Ночи в Мондштадте превосходные: прохладно и слегка ветрено как раз в меру, чтобы дышалось потрясающе, к трём часам шум бурной городской жизни почти притихает, уступая место звукам природы, а звёзды — какие звёзды! С площадей и широких улиц вид открывается бесподобный, и, если остаться снаружи достаточно надолго, можно увидеть, как расцветают и вянут, следуя за течением времени, точно прихотливые цветы, созвездия. Зрелище захватывающее — и, должно быть, представляющее из себя большой интерес для людей наук и творчества.
Есть, конечно, и недостаток созерцания этого зрелища: всё-таки по расписанию Джинн отходить ко сну ей полагается в 22:30, и ни минутой позже. Восьмичасовой сон — залог продуктивного дня и здорового тела в будущем, что чрезвычайно важно для рыцаря — но также важна и готовность служить Мондштадту и днём, и ночью, не бросая никого в беде. Оставить его жителей без помощи Джинн решительно не может.
— Не только можешь, но и должна, — назидательно говорит Кэйя, протягивая Джинн полотенце и умело уклоняясь от когтей промокшего насквозь в фонтане Пейсли. — Кошки — это, в отличие от тебя, ночные животные и, кстати, почти что дикие. Между хиличурлом и вот этим отродьем на хиличурла я бы не поставил.
— Джинн, дорогая, это очень мило с твоей стороны, но всё-таки, — Лиза прикрывает ладонью зевок, наблюдая с балкона за попытками Джинн, остановить катящиеся по ступенькам с бодрым звоном и под ужасающие крики бутылки вина, — должны быть какие-то меры! Ты знаешь, как дурно недостаток сна влияет на самочувствие?
— Джинн? Джинн! — кричит Эмбер, чуть не падая из окна: её взгляду предстаёт бьющаяся на мостовой живая рыба для продуктовой лавки и Джинн, сжимающая переносицу. — Сейчас четвёртый час… зачем ты… я же сказала, что утром сделаю?!
— Магистр, ну что же вы так, — заламывает руки мельничиха, когда Джинн укладывает на место последний мешок муки. — Поздно же так, ну что вы! Неужели вас дома никто не ждёт?
— А что, в Ордо нехватка рыцарей, что они уже отправляют своего магистра лазать по кустам? — приподнимает брови Розария, следя настороженно за согнувшейся над полянкой с волчьими крюками Джинн. — Может, я недооцениваю работу монахини…
— Лекарство нужно сейчас, и я бы не стала вытаскивать кого-то из своих рыцарей из кровати ради сверхурочной ночной работы, — отзывается Джинн, бросая оценивающий взгляд на стаскивающую в свежую яму окровавленные трупы Розарию. — Не слишком мелко? Волки могут раскопать, а здесь ходят дети.
— Предупредила бы ты, чтобы они этого не делали, — цыкает Розария. — Не то чтобы я уговорю твою сестру разрешить мне хоронить Фатуи на церковном кладбище.
Джинн отставляет полную корзинку в сторону и выдыхает шумно. Без колебания она вытягивает руку.
— Подай сюда лопату, пожалуйста.
Розария изумлённо хмыкает.
Если проводить многие ночи под открытым мондштадским небом, однажды озорные ветра принесут тебя к неожиданным встречам: будь то таинственный астролог, раскрывающий тайны вселенной (Джинн чинит звёздный глобус и за свой счёт покупает салат), принцесса иного мира (Джинн напоминает о том, что уже поздно и даже принцессам пора спать), а порой сам архонт (Джинн, вздохнув, отгоняет кота от двери таверны) — но их с Розарией пути сходятся чаще, чем Джинн ожидала. Её книги — те, стоящие на верхней полке: названия не прочесть без табурета, — сказали бы, что это судьба, благословение свыше — но опять же, Джинн всё ещё пытается объяснить Барбаре, куда пропала Небесная Лира. Такое попросту случается с коллегами, решает она — пусть коллеги они и несколько... своеобразным образом.
(Начинается не так, правда.)
