Чутье хваленое бьется в истерике. Не иди, не смей, нет, нет, нет. Но слушая, как Серый с мыслями собирается на том конце провода, понимает — не откажет. Даже такой Сережа, с руками в крови — своё. Все-таки одной породы. Стая с годами не поменялась. Проводы, встречи, километры — ничто саму суть не изменило.

Команду собрать легко — репутация на руку играет. Ну а Кресты, так Кресты. Серый выглядит еще более потерянным, чем после сессии очередной. Ничего от миллиардера, когда корона снята. Но Волка не волнует, свой и свой, и не таким видали. Смотрит, правда, Разум на него странно. Может, счел, что Олег помер уже где-то на чужой земле без него? Но это уже неважно. Снова вместе.

Задание тем временем меняется. Или просто продолжается в сторону логического завершения, тут как посмотреть. Мстительная часть натуры всегда в Разумовском была, так что, получив подтверждение, Волков больше вопросов не задает. Месть так месть. Переловить и скорее всего потом прикопать кучу гражданских? Ладно. Самая грязная работа, что ему попадалась, но они же теперь оба с ног до головы в кровище чужой. Так что уж? Не до морали. Но чутье воет не переставая, оглушительно, как ревун корабельный.

Серый на мести своей повернулся сильнее, чем на чем-либо до этого. И кошмары его донимают, а уж Олег о их тлетворном действии знает побольше других. Не раз и не два просыпался в холодном поту, с заходящимся сердцем, с пистолетом в руке или просто бутылку с тумбы схватив. Секунды в вечность уходят, пока до воспаленного мозга доходит, что дома он. Говорить ни с кем не хочется, завернуться бы в какую раковину, слова сложнее прежнего потом подбираются.

И сейчас все эти тревожные сигналы видит он в Разумовском. Таблетки тот принимает какие-то. Посттравматический синдром с тюрьмы? По словам — все так, но паззл не складывается. Возможно, выполнит Серый свою задумку — и его отпустит. А возможно нет. Он — сплошное исключение из волковских правил.

Все идет гладко, даже слишком, пока не катится ко всем собачьим чертям. За непрерывным воем своего чутья Олег, конечно, и заметить не мог новой подставы. Серый стоит в маске, повсюду осколки, сознание уплывает… Чутье надрывается в последний раз. Не послушал? Получай.

Понимает все Олег быстро. Шахматную доску узнать просто, не раз её за последнее время видел. И клетку. В которой он сам теперь сидит, между прочим. Бежал, бежал на волю, и на тебе. Добегался. Как там говорится: от судьбы не уйдёшь? Взгляда на Серого хватает, чтобы понять: все, приплыли. Не убедить его, с пути не свернуть. Все решил. Поехало-таки что-то в гениальном мозгу.

И действительно уж лучше волчьей ягодой бы траванулся тогда. Никогда Волков смерть свою в деталях не планировал, но вот такой точно не представлял. В клетке, в ошейнике как пес. Кажется, чуть-чуть, и прутья начнут сжиматься. Дышит глубоко, взгляд от Серого отводит и от прутьев тоже. Только не думать об этом, отвлечься, отвлечься, чтобы загнанно не метаться по и без того ограниченному пространству.

Серый… Какого черта? Спросить бы, но он молчит. До последнего хочется верить, что все — часть плана, в котором волчья жизнь риску не подвергается. Но вот приказа верить в чудеса не поступало. Удача, правда, про него не забывает: ошейник не срабатывает, пусть в ушах и фантомное тиканье бомбы стоит с зоны боевых действий знакомое. Материал для новых кошмаров.

Серому и этого мало.

— Прости, Олег, но правила есть правила! — говорит.

И стреляет. Не один раз, все пять; пули мясо рвут. Шанс выжить — один на миллион, сознание с кровью из ран вытекает. Вот и тебе и правила, наигрались? Бегал Волк по арене, смерть обманывая, врагов на части рвал, а спину таки подставил. Одно исключение, одно-единственное, а какой размах последствий…

Приходит Олег в себя уже на больничной койке. Ничего не чувствует — спасибо лекарствам, только трубка горло скребет. Выжил все же. Зубами за мизерный шанс зацепился. От аппаратов пока отключать не спешат, но пули уже извлекли, одни шрамы останутся, да долгоиграющие последствия на всю жизнь. Первыми крохами трезвеющего ума оценивает ситуацию: где он, с кем, какие обвинения и куда теперь деваться.

