Защищать(ся)

Тишина ночи никогда ещё не звучала настолько… неправильной.

Ведь обычно под ночь Мондштадт не умирает — нет, обычно, Мондштадт немного затихает, начинает дремать, звучит створами закрывающихся лавок и приглушённым шёпотом лир и бардов и таверн. Город всё ещё живёт. Бурно. Ярко. Весело.

В «Доле ангелов» и «Кошкином хвосте» пусто, тихо и мёртво. В окошках темно. Ставни закрыты. Даже коты не мяукают, даже коты сейчас — все до единого — в Соборе. Все в Соборе.

Джинн слышит, как поёт полуночный колокол. И по телу пробегает холодок.

Облокотившись о каменную перегородку, она напряжённо всматривается в тёмную ночь и больше всего надеется увидеть хоть что-то. Видеть — значит знать. Видеть — значит быть готовой в любой момент выхватить клинок из ножен и уничтожить всё, что представляет для города опасность. Усталость даёт о себе знать громко и жестоко, но Джинн упрямо держит глаза открытыми, нервно теребит рукоять меча и стучит по ней пальцами.

Ночь сегодня пугающе тихая и пустая. Впервые за последние пару лет она ловит себя на мысли, что хочется выпить — Кэйя от такого подавился бы вином. Посмеялся бы, налил, зыркнул бы на Дилюка, мол, «Чего стоишь, Мастер Дилюк! Почтенная наследница Гуннхильдр желает выпить, а ты таращишься!»

Теперь же ни Кэйи, ни вина. Тоска скребётся по грудной клетке, и больше всего Джинн хочется по привычке забыться в работе, забить голову отчётами и потерявшимися кошками.

— Будешь так много хмуриться — всех хилличурлов в округе распугаешь.

Упрёк звучит ужасно ласково — его сопровождает звон фонаря на шляпе, цокот каблуков по камню и тихий-тихий треск гроз. Небо чистое, но Лиза приносит с собой успокаивающий запах дождя, и от этого становится всего немного легче.

— Звучит неплохо. Может, повезёт, и Бездну тоже распугаю?

— Разумеется, дорогая. А я нареку тебя Джинн Грозная и детям в библиотеке буду рассказывать о твоих грозных-грозных и хмурых бровях, — она показательно хмурится так, будто вот-вот с таким выражением и застынет, но тут же не сдерживает смешок — Джинн не может наслушаться, не может не улыбнуться с ней, — Может, тогда и Кли начнёт тебя слушаться.

— Или обходить десятой дорогой…

— Не говори глупостей, — она толкает её локтём в бок, не сильно, но достаточно чтобы донести мысль, — Кли любит тебя! И очень скучает, сидя в Соборе… Фишль пришлось выторговать у неё бомбочки, потому что, я цитирую, “только мастер Джинн может прийти и конфисковать их!”

Это… хорошо, это забавно. Неожиданно, но достаточно, чтобы вызвать у Джинн слабенькую улыбку.

— Уверена, по рыбе в Сидровом Озере она скучает ещё больше.

— И не говори.

Тишина — между ними — звучит куда более знакомо и даже приятно. Как будто не нужно было слов и достаточно лишь взглядов, достаточно слышать дыхание друг друга… присутствие. Знать, что они — рядом, они — живы.

Когда-то не приходилось думать о последнем. Джинн не может не скучать по тем временам, как бы ни старалась думать только о суровом настоящем.

— Эй, — и тут её щёлкают по носу, на что Джинн с неожиданности фыркает, а Лиза задорно улыбается, — Ещё немного и я правда забуду, как ты улыбаешься. Давай же.

Сделав неаккуратный реверанс, Лиза протягивает вперёд руку. Её улыбку Джинн не смогла бы забыть и под страхом смерти.

— Потанцуй со своей невестой?

Могла ли Джинн отказать Лизе в танце, хоть раз в этой жизни? Конечно же нет.

Она берёт тонкую руку в свою, осторожно, так, чтобы не разбилась. Лиза ступает к ней в объятие, расслабившись выдыхает, почувствовав прикосновение на талии. Им не нужно думать, принимая стойку, не нужно думать, делая первый шаг — они словно фигурки в музыкальной шкатулке, знающие каждый шажок, каждый поворот. Они знают друг друга.