(Начинается, когда о их будущем говорят взрослые, и Джинн стоит, отгоняя дурную привычку кусать губу — некрасиво, — у стен собора, хоть уже и на небе появляются первые звёзды и дома за опоздание непременно накажут: в голове её стоят слова матери и скрип по тарелке вилки, втыкаемой в яичницу ожесточённо.
«Разбойница в городе? В церкви? Ну-ну. Варка может считать, что она заслуживает шанса на исправления, сколько угодно, но ты-то, —Джинн смеривают пристальным взглядом, — держись от неё подальше.»
Джинн слушается маму, но Джинн слушается маму и тогда, когда та говорит, что её задача — защитить город, и разве сёстры в церкви — разве её сестра, — не часть города?
Она высматривает Барбару в витражных окнах безуспешно, когда массивная дверь визгливо скрипит, и Джинн ловит сухощавый локоть на чистых рефлексах.
— Ой, — говорит Джинн. Розария изгибает брови:
— Я думала, это город свободы, — и голос её звучит уязвлённо-ранено, обозлённым животным — стихией. Глаза холодеют — холодеет и воздух, щипая кожу, студя кровь, пробираясь колюче под рёбра.
— Да, — Джинн звучит позорно-пискляво. Выдавливает официальный тон: — Добро пожаловать.
Розария выдёргивает локоть и уходит, не оглядываясь.
Джинн остаётся смотреть вслед, чувствуя в груди тугое и горькое, сжавшееся вокруг её позвоночника, но давящее весом собора чувство стыда.)
Их первая встреча как коллег — случайная, кровавая и бестолковая, и, хоть некоторые её книги сказали бы: ах, какая завязка, — в действительности вышло совсем не по-книжному. Джинн рылась в рюкзаке на ходу, и под руки ей попадалось что угодно, кроме бинтов, зажатая подмышкой охапка одуванчиковых листьев норовила рассыпаться, в сапогах хлюпало Сидровое озеро, а Розария всё шла и шла вперёд, зажимая рану на животе и стискивая зубы.
— Но… Да послушай же… Если не обработать рану сразу же, может пойти заражение, туда могут попасть нитки, и… Розария, стой!
— Спасибо за беспокойство, действующий магистр, но я способна позаботиться о небольшой царапине самостоятельно, — отрезала Розария, покачнувшись в сторону и оттолкнувшись от ствола дерева.
— Царапину? Это нож! Розария, это в самом деле очень безответственно с твоей стороны, и… Варка знает о том, что чем ты занимаешься? Потому что мне ничего не сообщали, и я вполне уверена, что ты занимаешься опасной несанкционированной деятельностью, не извещая никого о своём местонахождении на случай, если что-то пойдёт не так, как, например, сейчас…
— О да, все мы знаем, что Варка — самый ответственный человек на белом свете, — фыркнула Розария: несколько лет назад такое бы вселило в Джинн, по крайней мере, некоторое спокойствие за её самочувствие, но тогда уже с такими шутниками у неё был опыт. — Он знает, не волнуйся. И не только он. — Джинн открыла рот, но Розария не дала вставить слова: — Говоря о ноже, этот подонок уронил его куда-то в траву. С вашей стороны, действующий магистр, было бы разумно его найти, пока кто-нибудь не вспорол пятку на рыбалке.
И Розария ушла — и Джинн смотрела вслед.
Так тянется: встречи в темноте, предчувствие крови, осторожные кивки-приветствия и исчезновения в тенях. Будто и не случалось днём («Доброе утро, сестра Розария», «Доброе утро, действующий магистр. Хорошо спалось?»), растворилось в оттенках ночи. Розария не нуждается в помощи — Джинн научилась не предлагать. Так взаимодействуют коллеги.
(Что-то меняется невыразимо и бесповоротно в одну ночь, правда.)
(Что-то меняется, когда Джинн, вернувшись домой запоздно после поимки сбежавшего за стену щенка, расстёгивает пуговицы рубашки — и кто-то стучит и скребётся в её окно.
— Не одолжишь свою ванную? Бинты бы тоже не помешали, — хрипит Розария. В ответ на немой вопрос Джинн она — капля крови стекает по носу, ветер взмётывает непокрытые волосы карминовым вихрем, — морщится: — Кэйя не в городе. Твоя сестра расстраивается, когда на полу церкви остаются следы.
