Ури

Из Олега бьёт свежим ключом энергия, которая мне и не снилась. Она заливает собой всё пространство, затапливает тревогу. Мне сложно даются серьёзные решения и перемены, но вот он я — шагаю по родной улице мимо самокатчиков, глаза в асфальт, мысли — о том, как рассказать родителям о выступлении на осеннем балу. Родителям, у которых сводит лицо, стоит только услышать что-то о музыке.

“Музыка — ремесло блядей или бомжей”. Так всегда твердила мне мама. Её при этом совершенно не волновало, что дедушка — её собственный отец — музыкой буквально горел. О его (и своей девичьей) говорящей фамилии “Мусоргский” она отзывалась не иначе как с откровенным презрением. Смеялась, говорила, что променяла “мусорную” фамилию на нормальную. “Смирновы” — нормальнее не придумаешь.

Для них с отцом не было ничего важнее, чем быть нормальными. Приличный внешний вид, поставленная речь, осанка, оценки, досуг, работа — нормальность должна прослеживаться во всём. Если ты — идеально отполированная шестерня, то в механизме системы легко сможешь найти своё место, комфортное и спокойное. Риски выбиться и пострадать, как следствие, будут минимальны. О тебе, в конце концов, не будут судачить обеспеченные соседи, как судачили о дедушке по словам мамы. Это забота, ни что иное. Кто хочет видеть, как его родной человек отхватывает по полной программе от жестокого мира?

Но так уж вышло, что я с самого детства всегда выбивался из родительского понимания нормальности.

В четыре года мне диагностировали аутизм. Но даже в рамках этого ярлыка ни о какой предсказуемости не шло и речи. Никаких молчаливых зависаний в углу и выкладываний игрушечных машинок рядочками не было. Да и с другими детьми я шёл на контакт весьма охотно — порой даже слишком. 

Я много говорил. Очень, очень много. По делу, не по делу, в контексте и без. Мысли не могли остановиться и валились через край. Врач называл это гипервербальностью. Мать называла это эгоизмом. А эгоизм в семье Смирновых — один из смертельных грехов, от которого отваживают единственно верным средством. Ремнём.

Ладно бы на этом всё закончилось, но нет. В мои пять лет в детском саду произошёл эпизод, значение которого до меня дошло спустя долгие годы. Влетело мне знатно тогда… Кто ж знал, что в игре “дочки-матери” мамами в количестве одна штука на семью могут быть только девочки? Маленький кудрявый Ури подумал, что чем больше мам для пластикового ребёночка — тем лучше, и поделился своим открытием с уже “состоявшейся семьёй”, предложив пополнение в своём лице. Это ведь больше заботы, больше внимания — разве не так? 

Лупила в тот день меня мама. Отец сидел с опущенной головой, не шевелясь, и молчал.

И я учился у отца. Учился молчать всегда, когда тебя не спрашивают. Это было тяжело и, если честно, со временем легче не стало. Внутренний монолог никогда меня не спрашивал, удобно ли мне сейчас, и вечно отвлекал от важных вещей, будь то уроки, домашние дела или сложные витиеватые диалоги с матерью, которая обожает говорить намёками и иносказаниями. Но я научился — выбора мне никто не дал.

А потом в моей жизни произошла музыка…

Стряхиваю с себя воспоминания прежде, чем открываю дверь в квартиру. Скрещиваю пальцы на правой руке. Вот бы дома был только отец. Говорить сразу с обоими…

— Ури, ты пришёл? Умывайся и иди за стол, — слышу с кухни и разочарованно выдыхаю. Не сложилось.

За трапезой не очень оживлённо, в прочем, как и всегда. Отец по природе своей немногословен, а мама устала — после офиса успела перемыть везде полы и приготовить ужин. Да и не принято за столом болтать, когда я ем — я глух и нем…

— Ты поздно сегодня, — всё же подаёт голос отец, без энтузиазма ковыряя кусок моркови в тарелке жаркого. — Где пропадал?

— В школе, — зачем-то говорю я, но быстро догадываюсь уточнить: — У нас было собрание по подготвке к осеннему балу.

— Что за осенний бал? — включается в обсуждение мама. — В прошлом году такого не было.

У меня начинает трястись ступня.

— Было, просто я не ходил… Мне не с кем было.

— А теперь есть с кем?

— Да. Нет, — я сжимаю посильнее вилку, чувствую, как её узор впивается в мою кожу. — Нет, просто меня попросили… поучаствовать в программе.

— Как интересно, — мама пытается поймать мой взгляд. — В качестве ведущего?

— Нет, не совсем.

Мне бы выдать всё как на духу, да только страшно. От пальцев отливает кровь.

— Темнишь, Урюрвкос, — с усмешкой произносит она. — В какую историю ты на этот раз угодил?

Этот её тон может означать сразу две вещи: либо она в прекрасном настроении, либо сейчас начнётся атака сарказмом на мой мозг. Ни разу не угадывал правильно.

— В общем, — решаюсь объяснить, — учительница попросила меня выступить на шоу талантов. С песней.

Может, это моя разыгравшаяся фантазия искажает реальность, но на следующие несколько секунд в кухне будто останавливается циркуляция воздуха. Даже дышать становится сложно.

— С песней, значит, — повторяет мама, и я понятия не имею, что означает спавшая громкость её голоса. — В школе знают, что ты поёшь?

Вопрос-ловушка. Причём я заранее попался. Теперь остаётся только не напороться на ещё одну, ещё глубже.

— Учительница по английскому… — аккуратно захожу я, приправляя правду щепоткой лжи во спасение, — она сказала, что участникам поможет улучшить оценки. А у меня там как раз, ну, помнишь… тройка.

— Про такое забудешь, — хмыкает она. — Так вот оно что. Ну, ради оценки — дело благородное.

Пронесло? Похоже на то. Но не все цели достигнуты, а потому я подавляю страх, до боли прикусив щёку, и спрашиваю:

— Может, вы с папой придёте? Ну… Посмотреть. У многих ребят будут родители.

— Прямо у многих? — мама откидывается на спинку стула и смотрит на меня пристально. — Когда мероприятие?

— Двадцать седьмого. Вечером.

— У меня планы, — подаёт голос отец. — Два совещания подряд. Сложный сезон для газеты.

— Я пока не уверена, — мама берёт лежащий вниз экраном телефон в руки и проверяет календарь, а после — что-то печатает. — Внесу в список дел, но ничего не обещаю,

На моём лице появляется лёгкая улыбка. Ну, это уже какой-то результат.

— Хорошо. Надеюсь, что у тебя выйдет.

— Но это же одноразовая акция, верно? — она вновь меняется в лице, я не могу её прочесть.

— В каком смысле?

— В плане выступлений. Только ради оценки, правильно?

Я отрываю двухсантиметовый заусенец. Больно.

— Конечно, мам. Только ради оценки.