тюдо

Ацуши осторожно выводил иероглифы на свежих отрезках бумаги, выкладывая готовые шикигами на угол стола. Чернила сохли медленно, пятнами тускнели на свету дрожащего огонька свечи. Ночь спустилась на деревню мимолётно, подпаляя небо у краев. На нити горизонта тлели последние лучи вчерашнего солнца.

В комнате стояла тишина. Бумажные сёдзи сдвинуты в рамы, открывая взор на энгаву. На деревянной веранде, посеревшей от солнца, от дождя и снега, лежала небрежно мотыга со сломанным черенком. Тэнгу ушёл рвать побеги бамбука рядом с минкой для свиного супа на завтра. Скрипели цикады где-то под дощечками, подвывал тихо ветер, колышущий высокие кусты побледневшей полыни. Аромат тонкой ноткой разносился по дому. Потрескивала свеча, судорожно взмывая на сгорающей нити.

Красные и чёрные чернила растворялись в холодеющей ночи. Ацуши едва различал, где какой цвет был. Белая фарфоровая чашка поблескивала и подсвечивалась в тусклом свете, бурая глиняная же растворялась в тёмной синеве, чёрным пятном стоя на столе. Он осторожно разложил листки вдоль и поперёк стола, распределяя их по применению.

— Дазай-сан, я закончил, — громко осведомил он ёкая, потягиваясь и ёрзая на полу. Половицы поскрипывали, кости хрустели, ткань шуршала, скользя по рукам.

Осаму зашёл в минку со старой заштопанной тростниковой корзиной. Молодые побеги бамбука небрежно выглядывали из неё. Сам тэнгу был хмур. Он бросил корзину у дверей и пошлёпал босиком к нему. Пригладив полы брюк, Дазай сел на колени.

— Я могу перестать быть вашим зверем для испытаний, Ацуши-сан? — он тяжело вздохнул, скользя пальцами под серую рубаху. Ткань легко скользнула по плечу, упав на предплечья. Осаму тяжело вздохнул и повернулся к нему спиной.

— Само собой. Только я верну ваши крылья, как обещал, тэнгу-сан, — улыбнулся Ацуши, осторожно оглаживая подушечками пальцев под лопатками. Осаму судорожно вздохнул, дрогнув.

Под лопатками проглядывали пуховые чёрные перья птенца, однако крылья расправить Дазай не мог. Их, сожжённые монахами, пришлось выдрать, взять ответственность и грех за боль, причинённую ёкаю, на себя. И Ацуши было в тягу, что его магия не сумела зашить рану и подарить новое оперение, вернуть его домой, к клану.

— Вы многого о себе думаете тогда, — с усмешкой ответил Осаму.

— Однако ж, вы и сами не спешите уйти из этого дома, — Ацуши осторожно взял шикигами со стола. Осаму из-за плеча наблюдал за красотой и изысканностью движений оммёдзи. Подмечал тонкие изгибы запястий, бледность кожи достойной дорогого фарфора.

— Зачем мне уходить, коли тут меня кормят, лелеют, — прыснул тенгу, отвернувшись. Накаджима поднес шикигами к губам и прошептал заклинание, прицепив его на спину под лопаткой.

Осаму вздрогнул, подскочив на месте. Он зажмурился в ожидании худшего. Однако ничего не случилось. Комнату не озарил яркий свет, ослепив хозяев. Шикигами не вспыхнуло синим холодным пламенем кицунэ. Произошло ровным счётом ничего. Шикигами слетела с кожи, упав на деревянный пол и смялась сама по себе.

— И трижды чудо не случится, Ацуши-сан, — грустно вздохнул Дазай, поворачиваясь к оммёдзи. Он нахмурился, сжимая в руках другой шикигами. Внимательно вчитывался, правильно ли все он написал.

— Да что ж за дело, — он вскочил с места и направился на юг комнаты. — А если мы это сделаем тут? Тут аура хорошая.

