Первое, что он чувствует, придя в себя – невыносимая духота. Тело сковывает, давит, каждый вздох тяжелее предыдущего. Паника подступает волной дурноты нестерпимой. Нет, главное не думать, не поддаваться. Сосредоточиться на окружении, на делах. Конкретные вопросы, конкретные задачи. Где нахожусь? Что происходит? Как выбираться?

Осматривается. Руки привязаны к подлокотникам, ноги – к ножкам тяжеленного железного стула. Черт, лучше бы кисти за спиной связали, так была бы надежда незаметно ослабить веревки. Помещение безликое, пустое, слабо освещенное. Где именно он находится – одни черти знают, но судя по стулу и красноречиво разложенному рядом набору предметов – допросная. Пыточная, если быть совсем честным. Из таких обычно не выходят, если команда не подоспеет вытащить. Если вообще решат вытаскивать, конечно. Шансы невелики.

Мышцы напрягаются сами собой, тело дергается отчаянно – все без смысла, ремни держат крепко. Мир плывет, со лба ползут капли пота. Зубами скрипит от безысходности, раздражения, собственной беспомощности. Слегка трясёт. Он бесится на собственную слабость. Да заткнись ты уже, проклятое тело, пытки еще не начались даже!

Ждать, впрочем, недолго: железная дверь напротив, смутно знакомая, скрипит противно, медленно открывается. В проеме тьма – хоть глаз выколи. Он ожидает, когда его будущий палач шагнет в свет дешевой тусклой лампы под потолком. Момент истины наступает не сразу.

Шаг, еще один. Ожидает кого угодно – неизвестного подпольщика, головореза, даже своих напарников, решивших переметнуться на сторону противника в последний момент. Увиденное же поражает воображение, превосходит самые больные ожидания, выбивает из легких и без того скудный спертый воздух.

В слабом свете к нему вальяжно подходит тот, кого быть здесь не должно никак. Сергей Разумовский. Весь при параде, будто не на краю земли в дикой парилке они, а на светском рауте. Костюм новый, с иголочки, как его только не засыпало еще пылью, а волосы злыми ветрами не потрепало?.. Красивый, зараза.

Серый улыбается холодно, опасно, расчетливо. Так, как когда уже знает, что хозяин положения, спланировал все шаги наперед на десять ходов. Неприятная эта улыбка победителя, хищника, который пришел на костях пировать. Спина сама по себе в пыточный стул вжимается в попытке отодвинуться, но Разума это только забавляет: он голову набок клонит как Марго, выпавшую прядь за ухо заправляет. Глаза желтые-желтые.

— Привет, Олежа, – говорит. И смотрит с интересом, цепко в детали вглядывается. — Соскучился?

Волк молчит, в горле дерет, будто песком насыпано, воздух в легкие не протолкнуть.

— Молчишь… – тянет Разумовский, медленно стул по правому боку обходит.

Взглядом Олег в него впился, страшно даже шорох упустить. Неизвестность пугает больше всяких пыток. Лучше бы уж какой незнакомец пришел, там было бы хоть понятно, что ждать. А такой Разумовский – настоящая лотерея. И счастливых билетов не завезли.

Он скрывается из поля зрения за спинкой стула, и Олег перестает дышать. Сейчас не убедить себя, что Сергей знаком, безопасен, что и сам Волков сильнее как боец. Разумовский всегда делает так, что сопротивляться невозможно, если что-то задумал. С ним ты проиграл еще до начала игры.

— Я думал, обрадуешься, – шепот в ухо, и шею пронзает боль. От шока тело напрягается еще больше, хотя куда уже? В ушах звенит. Боль, однако, быстро прекращается. Сергей снова появляется в поле зрения, в руке у него шприц. Так вот оно что… Но с чем? Волков панически мечется глазами по камере, но подсказки нет нигде.

– Не это ли ищешь? – со смешком спрашивает Серый. Ампулу заветную в пальцах крутит, надписи не рассмотреть никак. – Не волнуйся. Это все – для твоего же блага.

