Бьякко, бог-хранитель Запада. Я долгие годы проживал у дороги в город Хэйан, в небольшом святилище. Время быстротечно для божества, стекалось песком между пальцев, и я даже не заметил, как мой дом опустел. 

На возвышении над небольшой деревней рисовые поля зеркалами сияли на рассветах. Рыжие окуни плескались в водах до середины лета, до сбора урожая. В зной и пасмур люди работали на рисовых угодьях. За тем было забавно наблюдать с уступов храма.

Мой дом не терялся средь липовый чащи, теснился со святилищем дорожного божества Досодзин. Многие годы меня посещал клан, владевший храмом. На рассвете небо красилось персиком, лучи озаряли старые половицы на веранде, припекали уши и нос.

Со звоном колокола я пробуждался, мирно ждал подношений, просьб сопровождения до границы западных земель. Однако более ни одна душа не ступала на заросшую дорожку, не вглядывалась в тускнеющие ворота тори. Однажды и человек, служивший здесь, перестал приходить. Моя пора была на исходе, силы покидали тело.

Обремененный тигриной сущностью, я оставался таковым постоянно. Не было нужды обращаться в человека.

***

Тихо пел женский голос на закате...

Тихо гремели слезы материнские... 

Безмолвно кричал ребенок на зареве огня...

Его оставили на ступеньках заброшенного храма. Струсили ли убить его или сжалились, мальчик не знал. Он нёс беды. Он накрывал мором все село. Так, говорила мать. Так, ругался отец.

— Да он на отца не похож. Небось нагуляла, — глумились люди над женщиной без лика, спрятанного за стыдом и чёрными, подобно золе, прядями.

— Я слышала он сын кицунэ, — добавила карга корючая.

Он ненавидел эти беседы.

Он злился на людей говорящих; на мать молчаливую.

Рождённый в страшную грозу, затопившую все рисовые поля, его нарекли проклятым. Ни мать, ни отец так и не дали ему имени. Обделенным не дают имена, потому иногда подзывали как Таро, мальчик.

Деревня полыхала, люди горели в деревянных минках. Кричали и звали на помощь. В беду и Бога вспомнил люд честной. Смешон народ обреченный в объятиях костра. На зеркалах рисовых прудов плясали танцем смертоносным языки пламени. Как в кагуре мико, прыгал от дома к дому огонь, бурляще возносился к небесам, озаренных пожаром. 

Рассвет в полночь.

С горечью взирала Цукиёми ками-сама¹

Слезы не уронив.

— Зачем ты так? — и не мог он понять ругала ли его мать, была ли она опечалена. А может и вовсе просто все: ненавидела.

— Это ведь смешно, — улыбнулся мальчик, волочась за женщиной.

Он впервые увидел её милый лик, совсем чудный и нежный, омраченный ужасом и страхом. В янтарных глазах застыл пустой блеск пламени горящей деревни. Нижняя губа дрожала, крупицы росы сияли на щеках. Она мотала головой, резче тянула мальчика в чащу леса.

— Отродье, — последнее слово матери. Утекший межпальц мутный образ её остался несуразным пятном в памяти мальчика.

Огонь стих также быстро, как зажегся. Голоса пропали, оставив лишь тусклый образ из сложенных скривившихся тел. Печаль и стыд, я был вновь бесполезен в утешении горя человеческого.

Люди, выжившие, столпились на дороге из села. Горький плач доносился до стен святилища, к алому, кровавому рассвету стояли подношений из спасенных явств.

— Помоги нам, Инари-ками, — молились люди перед гордой лисой. — Защити от напастей тяжелых.

И была бы воля моя, было бы прошение мне самому — помог. Но сил моих нет, не моих дел прошения. Я лишь с печалью оглядывал каждого пришедшего в храм. Тропинка истопталась, но колодец водой не заполнился. Ковши умывальни трещали, ломались в руках.

Ветер принёс запах гари и аромат смерти, вместе с тем в смеси горя и печали мне почудился незнакомый запах в чаще за храмом. Детские проказ, жестокий и злобный. Где был страшный проказник?

Мальчик уснул в траве за храмом: в ожогах и грязных обносках. Бинты вдоль рук и ног, а под ними страшные, богомерзкие гниющие язвы. Оттого он ворочался во сне, оттого примял всю траву вокруг — больно. Был ли то яд душевный или зараза какая от духов болезни, жалость вела меня. Не бросать же такого?

Раны стягивались от шершавых касаний языка. Нечто провело по щеке до волос, пробуждая от долго сна. Тигр вылизывал его, прижав тяжелой лапой к пословицам. Солнце струилось полосами по деревянным стенам. Приятный и успокаивающий аромат ладана тянулся от медленно тлеющих свечей.

— Щекотно, — закрылся руками мальчик.

— Ты грязный: от тебя несет гарью, — ответил тигр женским голосом. Тигрица?

— Я большой мальчик и мыться могу, — возразил он, выбравшись из хватки. Он вскочил на пол и оглянулся. — Ты кто?

— Бьякко.

— Мама, — замельтешил мальчик вдоль деревянных стен, пытаясь найти выход. 

— Мама... — голос стих. Глуп вопрос, да только хотелось знать. Не могла же она его бросить на съедение тигрице какой.

Могла. 

— Ты был один, человек, — ответила бьякко. — Такое бывает, родители отказываются от своих детей. В этом нет твоей...

— Моя, — вскрикнул мальчик. — Я обидел маму. Я сделал что-то плохое. Да?

Мальчик приложился головой к сохшим древесным стенам. Невдомек было говорящему животному человеческой судьбы потери. Образ, милый лик матери смыта серой водой с чернилами, смазана красной краской. На холсте не цвели сакуры и сливы, бумага беспощадно портилась под слезами детскими. Волной укрывалась память, пропадая в пучинах сознания.

Ни имени, ни матери, ни дома. Он тень, он акума², обреченная поражать злом все своими руками. Чёрная дурная кровь впитывалась в чистые шелка, сжигала всё в своем безумстве.

— Страшно? — обнюхивалась тигрица, теснясь ближе к мальчику. Острыми клыками хватая за подранную рубаху, тянула вниз, к себе, к теплу не человеческому.

— Я умер? — речи не по годам пугающе простые, закономерные.

— Нет. 

— Я жив? — тигрица кивнула. — Холодно. 

Мальчик лёг рядом с тигрицей на деревянный пол, половицы, стресканные едва державшие на себе крупное животное. Тонкая лента дыма ладана кружила вдоль комнаты, серой вуалью колыхалась сетка от сквозящего по широким щелям ветра. Теснясь ближе к теплу, к шкуре блестящей лунным светом. 

Колокольчик 

Сизый и простой.

Плачем матери отдавал.