Ури

Дедушка издал свой последний вздох в январе этого года, всего через несколько дней после того, как мы с ним слушали пиздёж ошизевшего мудака на фоне Кремля по телевизору, пока родители развлекались с коллегами в клубе. Он ел мандаринки и запивал их водкой, а я наворачивал очищенные от кожуры и нарезанные тонкими дольками яблоки под шампанское. Если бы не эта ночь, то я, наверное, долго бы ещё не начал пить, не узнал бы, как здорово алкоголь замедляет болезненный поток мыслей, но дед сказал:

— Внук, пора бы тебе причащаться к традициям. Через полгода уже восемнадцать, а я ведь могу и не дожить, так что… — и засмеялся, хотя этот звук был больше похож на скрип дверной задвижки.

Слова его оказались пророческими.

В этот раз ничего не будет. Ни мандаринок с водкой, ни яблочных долек с шампанским. Нет, всё это по-отдельности, конечно, можно купить, и разложить на столе, и попытаться съесть, и даже включить бубнёж по зомбоящику, но в наш с дедушкой настоящий новый год все эти элементы больше никогда не сложатся.

Всё исчезло.

Не знаю, что происходило прежде и давно ли я сижу на полу своей комнаты, размазывая пальцами по паркету собственные слёзы. Очнуться меня заставляют отцовские шаги за дверью. Подрываюсь, быстро проверяю, при мне ли “секретный” мобильник, пересаживаюсь на кровать и утыкаюсь в книгу — как правило, это работает. Он распахивает дверь, смотрит на меня, ждёт чего-то. Знаю, чего. Приходится поднять на него взгляд. Иначе бы так и стоял, пока не убедился, что я на него внимание обращаю.

— Мама вернётся ночью. Приготовь ужин.

— Ладно.

Дверь снова закрывается. Супер, спасибо, пап, спасибо, мам, что в дополнение к паршивому настроению теперь нужно ещё и с готовкой возиться. Может, это добьёт меня окончательно, и я наконец решусь резануть себе вдоль. Почему бы и нет, действительно.

Холодильник полон продуктов. Нет ничего сложного в том, чтобы запечь картошку с мясом, вот только есть нюанс — меня просто выворачивает от запахов кухни. Они интенсивные и едкие настолько, что в половине случаев начинается мигрень, а в другой половине я иду обниматься с унитазом, выдавливая из себя пустой желудочный сок и желчь. И всё это напрасно — я не ем грёбаную картошку с мясом.

Конечно, есть и исключения. Я могу, например, практически безболезненно приготовить макароны с сыром, сварить пшеничную кашу или нарезать бутербродов. Такое в меня потом даже полезет. Вот только отец есть это не будет. Так что я обречён на преодоление собственных проблем в соло, причём выказывать слабость ни в коей мере нельзя. В лучшем случае меня тогда ждёт лекция о том, как должен вести себя приличный мужик без бытовой инвалидности (пример мне, конечно же, подавать никто не будет). В худшем случае меня подстригут под полубокс. И тогда я окончательно себя возненавижу, хотя, казалось бы, куда дальше-то.

Через час радуюсь: в этот раз повезло — просто мигрень.

Картошка тихонько шипит в духовке, а я запираюсь в ванной, обливаю лицо водой, чтобы хоть немного облегчить боль, и прислоняюсь затылком к кафелю. Хорошо, что домашка уже сделана — я бы не осилил больше ничего.

Дабы отвлечься, беру в руки мобильник и проверяю беседу “Клуба игры на укулеле”. Там сегодня довольно тихо, даже Олег мемы не особо скидывает. Зато в ленте уведомлений висит непрочитанное от Никиты. И он зовёт меня в кино со своей сестрой.

***

Иногда, если я перешагиваю через себя и совершаю что-то едва выносимое, то отец называет меня умницей и разрешает немного пожить. Если рядом нет матери, конечно. Вот и теперь на моё желание “прогуляться в парке” мне отвечают молчаливым кивком головы, не отрываясь от экрана ноутбука. Снова взял сверхурочные? А он-то сам когда в парке был в последний раз?…

Под зимнее пальто надеваю мягкую коричневую рубашку — приятную на ощупь, в отличие от грубоватых белых, которые приходится таскать на учёбу. Настолько волнуюсь, что головная боль практически отступает. Никита хочет познакомить меня со своей младшенькой… А я ей понравлюсь?

