемыми всхлипами. У стен были уши и глаза, лишь язык не вырос рассказать всем и каждому. Лежал в глубокой ванне, свернувшись калачиком. Был осторожен в поступках и мыслях. До дрожи боялся, что тот слабый и тихий голос в разуме разнесется громом по округе: громко, навязчиво и назойливо.
Руки тряслись, хватаясь за бритвенное лезвие: ржавое, едва поблескивающее в корявых руках. В глазах мир плыл морской мутной волной. Страх быть обнаруженным за непристойным занятием сковывал, или то были оковы обещаний, данные Ацуши.
Дазай знал наверняка: первым рождённым чувством в нем был стыд. Истребленное и изничтожение им. Растоптанное и сожженное в ненависти к себе. Казалось, Осаму должен был разбить всякие крупицы того, что не давало уснуть по ночам, того, что шло по пятам невидимым существом. Но то разъедало все в органах дыхания, оставляя нелепую ветвь заместо легких.
Порой же подняться, свалиться за дверью ванной не хватало сил, и он лежал, силился над самим собой, боясь тревожить чуткий сон Ацуши. Закрывался подушкой, сжимая крепко её в руках до легкого удушья, словно то могло помочь. Или лежал на спине скованно, словно оловянный солдатик, терпя щипание в глазах, щекотание крупиц слез, стекавших по щеке. Горло першило от навязчивого возникшего кома, призывавшего его вскрикнуть, издать хотя бы какой-то звук. Но нельзя было показывать свою слабость, свою человечность.
Едва ли он сумел скрываться в нагнетающей тишине свалившейся ночи от тревоги и навязчивого страха. Ждать оставалось долго до следующего рассвета, когда темное небо укрывалось нежной розой на горизонте, облака растворялись в лучах солнца. Тогда неизбежно нагонял его сон до тошнотворной мелодии будильника под боком, нагоняла каждодневная суета.
Руки осторожно обвивали его за талию, прижимая его ближе. Светлая голова Ацуши укладывалась на дрожащее плечо. Дазай сжимался в теплом и сонном объятии, теряя всякую волю к контролю. Всхлипывал натужно, стыдясь своих слез. Накаджима осторожно укладывал руку на груди, обхватывая Осаму ногами, словно защитный кокон для порыва чувств, для защиты от внешнего мира.
Он знал о ночных приступах, слышал кашель, гулко разносящийся по плиточным стенам ванной, просыпался от резкого звука упавшей в ванну бутылки от геля или шампуня. Осаму хотел бы быть тихим, но нависшая грозным облаком печаль и тревога громила все вокруг него, не оповещая его, не предупреждая.
Ацуши безумно желал вобрать все то, что тяжело лежало на душе Дазая, выгнать все страшные и темные мысли из его головы, оставить лишь чистое поле с незабудками под стеклянным голубым небом. Забрать любую ночь без сна.
Осаму в изгибы шеи Ацуши, оставляя соленые пятна от слез на мраморной коже, плакал подобно ребёнку. Накаджима гладил взмокшие от пота волосы, распуская колтуны нежно и ласково.
Он тихо распевал мелодию знакомой колыбели, что слышал в далёком детстве однажды:
По полевой дороге иду я
И друг идёт рядом со мной.
Мы с тобой всегда одни.
На лугу цикады стрекочут где-то.
Мы смотрим друг на друга и что-то
Я никак не могу слово сказать.
Мягкий голос будто приобнимал его за плечи, укачивая и успокаивая. Строки отнюдь не счастливые и весёлые. Такие же печальные и одинокие как он сам. Однако тёплые объятия и ласковые поглаживания Ацуши примеряли то буйство страха и тревоги в груди, украшали лепестками нежной розы мутные воды души. Осаму засыпал осторожно и боязливо, будто его сторожил ужасный грозный зверь.
За ночью наступал рассвет, отчего-то Ацуши проснулся раньше положенного времени. Уложившись на подушку, он кротко наблюдал за спящим Дазаем, совсем невинным, подобно котёнку.
Он спал мирно, слегка тяжело вдыхая и выдыхая. Губы едва подрагивают от попытки что-то пробормотать во сне. Если когда-либо и существовала картина полного и абсолютного покоя, то была она.
Во сне он хватался за свою подушку, отнимал общее одеяло, стискивая его в объятиях. Часто ворочался из стороны в сторону. Иногда под прицелом оказывался Ацуши, как сейчас, зажатый в крепкой хватке. На лице растекалась едва заметная слабая улыбка.
Несмотря на то, что обычно Осаму спал тяжело и нервно, но сейчас, в объятиях он выглядит невероятно спокойным. И так бывало. И не шелохнутся. Дазай мигом сжимал его к себе, словно боясь утраты и расставания.
Ацуши осторожно поглаживает вьющиеся темные волосы. Лицо Осаму выглядит довольным, а дыхание медленным и ровным. Кажется, что именно здесь ему комфортно и спокойно. Тонкие губы мягко изгибались в улыбке.
В лучах рассветного солнца он кажется невероятно великолепным, подобно чистейшему ангелу, упавшему небес. Рыжая полоса стекала вдоль футона, озаряя бледное лицо. Осаму жмурится и хмурится от жара, упавшего луча солнца, сжимаясь и прячась от него.
Дазай бы не согласился, если Ацуши сказал ему, что тот самый чудесный и великолепный человек, что встречался ему в жизни. И пусть так, но в своей вере Накаджима был непоколебим.
Ему хотелось отойти лишь на минуту, но Осаму не пускал, крепко сжимая в объятиях, казалось, самое драгоценное, что у него было. Как бы натужно Ацуши не пытался сбежать, лишь тревожил сон Дазай, что вот-вот поднимется вместе с ним.
— Осаму, — позвал его Ацуши. Он лишь промычал, что-то утыкаясь носом в шею. — Можешь отпустить?
— Нет, — сонно невнятно ответил Дазай.
— Я в туалет хочу. Никуда я не денусь, — вздохнул Накаджима, убирая ослабевшую в хватке руку.
— Обещаешь?
— Обещаю, дурачок, — короткий невинный поцелуй в лоб и оставленный в обнимку с подушкой Дазай, что лишь улыбнулся и уложился вновь на футоне. Свободный от тревог и беспокойств в короткий миг раннего утра.