Дикий цветок, думает Джинн отчего-то и невпопад.
Она отстраняется, не задавая вопросов:
— Ванная в той стороне.
Розария перепрыгивает через подоконник с усилием, но не сшибив ни одного цветочного горшка. Джинн смотрит вслед снова — но что-то меняется.)
Джинн разминает уставшие от лопаты запястья и перекладывает в рюкзак домашние бутерброды в скатерти, переданные в благодарность. Она оглядывается на Розарию: та подпирает стену дома напротив, делая вид, что проходила мимо.
— Что ж, — Джинн прочищает горло, — по домам? Поздно уже.
— М-м, — отзывается Розария неопределённо, вертя в руках врученный кусок пирога. — Мне не хочется спать пока что.
Джинн, признаться, тоже чувствует всплеск бодрости: физические упражнения — пусть даже и, гм, в виде копания могил, — всё-таки бодрят.
— Э, — Розария вдруг мнётся не по-своему неловко и избегает взгляда, — не хочешь прогуляться, может?
«Нет» — ответ правильный. Для режима сна попросту губительно — и у Джинн с утра немало дел, и...
— Почему нет, — отвечает она.
(Где-то в ней, быть может, говорит та юная девушка, читающая под свечой тайком взятые из библиотеки книги вместо сна: ты не говоришь «нет», когда тебя зовёт на прогулку загадочный красавец в чёрных одеждах.)
Мондштадт спит на их пути: спят безлюдные улицы и спят темнооконные дома, спят цветы в клумбах и даже спят стражники у ворот — Джинн только вздыхает, но Розария не стесняется пихнуть одного из них локтем. Ступив на мост, Джинн, как и всегда, оглядывается: город под её защитой стоит спокойный и мирный, — и лишь после с чистой душой уходит в долину.
Здесь ночь иная: траву подминают слаймы, кустами шуршат лисы, ухает сова вдалеке и повсюду стрекочут сверчки. Джинн видит у озера очертания извечной парочки аистов; Розария вспугивает кристальную бабочку и смотрит вслед задумчиво и долго.
К статуе Барбатоса Джинн ноги приводят сами. Мягкий и ласковый свет изваяния притягивает её, точно мотылька к фонарю, но крылья Джинн не горят: ветер гладит перья и держит её на лету, обещая понести с собой по границам Мондштадта, поднять в высоту, туда, где все его земли — как на ладони, а каждое бедствие на расстоянии дуновения ей в спину.
— Неплохая архитектура, — замечает Розария, стоящая поодаль, у останков древних колонн: синий цвет ложится на её лицо ровно, и она кажется будто гостьей не от мира сего. — Всё хотела спросить, а кто-нибудь пробовал выслать сюда алхимика разобраться, что в них светит?
Джинн не может не таращится. Неверящий смех — против воли: стоит быть серьёзнее, конечно, но.
— Я всё же спрошу, — жгут любопытство и сожаление, — если серьёзно, почему же всё-таки не рыцари?
Розария, пожав плечами, поднимается по многовековым ступеням на постамент. Её взгляд скользит по статуе — отрешённый.
— Работа на свету не для меня, — усмешка рассекает лицо, острая, как вся она. — Пример детям из меня так себе. Как там родители говорят? В рыцари берут хороших девочек, которые носят униформу, не сквернословят и ложатся спать в десять вечера, — косится на неё с иронией, — ну или притворяются. Моё посвящение к вам бы дурно повлияло на мораль.
— Но...
— Включая мораль Кэйи.
— …Резонно.
Смахнув упавшие листья, Розария садится на взрывший каменную кладку полуживой-полумёртвый — сквозь трещины в древесине прорастает мох, — корень дерева.
— Жаль, вина не дали, — цокает языком. — Вино с одуванчиками под такой вид — было бы недурно.
Джинн прикусывает изнутри щёку, чтобы не засмеяться снова. Она садится рядом с Розарией осторожно, выбрав место попрочнее и почище.