От этих слов тело дергается отчаяние, желваки проступают, но все без толку – силы резко начинают покидать, как по волшебству. Сергей замечает и сияет яркой улыбкой, уже куда более располагающей. Подходит, холодными пальцами пот со лба стирает бережно.

— Не волнуйся, Олежа, теперь все будет хорошо. Я все решу для тебя, за тебя, – ампула улетает в угол комнаты, где темнота будто бы стала гуще. Серый времени зря не теряет: устраивается вдруг с комфортом на коленях Волка, лицом к лицу, с ухмылкой самой многообещающей, разве что не облизывается.

Темнота все гуще, свет только у лампы пробивается, освещая их. Боковым зрением и чутьем своим, не иначе, Олег замечает, что в темноте этой что-то кроется. Сердце по ребрам колотит как в последнем в жизни забеге. Серый всмотреться не дает, кладет пальцы ледяные на лицо, заставляет глядеть на себя. Не туда смотри, сюда смотри, без слов говорит. Такое представление, и все для тебя. Не этого ли хотел так давно? Чего теперь морду воротишь?

Сил почти не остается, но нутро кричит: беги, волк, беги, как никогда не бегал. Последним усилием отклоняет голову, взгляд на пол скашивает. И обмирает до самого нутра. Из тьмы глаза глядят. Мертвые тела повсюду, знакомые лица и незнакомые вперемешку из черноты таращатся: вот команда его, вот сослуживцы, вот наемники, жертвы безымянные: его же и чужие, неизвестные.

На плечах руки Разумовского сжимаются, голос родной шепчет в ухо сладко:

— Ну что же ты, Олежа? Разве я когда делал тебе плохо? Даже когда тебя убивал?

Бежать, бежать, бежать. Прогрызть себе зубами дорогу и рвать когти. Только тело предает, не слушается — и пальцем не пошевелить. Темнота все гуще, мертвые глаза в ней — ярче. Почему мы, а не ты, Олежа? Почему?

— Никуда тебе не деться. Ты и сам этого хочешь, – мягкий шепот, лампа над головой мигает в последний раз. Тьма.

Распахивает глаза Олег уже в своей кровати, тело на автомате пистолет из-под подушки выхватывает, пот градом льет. Дышит жадно, по сторонам осматривается, но опасности нет — не там она, в мире внешнем, а внутри, в голове поселилась. Корни пустила, хотя врал себе Волк, что больше никогда не позволит.

С пробуждения воспоминания о кошмаре быстро блекнут, остается только духота, да образы. Глаза, глаза… Лиц уже не вспомнить, но ощущение в плоть въедается. Спокойствия ни во сне, ни наяву — итак дверь в свою комнату Олег на ключ закрывает, хотя в его ситуации затея бесполезная: если придут арестовывать, такая мелочь никого не остановит, а Серый и вскрыть может, если захочет. Тот, правда, на удивление, пока замок и не взломал, но что в его мозгу происходит, Волков теперь не хочет и загадывать.

Ведет себя Серый спокойно, не проглядывает больше что-то безумное, одержимое как тогда, в Венеции. Но радоваться рано. Может затаилось, ждет своего часа в долгой засаде. Поводы для сомнений есть.

Сначала Волк не замечает, головой своей слишком занятый, но потом видит ясно: Сергей вообще, как будто по тонкому льду с ним ходит, по стеклу. Опасается лишнее слово сказать, хотя раньше никогда за ними в карман не лез. И это внезапно бесит, хотя, казалось бы, радовать должно спокойствие. Хочется взять его за плечи и трясти, пока не покажет свою истинную натуру, пусть хоть с пистолетом в руке или без пистолета. Лишь бы врать перестал. Но Олег себя сдерживает, кулаки сжимает и повторяет себе как раньше, как со школы еще заведено: «знай свое место». Не твоего ума дело, волк, тогда ошибся и сейчас дров наломаешь.