Дазай прикрыл глаза и помотал головой. Бессмысленно: что отняли, того не вернуть. Осаму понимал всю горечь и досаду оммёдзи. Чувствовал всю его вину перед ним, однако то было уж совсем детской глупой обидой со стороны ёкая.

Немного потоптавшись у окна, Ацуши вернулся к столу, хватаясь за кисть. Он черкал поверх старых иероглифов новые красным цветом. Это было безумство одной идеи, оммёдзи и сгубить себя был готов ради пары новых крыльев. Это печалило тэнгу.

Дазай обхватил руку Ацуши с кистью. Он коснулся губами острых костяшек, сцеловывая каждую. Кисть безобразно пачкала шикигами несуразными пятнами. От ласкового и нежного жеста рука мелко задрожала, ослабла, бросая письменную принадлежность на стол. Осаму провел дорожкой к ладони, целуя линии жизни на грубоватой коже.

— Мне новые крылья не нужны, — произнёс Дазай, ткнувшись лбом в ладонь.

— А что тогда вам нужно? — с минутной тишиной спросил Ацуши, переводя дыхание.

— Бякко¹, — он посмотрел в его глаза. В свете свечи сверкнула киноварь в глазах Дазая.

— Бякко? — недоуменно повторил Ацуши, боязливо оглаживая щёки Дазая. Он ластился под касания, прикрывая глаза.

— Да, — поглаживал руку Осаму, скользя по полу ближе к Ацуши. Он поцеловал запястье: легко и нежно, опыляя кожу жаром.

— А как же ваш клан? Если не крылья, то вы ведь можете вернуться к ним. Они совсем близко живут. Тут на горе, — говорил Ацуши тяжело. От поцелуев по телу пробегали волны мурашек. Немного потряхивало от нежностей. Он, окаменевшей фигурой, сидел недвижно, завороженно.

— Не нужен, — ответил Дазай, скользя губами по тонкой мягкой коже. Он с долей кровожадности в глазах вглядывался в Ацуши, упиваясь смущением. На фарфоровых щеках выступил розовый румянец. Аметистово-закатные глаза отливали едкой желтизной присущей ночному зверю. — Вас одного достаточно.

— Меня? — захлопал бледными морозными ресницами Ацуши. Глупая улыбка спала с лица, оставляя лишь немой вопрос.

— Осаму обязан поблагодарить Ацуши-сана за помощь мне, — вторил Дазай, утягивая руки и приближаясь к его лицу. Он дунул на шею, неприятный жар прошелся по телу, фантомным пятном горя на коже.

Дурно тянуло живот, незнакомой волной стягиваясь у паха. Легкие разгорелись, сердце забилось в клетке из рёбер. Щёки и уши вспыхнули ярким пламенем от сплетения пальцев. Осаму сложил голову на его плече, смотря на их сжатые руки.

— Я не сделаю ничего, если Ацуши-сан не захочет сам, — сказал он, ёрзая и подсаживаясь ближе.

Ацуши опустил голову. В ушах стучал неприятный писк, он слышал стук собственного сердца. Ощущал каждой клеткой тела касания Дазая, вес сложенной на плечи его головы. Рука дрожала и потела в ладони тэнгу. Он не знал, чего хотел. Не знал, что чувствует к ёкаю. Учения оммёдо в голове кричали и ругались с ним. Но та толика, что передалась ему от матери искала в Осаму того, чего ему не хватало в человеческой жизни: принятие своей истинной природы.

Осаму чувствовал её. Осаму знал о ней. Едва ли было бы столько доверия к человеку, после всполохов огня и жестокого наказания за показы. Или было что-то ещё, чего он не углядел, чего он упустил в цикле марания драгоценной бумаги на шикигами?

Тот глупый мимолетный поцелуй, забытый ими обоими, мерещился ему в снах фантомным касанием. Та близость, что позволял себе Дазай и что разрешал ему Ацуши, была не жалостью к грустной судьбе тэнгу. Он чувствовал что-то, чего не знал, с чем не был знаком так близко. И ёкай лишь вторил людям, их повадкам и манерам. Любовь чужда чёрной птице. Любовь чужда белому тигру.