— Ты знаешь, этот дуб посадила ещё Веннесса, — говорит она, давя неуместную улыбку до вежливой. — Это было её последним деянием при жизни.
— Так что уж, она бы против вина была, думаешь? Не встречала ни разу героя, при жизни принявшего обет трезвенности. А что там про них в книгах уже после смерти пишут — это уже рьяные фантазии тех, кто меча в руках ни дня не держал.
Несмотря на все усилия, Джинн прыскает: как не по-рыцарски с её стороны.
— Барбатос, что бы сказала мама, если б увидела, — вырывается из неё случайно и со смехом, первой пришедшей мыслью. Её окатывает жаром стыд: «что скажет мама», как будто она вновь ребёнок; «что скажет мама», как будто упоминать маму вслух и всуе, ведя себя так, позволительно.
Брови Розарии скользят вверх по лбу:
— Вот и плюсы сиротства, оказывается.
Джинн кусает губу.
— Извиняюсь.
Розария отмахивается небрежно: стальные когти на пальцах отблёскивают голубым. Джинн — интерес глупый, детский, — совестно, но любопытно: греются ли они от тепла её тела — холодны ли, как её Глаз Бога, как вся её суть?
— Нет, хорошего рыцаря из меня бы не вышло, — вдруг продолжает Розария задумчиво, на Джинн не глядя. — Даже без вина и в белых рубашках. Не тот я человек, чтобы заниматься… всем этим. Никогда не была. Ты — другое дело. На тебе «рыцарь», считай, на лбу написано.
— Ключевая задача рыцаря — защищать Мондштадт, — хмурится Джинн. — На мой взгляд, ты с этим отлично справляешься.
— Ты знаешь, о чём я. Подбирать кошек, таскать вещи, решать споры, вся эта… обыденная шелуха. Кому-то надо этим заниматься, я понимаю. Я бы не смогла. Попросту не настолько хороший я человек, чтобы у меня хватало на это силы воли.
Губы Джинн пересыхают. Было бы неприлично облизнуть их, не так ли? Было бы неприлично.
— Что ж, — она подбирает слова, — кому-то надо заниматься и тем, чтобы хранить Мондштадт в безопасности и в более… неприглядных аспектах. Взять на себя эту ношу… знак хорошего человека, я думаю.
Улыбка — краткая и, не знай её Джинн, подумала бы, что стеснительная, — трогает губы Розарии.
— Что ж, — передразнивает, — спасибо.
Улыбка растягивает и губы Джинн — она не удерживается:
— Ты можешь считать себя, скажем, тёмным рыцарем, — звучит как титул героя из романтической книги — потому что оттуда он и есть (как же стыдно!). Она прокашливается. — Не официально, конечно же.
Розария хмыкает насмешливо:
— Какая жалость. — Она широко зевает, едва прикрыв рот ладонью. — Я-то рассчитывала, в честь меня назовут коньяк.
Джинн смеётся. Ей стоило остановиться бы, в самом-то деле.
Вместо она кусает изнутри щёку — думает — выдыхает — решается: придвинувшись к Розарии ближе, касается плечом её плеча.
— Вы можете спать спокойно, Тёмный Рыцарь, — широкая улыбка рвётся на лицо из груди. — Рыцарь Одуванчик постоит на страже вашей чести.
Розария полушутливо округляет глаза, и в них неожиданно искрит шкодливость: поколебавшись, она кладёт голову Джинн на плечо, и её волосы щекочут Джинн шею.
Джинн не думает: такое на неё находит. Мама всегда говорила: Джинн, дорогая, если ты не будешь держать себя в руках, однажды ты сделаешь что-нибудь невообразимо глупое.
Она касается губами макушки Розарии: быстро, смазанно, едва на секунду, едва прижимаясь.
Крио точно сковывает их обеих: ни вдоха, ни шевеления.
— Всё хорошо? — в голосе Джинн, без сомнения, слышен ужас. — Я, я, мне ужасно жаль…
— Нет, — голос Розарии кажется охрипшим. — Нет, всё хорошо.
Занимается рассвет, крася облака пурпурно-оранжевым.