От того еще смешнее, когда именно то, что себе Олег запрещает, делает сам Серый.

Нет больше у него никаких сил терпеть, как раз за разом Волков смотрит куда-то будто сквозь него, сквозь пространство и время. Потерялся и от себя, да от других уходит, от всех разговоров отмахивается. Сначала кажется: да, горлу больно еще, наверное, надо обождать, да и пообвыкнуться друг к другу заново; вина сердце скребет. Но правда одна: сколько дней не жди — хоть всю бесконечность — не изменится ничего, если ничего не делать. А Волк бегать будет от разговора, пока лапы не подведут. Выход один — засада, когда не ждет. Припереть к стенке на практике и фигурально. Так и поступает, в коридоре подкараулив.

Пальцы Разумовского на плечах Волкова как когти сжимаются — теперь не уйдет никуда, не отбрешется, не отмахнется. Больно, да резать иногда по ране нужно. По больному, криво заживающему, чтобы гной весь вывести. Без этого не залечить, не поправить, не спасти. А иначе только лечь и подохнуть остается.

Спина пойманного врасплох Волка упирается в стену. Так много слов в голове вертится, как разом все передать — не понятно. И извиниться, чтобы услышали, и спасти, и заново построить. Не ломать же всегда только. А если вдруг и ломать, то не Волка, не снова.

— Да хватит уже, Олег! — крик срывается сам собой вместо речи заготовленной. — Хватит от разговора уходить, делать вид, что ничего не было тогда. Я!.. Моими руками это все было сделано! Не можешь простить — не прощай, но не изображай, что все в порядке, когда и ежу ясно, что это не так! Не делай из меня идиота! И из себя, пожалуйста, тоже!

Олег молчит, пытается руки отстранить, но Серый вцепился крепко. Слова складываются сами, злые, усталые:

— Да все ты и сам понимаешь! Пьешь и пьешь, явно не радость же запиваешь. Что-то с этим надо делать! Ну Волк!

Олег встречается с ним взглядом.

— Нет.

Вот и весь ответ. Сережа руки опускать не готов. Смотрит испытывающе, хмурится; так просто его с пути не свернешь.

— Что «нет»? Так и оставим все? Тебя устраивает так жить? Если мое существование так тебя мучит, то решение простое — просто возьми пистолет и…

Договорить ему не суждено: Олег подбирается весь, разве что шерсть не дыбит.

— Я сказал «нет», — цедит сквозь зубы.

И вот это «нет» уже совсем другое. Тяжелое, железобетонное. Такое, которое в свою сторону Сережа от него в жизни не слышал. Разные отказы Волк мог ему раздавать — в шутку, полусерьезно, с присказкой «дурак ты, Серый», но не так. Не так. Не с отчаянной яростью, не будто словами можно убивать.

Руки Сережи сами опускаются.

Волков от стены отталкивается, молча идет в кухню, но останавливается, замирает не оборачиваясь, говорит:

— Не твое существование меня мучает. А мое, — усмехается горько. Добавляет, — Хочешь с этим помочь? Пистолет-то есть. Только в этот раз давай в голову.

Спиной Олег, конечно, не видит взгляд Серого: злобный, отчаянный, как у загнанной в угол зверушки, от горя сумасшедшей. Никогда бы не хотел он увидеть такой взгляд у кого-то из близких. Близкого. И хорошо, что решимости повернуться и посмотреть так и нет.

Уходит. Слова висят в воздухе, звенят тишиной. Все не так, как Разумовский хочет, но при этом реально, наконец-то вскрылись раны. Вот где болит, и не столько важно, кто нанес рану, сколько сама боль и что делать с ней. Слишком долго Олег вопросов не задавал, делал что скажут, слишком и сам Сергей привык в расчет чужое мнение не брать. А Волк все же другой человек, а не инструмент какой.