Когда-то Лиза не могла и шага сделать, не наступив Джинн на ногу — а та никогда не жаловалась, только улыбалась, когда Лиза спешила "прости-прости-прости!" и целовала в нос, ведь всё хорошо. Нужно немного терпения, немного времени.

И время откликнулось — они танцуют идеально, когда его перестаёт хватать. Лиза прижимается поближе, руками скользит под плащ ведь осень даёт о себе знать, позволяя холодным ветрам гулять по ночам. А ещё Лиза что-то тихо мычит, какую-то мелодию, очень знакомую…

— Как думаешь, могли бы мы танцевать наш первый танец под это? — тихонько интересуется Джинн.

— Первый?

— На нашей свадьбе, — шепча это, Джинн кружит её, тут же притягивая к себе, — Мне нравится эта песня.

— Я знаю. Пластинка уже до дыр изъезжена.

Лиза говорит это с улыбкой такой мягкой и тоскливой — как бы хотелось снова включить граммофон и танцевать по их общей кухне, готовя поздний завтрак в выходной. А потом выйти прогуляться по городу, спонтанно купить Лизе букетик свежих сесилий, заглянуть в оживлённый «Кошкин хвост». Вечером пойти гулять за стены города — любоваться на звёзды. Мочить ноги на побережье Сокола — чувствовать песок и гальку под ногами и морщиться от того, насколько холодная там вода… любоваться, когда Лизу окружают кристальные бабочки, садятся на её соломенную шляпу. И солнце так красиво садилось бы за её спиной, закрадывалось бы в её распущенные волосы…

Кто бы мог подумать. Джинн Гуннхильдр скучает по выходным.

Кейя уж точно посмеялся бы.

— Хм. Может, это очень даже хорошая идея, — улыбается Лиза, поднимая на неё взгляд, и неловко, намеренно сбивается с ритма, повалившись на Джинн, — Мне тогда не придётся учить новый танец, да?

— Нет, любовь моя, — невероятно ласково говорит она, — мы будем ночами тренироваться, тренироваться и ещё раз тренироваться. Пока ноги не отвалятся.

— А к первой брачной ночи будем тренироваться с таким же усердием?

— Лиза! — Джинн возмущённо фыркает и пытается не улыбаться, но с Лизой так не получается — никогда не получалось.

Как вообще можно думать о чём-то плохом и важном, когда она смеётся? Невыносимая, дурная, любимая. Находит худшее, а наверное и лучшее время для шуток.

Джинн якобы уставше выдыхает, поймав себя на том, что она никак не может насмотреться — Лиза тоже замечает. Но ни говорит ни слова, только знающе ухмыляется — знает, Джинн ни капельки не разочарована. Скорее очарована ещё больше, чем была секунды назад.

— Красивая ночь, — Джинн, чтобы отвлечься и перестать засматриваться, как влюблённая дурочка, бегло заглядывается на небо. Чистое. Звёздное. Но почему-то былой радости оно не приносит… может, потому что звёзды смотрят. И взгляд у них тяжёлый.

Было бы неплохо услышать грозу.

Она наклоняет Лизу к земле, держа её за талию так крепко, такую хрупкую, заверяя, что она не упадёт. Не из её рук. А Лиза это прекрасно знает.

Ответа на это ей не приходит. Лиза продолжает напевать.

А потом Джинн притягивает её ближе, и Лиза запинается — она тут же её подхватывает, ни секунды на размышления. И Лиза больше не улыбается, смотрит на неё так уставше, так вымученно, так влюблённо, что…

И целует.

Сколько бы поцелуев они не разделили — Джинн всегда чувствует их каждым потерянным вдохом. Выдыхает через нос, прикрывает глаза. Целует Лизу в ответ так, как целовала бы её у алтаря — трепетно касается щеки.

На щеках у неё мокро, но… это не её слёзы. Пока ещё не её.

Мягко отстраняя Лизу от себя, Джинн всё ещё остаётся от неё на расстоянии пары вдохов. Она берёт мягкое, красивое лицо в свои руки, смахивает слёзы большими пальцами, но это лишь заставляет Лизу горько засмеяться.