“У Ольки довольно тяжёлый характер, ну, знаешь, как у половины подростков в тринадцать”, — сообщил он мне. — “Но на самом деле она очень чуткая, просто прикидывается бунтаркой”. Я ему верю. Никита здорово разбирается в людях, нет причин сомневаться.

Вижу их у торгового центра издалека и чуть улыбаюсь. Вообще не похожи.

— Привет, — машу рукой, когда подхожу ближе. — Я Ури.

— Оля, — отвечает брюнетка и расплывается в широкой лыбе. — Заранее сочувствую.

— А? — я моргаю пару раз, не совсем понимая, к чему это было сказано, а затем замечаю, как Никита трёт лицо перчатками, после чего глядит на меня изподлобья.

— Да вы все охренели?! — в конце концов довольно громко выдает он. — Сперва Енотин, теперь ты? Где шапка?!

— Ой, — отвечаю растерянно, понимая, что просто забыл её на полке. Только теперь начинаю ощущать, как замёрзли уши. Так бы и думать об этом не стал.

— Ойкает он мне, — бурчит парень. — Чтобы не видел такого больше.

— Он и меня заставил надеть, — закатывает глаза Оля, стягивая с головы тоненькую чёрную беретку. — Так что ты не особенный.

— Куда?! — переключается на сестру Никита, затем просто раздражённо встряхивает руками, хватает нас обоих за воротники и тянет за собой в коридор ТЦ, видимо, осознав, что впустую тратит ресурсы.

Я не способен перестать улыбаться. Ворчливый, но заботливый рыжик одним своим присутствием заставляет ощутить себя в безопасности.

— Ты ел вообще? — спрашивает он, обернувшись ко мне, когда мы уже внутри. Мотаю головой, потому что так и не смог в себя ничего запихнуть, и тогда он продолжает: — Чего хочешь сожрать?

— Пошлите во “вкус очка”, — предлагает Оля.

— Мы и так туда постоянно ходим.

— Я хочу чизбургер!

— Твоё мнение сейчас не учитывается, — закатывает глаза Никита. Смешные такие…

— Я бы съел яблочные дольки оттуда, — неуверенно вклиниваюсь в диалог. — Ну, если вы не против…

— Хорошо, — спокойно отвечает парень, пожимая плечами, разворачивается на пятке в направлении эскалатора, и Оля демонстративно начинает задыхаться от возмущения, размахивая руками.

А потом, когда мы уже сидим за столиком с чёрными подносами перед собой, я понимаю, что сейчас попаду в неловкую ситуацию. Гляжу на пакетик яблочных долек, как на сыр в мышеловке. И ведь даже ножа пластикового нет. Придётся “как обычно”… Я — настоящее позорище.

— Ты там плесень увидел или что? — интересуется Никита, распаковывая свой пирожок. А я набираюсь смелости и говорю:

— Нет, просто… кожура.

— А, ёмаё, напугал, — фыркает парень и пожимает плечами: — просто грызи без неё, делов-то. Все свои.

— Ты что, кожуру с яблок не ешь? — удивляется Оля с набитым ртом. — Во даёшь, совсем как Наташка, сестра наша мелкая…

— Он и есть, как Наташа, — произносит рыжик и глядит на девочку пристально. Та даже голову в плечи немного вжимает, а потом тихо отвечает:

— Ладно, ладно, я поняла.

Потом Никита начинает ругаться, что сестрёнка выбрала идиотский фильм, и они спорят о спецэффектах, и о скримерах, и о британской школе хоррора, и пытаются заставить меня выбрать, что лучше — психологические триллеры или ужастики, а я снова теряюсь в своих мыслях. Но мысли эти больше не хаотичны, они все об одном. О Никите. О том, что его резкая манера говорить не вяжется, на первый взгляд, с тем, насколько бережно он опекает близких своему сердцу людей (а я, похоже, и правда вхожу в их число). На самом деле и то, и другое друг друга идеально дополняет. Будь это иначе — он не был бы собой. Не был бы тем Никитой, которого… у которого под крылом хочется прятаться от всех невзгод, прижавшись к сердцу.

В кинозал мы заходим прямо с началом рекламы. Громко, но я быстро привыкаю: здесь довольно качественное оборудование, оно даёт глубокий звук, а не бьёт по ушам, как дешёвые колонки. Ряды совершенно пусты.