Момент этот переломный. Теперь, когда наконец Волков может ответить «нет» и быть услышанным, начинают осторожно, потихоньку, разговаривать на важные темы. От врачей Олег отказывается наотрез. Всю жизнь справлялся и теперь справится. Сережа этим решением, конечно, недоволен: хоть у самого воспоминания о лечении не радужные, но логика подсказывает, что специалист бы не помешал. Но делать нечего, только украдкой статьи про посттравматическое расстройство читать и вспоминать, что от врачей своих понабрался.

Задач много, но все это того стоит, всегда стоило, просто Сережа дураком слепым был. Не ценил доверие, пока не осталось от него непонятно что, держащиеся на зыбком фундаменте. Надо все строить заново, на этот раз крепко, без недомолвок. Путь один - говорить только правду, даже если по больному, даже через страхи, неуверенность в себе, самые темные уголки сознания.

Говорят обо всем: о детстве, об отлучках, об игре проклятой, о подростковой влюбленности.

— И у тебя? И до сих пор?

Ответа у Волка на вопросы заветные четкого нет, но да тянет же что-то каждый раз обратно, прочнее цепи, сильнее братства.

— Похоже, что так.

Знали друг друга казалось вдоль и поперек, а столько открытий. И сомнения зря тогда были, и подачки как оказалось не подачки вовсе. И девчонки те в школе — замена, а не ответ. Столько километров врозь — не спасение, а побег от себя. Что с этими знаниями делать Олег знать не знает, а для Серого они как для умирающего от жажды вода, знак, что все точно не зря, надежда новая, лучше старой.

Набравшись смелости, он задает вопрос, который не раз в голове повторял, боялся и хотел услышать ответ:

— А зная все заранее, пришел бы мне на помощь тогда, в Крестах?

— Всегда. Никогда, — снова Волк куда-то сквозь смотрит. В воспоминания, в травму.

Сережа до боли щеку изнутри закусывает, но слова справедливые. Спроси самого Разума: а что бы ты делал тогда на игре, повторил бы? Ответ был бы такой же. Да, в трезвом уме — никогда бы в Олега не стрелял, но там, тогда, на волне азарта, ненависти, боли, страха и отчаянья?.. Всегда и никогда.

Все понемногу налаживается. Волков отправляется за припасами, Серый составляет планы, как им получше сменить место дислокации: вечно сидеть на одном месте нельзя. И потому что искать их так проще, сужая область поиска, и потому, что ясно предельно четко: оба на стену полезут от бездействия скоро.

Впрочем, какое-то «действие» есть: свои новые надежды Разумовский бросать не намерен. После всего услышанного от самого Волка, да после всех лет непоняток оставлять все как есть просто грешно. Жаль только Олег намеки предпочитает игнорировать…

Из поездки очередной Волков возвращается смурной, но нагруженный продуктами. Все как обещано, даже кулек конфет, хоть и не самого презентабельного вида.

Не спросить Серый не может просто физически:

— Это что?

— Что было, то и притащил. Кто рожу свою по новостям не засветил — тот конфеты и выбирает. И вообще, кто за них платил: ты или я?

— Ладно-ладно, понял, вопросов больше не имею.

Конфеты оказываются на самом деле на диво вкусными. Зря Разум на них волну гнал, давно пора понять, что Олег лучше него в вопросах пропитания разбирается. И вообще… Цветов, конечно, нет, но чем не шанс?

— Вкусные конфеты, спасибо.

Волк только пожимает плечами. Нравится — на здоровье.

— Олег… Вот ты за конфеты заплатил.

Снова вместо ответа движение плеч.

— А знаешь, как говорят? Кто за девушку платит — тот её и танцует… Ну?

Олег наконец-то на него смотрит, но впечатленным не выглядит абсолютно.

— Не так это работает, и ты это знаешь. Иди лучше фантики собери.

Сергей тяжко вздыхает, но покорно отправляется выполнять. Снова заворачивает его Олежа, конечно, но хоть «дурак ты, Серый» не говорит. Это уже прогресс. Просто не будет, да когда последний раз было легко? Разберутся.

В этот раз Сережа от своих чувств прятаться не планирует.