— Я надеюсь… надеюсь, мы ещё сможем вот так потанцевать.

— Сколько захочешь, Лиза, столько и будем танцевать.

— Пообещай мне, — отчаянно шипит она. Ещё немного, и её голос задрожит, как небеса в страшную грозу, — Поклянись, что ты будешь жить и защищаться, Джинн, я требую чтобы ты поклялась!

 — Я, Джинн Гуннхильдр, наследница клана Гуннхильдр и Действующий Грандмастер. Рыцарь Одуванчик и Рыцарь Львиный Клык. Да будет ветер мне свидетелем: я даю клятву, что не смотря ни на что, я продолжу сражаться не до последней капли крови, но до тех пор, пока не увижу тебя вновь. Я даю клятву жить.

Пару лет назад эти слова не посмели бы даже зародиться в её голове, не говоря уже о том, чтобы покинуть её собственных губ. Сейчас она говорит их твердо, с уверенностью и решимостью, с какой переворачивают небеса, и этого достаточно, чтобы отчаяние на таком прекрасном-прекрасном любимом лице смягчилось, обратившись чем-то далёким и… спокойным. Главное, что она спокойна. Это значит, что Лиза верит ей.

— Тогда я верю, — Лиза смеётся, не перестаёт плакать, но смеётся, улыбается, и её так хочется прижать поближе к груди и не отпускать, — И не вздумай его нарушить, Джинн. Иначе угрожать тебе будет сама Ведьма Пурпурных Роз, ясно?

— Ясно как день, — и оставляет мягкий поцелуй на мокрой щеке, прямо под глазом. Там у неё собрались родинки.

***

Джинн просыпается ещё до того, как первые лучи солнца касаются окон штаба. Недолгий сон, но она привыкла — такова её работа теперь. Может, стоило больше ценить время в мягкой кровати, когда такая возможность ещё была… когда всё закончится, когда город снова начнёт жить, она возьмёт долгий-долгий отпуск.

…кровать, почему-то, ощущается ужасно холодной и одинокой.

Оборачиваясь, Джинн надеется увидеть чужую спину, кучу родинок разбросанных по плечам и лопаткам маленькими звёздочками, из которых можно было бы начертать созвездия.

Вместо звёзд она видит лишь смятые простыни и подушки. Пусто.

Когда надежда и реальность скрещивают мечи, всегда понятно, кто выйдет победителем, а кто — погибнет, сколько бы веры не теплилось в душе.

Она понимала, что так будет. Она знала, что Лиза уйдёт. Лиза, её любимая, её вечно Знающая Лиза, знающая слишком много для её же собственного блага — сбежала вслед за Кейей в Бездну. Ведь она Знает. Что-то важное, что-то, до чего Джинн никогда не дотянуться и никогда не понять.

Вдох. И выдох.

Джинн не поникает духом и не разбивается на куски, потому что она Знала что рано или поздно Лиза — вольная молния и вездесущие грозы — так и сделает. Молнию не сдержать в бутылке. Грозу не перекричать самым отчаянным криком.

Она Знает Лизу. 

Джинн садится, позволяя одеялу упасть с плеч, и пусто пялится на одинокие простыни. Касается их. Холодные. Она ушла давно, наверное, как только Джинн позволила себе уснуть. Может, оставила последний поцелуй перед уходом, такой осторожный и трепетный, чтобы точно не разбудить — почему-то Джинн кажется, что так она и сделала бы. Мысль приносит ей слабенькую улыбку, самую каплю спокойствия.

Лиза сбежала, а Джинн знала, что так и будет.

Поэтому, проснувшись в постели одна, она решает, что сегодня она встанет. Наденет свой плащ и сапоги, спрячет острый меч в ножнах, будучи готовой обнажить его в любую секунду. Она встанет и будет сражаться. И защищать. И защищаться. Чтобы однажды, когда времена будут проще и когда небо над Мондштадтом будет затянуто летними тучами, когда пойдёт тёплый летний дождь, чтобы всем городом танцевать на главной площади под песни и игру бардов. Танцевать с ней в таверне под шумную праздничную ночь. Танцевать на их собственной кухне под изъезженные пластинки и звонкий, как сам гром, смех.