— Хочу, — прошептал на выдохе Ацуши, посмотрев на Дазая. Тот оживился, поднял голову:

— Правда?

— Да, хочу, — повторил Ацуши громче. Он покраснел и опустил глаза.

— Доверьтесь мне, великий оммёдзи, — Осаму, коснувшись подбородка, поднял голову Накаджиме. Совсем близко, касаясь лбом его лба. Он медлил, наслаждаясь единением, и одним жадным порывом поцеловал его.

Сладким персиком разлилось нежность во рту. Сухие, потрескавшиеся губы мягко смяли его губы, впиваясь ласково и страстно. То не было лёгким дуновением ветра первого поцелуя. То было жаром тысячи солнц, ярким всплеском молнии на ночном небосводе: чужеродно, странно и желанно. Ацуши крепко сжимал его руку, хватался за белые полосы тканей на плече, тая весенним снегом под телом Дазая. Перед глазами рябью мелькали пятна, он прикрыл глаза отдаваясь всему своему телу и его ощущениям.

Язык кружил вокруг его языка, посасывая нёбу, покусывая губы. Ацуши путался, небрежно сбивал Дазая, прикусив его язык. Он оттянул серебряную нить слюны, высунув язык и недовольно оглядывая оммёдзи.

— Простите, — покраснел Ацуши, опустив взгляд. Дазай размашисто лизнул его губы, склонившись к уху.

— Если бякко любит кусаться, он может кусать меня вдоволь, — томно прошептал Осаму, прикусив мочку уха. Ацуши вздрогнул, тяжело выдохнув. Был странный порыв, странное желание раскусить молочную кожу Дазая, оставить синяки на плечах и изгибах шеи. Сломать её бедной птице.

И если идти в греху, идти против учений, то с негой и удовольствием. Вкусить сладость плода греховного. Приоткрыть дверцу зверю дикому внутри. Ацуши припал к шее Дазая, грубо закусив кожу. Тенгу прошипел, обвив руками талию Ацуши. Его руки вяло развязывали пояса, с шорохом снимая ткани. Навеянный пеленой животной жажды, оммёдзи кусал и слизывал впадины от зубов, следы от его искусства. Кожа краснела, отдавала синевой. Он оставил короткие поцелуи вдоль очертаний тела, стаскивая висящую на поясе рубаху и оголяя худое тело.

Угловатый силуэт, острые выпирающие ребра, затянувшаяся пятнами кожа, бесчисленные следы от ожогов — некрасивое, идущее поперёк эстетике тело. На свету крупно дрожащей свечи виднелись темные узоры вороньего оперения, оставшиеся коротким напоминанием о сущности. Ацуши пригладил нарисованные перья, осторожно и ласково, обращая свой слух к тяжелому дыханию Дазая.

— Больно? — остановился он, посмотрев на тенгу.

— Нет, — помотал Дазай головой, распахивая рубаху на нем. Он приложил руку к его груди, подталкивая его лечь. Ацуши, повинуясь, разложился на полу, скрипя половицей. Он поёрзал на месте, пытаясь улечься удобное. Однако разведённые ноги отвлекли, тело напряглось.

Тенгу грозно навис над ним, заправляя прядь серебра лунного сияния за ухо, нежно оглаживая пылающие щёки, что под подушечками пальцев можно было ощутить его жар. В глазах Ацуши разлилась желтизна луны седьмого месяца. Блеск непривычный и похотливый сверкнул в его зрачках. Дазай провел большим пальцем по нижней губе, оттягивая её. Ацуши приоткрыл рот, желая прикусить его, но напоролся на поцелуй, жадный и жаркий.

Руки блуждали по силуэту Ацуши, сжимая хрупкую фарфоровую кожу, обжигая холодным пламенем на местах касания. Дазай подтягивал тело к себе, прижимаясь к нему. Дыхание оммёдзи учащалось, тяжелело. Волнами приходили жар и дрожь от головы до пяток. Незнакомый опыт ярких касаний, чувство чужой кожи на своей — близко и интимно.