— Я тебе говорил, что этот фильм — мусор? — кричит Никита сестре. — Никто, кроме тебя, во всём городе не хочет его смотреть!

— Да кто вообще ходит на ужасы в семь часов вечера? — возмущается она. — Все нормальные люди по ночам их смотрят! Я разве виновата, что родители позже не отпускают?

— Виновата, взрослей быстрее, — смеётся рыжик.

— Пошёл ты! — отвечает Оля. — Я с вами не сяду.

Она показывает парню два средних пальца и убегает на первый ряд. Мы же устраиваемся на купленные места посреди зала. Чуть наклоняюсь к Никите и спрашиваю:

— А так можно разве? У неё билет не туда…

— Если людей нет — можно, — заверяет меня парень, усаживаясь поудобнее в кресле и принимаясь за свой сырный попкорн. — Будешь?

Мне как-то жутковато пробовать, но я всё равно закидываю в рот одно воздушное зёрнышко. И не зря.

— Вкусно, — удивлённо бормочу. — И правда сырный.

— Любишь сыр?

— Очень.

— Я запомню, — он улыбается, внимательно следит за тем, как я тянусь к картонному ведёрку снова. Мне становится неловко:

— Что такое?

— Ничего, — отвечает. — Бери.

Дешёвые ужастики никогда не меняются. Машина, группа подростков, алкоголь, место, куда явно не стоит ехать, предсказуемые скримеры, глупые смерти… Поэтому такие фильмы и комфортно смотреть: ты примерно знаешь, как всё произойдёт, с самого начала.

Но вот Никите не очень комфортно. После очередной клыкастой улыбки монстра на пол-экрана он настолько крупно вздрагивает, что парочка зёрен попкорна высыпаются из ведра и падают ему на плотно сведённые колени. Он их тут же подбирает и отправляет в рот как ни в чём не бывало.

— Ты боишься ужастиков, — говорю я скорее в качестве утверждения, чем вопроса. Никита возмущается:

— Ничерта подобного! — затем снова дёргается, едва не выронив из рук ведёрко, и всё-таки признаётся: — Ладно, да. Окей. Ты меня раскусил, доволен? Я не понимаю, почему их все смотрят, чтобы что? Кому нравится пугаться вообще?

— Когда пугаешься того, что изначально не может тебе навредить, — я смущённо чешу щёку, — это даёт… какое-то чувство контроля, что ли. Ощущение, что ты это победил. На контрасте с реальными страхами из настоящего мира очень даже терапевтически работает. Так что мне нравится смотреть такое.

— Вот как… — он прижимает к себе ведёрко и сводит брови. — Знаешь, Ури, иногда мне стыдно, что я не могу полностью понять твои чувства, проблемы… Или проблемы Олега. Как будто я не заслужил… ну, что у меня семья хорошая. И друзей много, и здоровье в порядке, и в целом... Всё такое. Я как будто высокомерная какая-то шишка с кучей привилегий.

— Ты правда волнуешься из-за этого?

Кивает. Даже на очередной скример никак не реагирует — ушёл в мысли. Мне это знакомо.

— Но ты никогда не ведёшь себя как “высокомерная шишка”, — возражаю. — Во всяком случае всерьёз. С тобой комфортно. Очень. А мне, вообще-то, в принципе почти не бывает комфортно, так что я это не просто ради приличия говорю.

На Никитином лице появляется улыбка. Он откидывается на спинку кресла, вздыхает и произносит:

— Почему у тебя всегда так легко выходит меня успокоить? Давай я тебя в карман положу и всегда с собой носить буду.

— Большеват я для кармана.

— Придумаем что-нибудь.

Не смотрит на экран — смотрит на меня. С каждым разом мне всё проще выдерживать с ним зрительный контакт. Даже на ”выдерживать” это больше не похоже, потому что мне нравится рассматривать его глаза при разном освещении. Вот сейчас, например, в них отражается блеск экрана, и они кажутся синими-синими, как лагуна атолла. Мне уши закладывает: фильма не слышно, только океан, как будто с двух сторон большие ракушки с песчаного берега.

Мне правда хочется стать маленькой куклой в его нагрудном кармане посреди большого пустого кинозала.

Прежде, чем Никита успевает что-то сказать или отвернуться, наклоняюсь ближе через подлокотник и целую его. Иначе никак. В противном случае буду всю жизнь думать о том, насколько же этот момент был идеален и как же бездарно я его упустил.