Ацуши тлел ярким закатом, сгорал в чернушной синеве. Поцелуй оттенял мягкой и сладкой кислотой ранних персиков. Духота казалось едва терпимой. Когда рука Дазая, сместилась на впалый живот, он вздрогнул, рвано выдохнув и сглотнув. Что-то холодное и мокрое провело линию, щекоча.

— Что… — едва он сумел спросить, оторвавшись от Дазая. Он заглядывал разгоревшимся алым пламенем во взгляде. Кисть выводила чернилами знаки. — Заклинание брачного благополучия, — дрожа сказал Ацуши, пытаясь приподняться, но Дазай не давал. Он последней линией провел черту и бросил кисть к каменной печи.

— Знаю, — ответил тенгу, наклонившись к своему творению, шепча заклинание. Письмена рассеялись на бледной коже. Он поцеловал кожу выше пупка. По телу прошли мурашки, касание казалось ярким, явным, горячим. — Мне показалось так будет интереснее.

— Я… — задышал тяжело Ацуши, жар разлился по телу, болезненно скапливаясь у паха. Кожа горела, уши закладывало. Он рисовал шикигами лишь один раз для мужчины, что не мог зачать с женой детей. — В следующий раз я эту метку на тебе поставлю, ворона, — прошипел Ацуши, скользя рукой по груди к паху. — Исправляй теперь.

— Фамильярничаем, — хитро улыбнулся Дазай, перехватывая руку Ацуши, сжимая запястья. Свободной рукой он провел по бугорку в шароварах сасинуки. Оммёдзи рвано выдохнул, прикусив губу. Он сам скользнул ещё раз по руке, изнывая по ласкам. — Оммёдзи-сан, а как же ваши учения?

Тэнгу издевался, ухмылялся над его беспомощностью. Ацуши хотелось ударить его за неуместные шутки и злорадство. Он вывернулся из хватки и потянул на себя Дазая, уронив его.

— Исправляй, иначе бякко съест тебя на поздний ужин, — прошептал он грубовато ему на ухо, проводя по лопаткам у основания срезанных крыльев. Дазай жалобно выдохнул, сжав руку на члене Ацуши.

— Милость твоя, — ответил Осаму, припав к шее. Он прикусил тонкую кожу, слизывая место укуса. Рукой провел по члену в шароварах, играясь.

Ацуши откинул голову, жалобно хныча, прикрыв рукой рот. Тэнгу языком мазнул по кадыку, прикусывая и посасывая его. Кожа горела под касаниями, таяла. По лбу скатилась капля пота. От каждого поцелуя, каждого укуса и касания оммёдзи тяжело и томно вздыхал, ёрзал и изнывал. Он зарывался в густых темных волосах, оттягивая прядь: сильно и болезненно. Дазаю нравилось, он двигал рукой быстрее, выбивая сдавленный стон. Оммёдзи выгибался в спине, мелко дрожа и вертя головой. Поджимая пальцы на ногах, он кончил с немым криком, обмякнув под Дазаем.

По серым сасинуки расплылось пятно спермы. Осаму распутал завязки на них и стянул шаровары.

— Легче? — спросил Дазай, лизнув живот.

— Всё… ещё… жарко, — тяжело ответил Ацуши, переводя дыхание. — Ты хоть знаешь действие шикигами?

— Нет, просто из твоего смутного описания ориентировался, — ответил Дазай, слизывая капли спермы на члене. Ацуши задрожал, хватаясь за ножки стола.

— Я научу тебя использовать шикигами потом. Избавь от жара, умоляю, — Ацуши говорил тяжело, томно, хныча. Картина просящего оммёдзи была до ужаса возбуждающей, однако Осаму уколола вина, за незнание. Стоило уточнить действие брачного шикигами. — Заполни меня.

Он догадывался как помочь. Обстоятельства сыграли ему на руку. Возбуждению не мешало колкое чувство вины перед горящим Ацуши, оно теснилось в хакаме болезненно и туго. Осаму приподнялся и сел на колени, оглядывая оммёдзи, рука которого блуждала по телу.

— Есть масло гаультерии? — нервно спросил Дазай, глупо улыбаясь.

— На полках с травами, — ответил ему Ацуши, ласкавший себя.

На полке висела сушеная полынь, ядовитый ликорис, корень лопуха. Сверху стояли глиняные и стеклянные бутыльки, закупоренные. Осаму выискивал масло по сладкому сливочному аромату. Его было немного.

Перед глазами Ацуши все плыло, рябило. Он с трудом разглядел вернувшегося Дазая, медленно проводя рукой по члену. Тенгу казался спокойным, сосредоточенным. Словно не по его воле Ацуши извивался и изнывал по ласкам и чужому естеству внутри себя. Едва ли он бы думал об этом молясь Инари, прося о плодородие. И Ками-сама услышала его совсем не верно.

Осаму положил руку на бедро оммёдзи. Ацуши, почувствовав лёгкую прохладу от касания, облегчённо вздохнул. Дазай поглаживал бархатную кожу, разводя ноги шире. Оммёдзи почувствовал сладкий аромат гаультерии, когда холодное масло капнуло на горячее тело. Он напрягся, рефлекторно сжимая ноги, сводя их. Тенгу продолжал поглаживать внутреннюю сторону бедра, подставляя палец, смазанный желтоватым маслом к сфинктеру.

Ацуши выдохнул, почувствовав палец в себе, сжимаясь вокруг него инстинктивно. Тэнгу покрутил его, закинув ногу на плечо и покусывая бледную кожу.

— Откуда тэнгу-сан знает о масле? — хотел отвлечься от странных ощущении и дискомфорта.

— Монахи не такие уж и праведные, — ответил Осаму, вынимая и вновь вставляя палец глубже, задевая простату. Ацуши затрепетал, сжав губы. Приятный короткий импульс прошел по телу.

— Вот в чём были твои проказы, — тяжело сказал Ацуши, касаясь собственных сосков, перекатывая их между пальцами.

— Мне стоит связать твои руки? — наклонился к нему Дазай, нажимая на простату. Ацуши выгнулся в спине, прикрыв глаза и прикусив губу.

— Может мне научить тебя обездвиживающему шикигами? — из-под ресниц вызывающе взглянул на него Ацуши.

— Я кисть бросил. На мне покажешь? — прошел языком от пупка к груди Дазай.

— С… С удовольствием, и шикигами брака применю, — сбивчиво ответил Ацуши, выдыхая. В горле пересохло. Он облизывал сухие, горячие губы, покусывая.

Движения одного пальца становились легче и проще. Дазай подлил ещё масла, стекавщего на пол, и добавил средний палец, разводя стенки мышц. Осаму прикусил клыками сосок, вырвав судорожный стон Ацуши, отвернувшегося в сторону. Тело липло от пота, от жара. Духота была невыносимой. Он пытался отвлечься на окружение, но два пальца растягивающие тугое кольцо мышц слегка болезненно, мокрые следы на груди тяжёлой смесью отдавались в разуме. От действия шикигами чувства заострились, распыляя его сильнее, распирая изнутри. Было уже невтерпёж.

Он судорожно тянулся к напряжённому и ноющему члену, пытаясь оттянуть нетерпение, странную смесь жара и дискомфорта внизу живота. Но получил лишь шлепок по руке от Осаму, что сосредоточенно измывался над его грудью, то сминая отсутствующие мышцы, то прикусывая и посасывая их, то перекатывая между подушечками пальцев соски. Другая же рука не забывала растягивать его, готовить.

— Пожалуйста, — проныл Ацуши, едва ли не плача.

— Как скажешь, мой тигрёнок, — поцеловал его в нос Дазай. Он вынул пальцы, и Ацуши ощутил неестественную пустоту внутри. Оммёдзи в предвкушении прикусил нижнюю губу.

Хакамы спали на пол, полностью обнажая тело Дазая. Он приставил головку члена к покрасневшему сфинктеру и вошёл в Ацуши, медленно толкнувшись. Оммёдзи сдавленно простонал, закусив руку. Тэнгу двигался сбивчиво без четкого темпа, не желая предоставлять дискомфорт и боль Ацуши. Он закинул ноги к себе на талию, крепко сжимая их.

Ацуши стенал и мычал от каждого плавного толчка, раскусывая запястья до посинения. Да так, что Осаму пришлось отнять искусанную руку, подставляя себя под грубые и агрессивные кусания. Он кусал до боли, царапал спину, стараясь в момент сладости не задевать пуховые перья Дазая.

Тэнгу шипел, но ничего против не имел. Наоборот его это раззадорило. Ему в мычании Ацуши мерещилось животное: «мой». В глазах блестела желтизна редких летних лун, зрачок сузился до тонкой чёрной нити. Не хватало ушей и хвоста для полной естественной красоты.

Дазай вышел и резко толкнулся под углом, ударяясь о простату. Ноги Ацуши крепче сжали его, притягивая ближе, глубже. На бледном животе тускло проявились иероглифы, криво написанные тенгу. Он погладил его, повторяя очертания письмен, толкаясь глубже, резче, срывая неприкрытые стоны оммёдзи. Шлепки разносились по комнате громко и яростно, что стихали ветра и цикады у закрытых ставнями окон.

На уголках глаз выступали кристаллы слез, по лбу катились капли пота. Ацуши, прикрыв глаза, двигался бедрами навстречу. Внизу живота копилась энергия, связывалась тянущим узлом. Толчки Дазая становились сбивчивыми: ритм замедлялся, он толкался глубже, тяжело дыша. Оммёдзи провел рукой по члену, пытаясь следовать темпу тенгу. Он сжался и напрягся, доводя себя до исступления, сковывая Осаму в себе, стонущего и сбитого.

Внутри разлилось тепло. Рука со спермой обмякла, рухнув на живот, сытый и довольный вечером. Он немного пригладил его. Тэнгу нехотя вышел из него. По ягодицам потекла горячая вязкая жидкость.

Оммёдзи выглядел безобразно: в укусах, мокрый и липкий от пота, волосы слиплись, лезли в рот, а он и не замечал, довольно урча и поглаживая живот.

Ацуши устало повернул голову на циновку у печи, повернулся к Дазаю, который, кажется, был бодрее его. И говорить не пришлось, тэнгу поднял его на руки и уложил на циновку. Мягче и приятнее грубых полов.

— Сходим потом на источник? — спросил Осаму, подвязывая пояса хакамы.

— Ночью? — повернул голову Ацуши, вяло запахнув рубаху.

— Бякко-сан боится? — ухмыльнулся Дазай, набирая из глиняной бочки воды в ведро. Он оставил ковш на деревянной крышке, взял обрывок тряпки с высокого стола и подсел к Ацуши. Намочив ее, он принялся обтирать оммёдзи.

— Нет, с тенгу-сан боятся не приходится, — вяло улыбнулся он. Осаму обтер лицо его лицо и поцеловал в нос.

— Повторим как-нибудь? — радостно спросил Дазай, вытирая бедра, ягодицы.

— Да, но на тебе, — хитро улыбнулся Ацуши.

— Ох-ох, сама угроза от бякко-сан. Я заинтригован.

— Я налеплю на тебя все шикигами. Посмотрим, так ли радостен ты будешь, — шутливо буркнул Ацуши, повернувшись к печи.

— Сгораю от нетерпения, — бросил тряпку в ведро Дазай, укладываясь рядом.

— Ты не хочешь вернуться в клан?

— Нет, мне и здесь хорошо. И с бякко-сан, и с оммёдзи-сан, и с Ацуши-чан, — приобнял его Осаму. — До тех пор пока он не уйдёт в странствия, и даже так я буду его ждать.

— Меня не нужно ждать. Ты пойдешь со мной? — приподнялся на локте Ацуши.

— Да, — недолго думая, ответил Дазай.