Варианты есть. Удивительно, но вся эта история ему репутацию в глазах работодателей не попортила. А с другой стороны, почему нет? Почти подох, но миссию выполнил. На службе за такое медали дают. Ему и выдали. Пять. Иди, красуйся, дамочкам показывай.

Пострадал за правое дело. Да не свое и не правое.

А что теперь делать? Вопрос на века, конечно. Но пока с койки встать не сможет, от головы своей не убежать, не спрятаться. Одно исключение. Пять пуль. Преданный волк, да преда́нный. Так, наверное, и чувствовал себя Фенрир из мифологии, когда единственный друг обманул. Пусто. Мерзко. Огненный цветок фантомной боли по ранам расползается. Отчаянье к горлу подступает.

Забыть бы, отпустить, плюнуть. Выбраться из этого капкана и жить дальше. Но не может. Что-то внутри сломалось, да тащит обратно, откуда бежал, пока силы были. Может, вопрос правильный задать надо, дурацкое «какого черта» хотя бы. Может, в лицо Серому посмотреть и увидеть что-то чуждое, непривычное. Понять, что приключилось. Поставить точку. Прогнать из своей головы, из всех исключений вычеркнуть.

Прогнать не удается. Как только силы получается найти, уползает перегруппироваться. Чтобы не думать, лекарства два проверенных: действия и бутылка спиртного. Предпочтительно рома, но тут уж что подвернется. Из действий вот точно выбор не богат.

Из очередной тюрьмы след Разумовского теряется, плутает. Приходится приложить немало усилий и потратить время, чтобы найти. Удается перехватить его среди очередного нигде. Осуществить похищение, на его истории далеко не первое — Олег все же не хороший человек. Они плутают, заметают следы. Ну как «они»? Он и бессознательный Серый на колесах. Приводить его в чувства Волк пока не готов. И небезопасно, и сам он может глупость совершить, какую именно, пока не ясно – в голове серый шум, пока руки заняты.

Но и вечно так не продержишь — бессмысленно это. Как только добираются до более-менее безопасного места, принимает волевое решения дать-таки Разумовскому очнуться. В очередной клетке, но тут уже что заслужено. Волк пообещал больше не делать исключений. Еду, правда, приносит. Заключение заключением, но еда для приютских — святое.

Серый с пробуждения ошалелый, но на удивление обычный, такой же. Будто и не случилось ничего. Просит, почти требует ответа на свои вопросы. Но не ему сейчас их задавать, ой не ему. Слов вот, правда, не находится. Почти уходит, потом возвращается, дает разглядеть лицо. Очередной вопрос режет хуже ножа.

Как выжил? Вот и правда «как»? Чудо, не иначе. Ты же, дорогой мой, так старался. Почему не в голову, в сердце? Не мучился бы тогда, а сразу. Да, все это — не без участия отъезжающей крыши, но слишком долго Олег его знает, чтобы просто так родные черты упустить из виду. Согласиться на объяснение про «неведомую заразу» — и себя, и других обмануть.

Дверь Волков захлопывает, хватит. Прислоняется спиной к стене, слышит, как по ту сторону Серый на колени падает, воет, просит прощения. Так это странно, так не про них. Проще поверить, что ничего такого не случалось, лишь сон плохой, затянувшийся кошмар.

В какой-то момент кажется, а вдруг и реально не случилось? Только он крышей поехал на своей войне и сейчас лучшего друга, «своего» человека, в клетке держит. Повернулся, и нет никакой дороги назад, а надо бы все прямо сейчас прекратить, остановить бешенством больного зверя — себя.

Но от неловкого дерганья плечами прошибает болью, голос сиплый, кирпич за спиной холодный. Нет, все правда, не бред воспаленного сознания. Стакан водки вдруг кажется родным и жизненно необходимым. Надо бы сделать перерыв и пить антибиотики, но выбор между лечением для души и для тела очевидный. Сережу с импровизированной кухни почти не слышно, и хорошо.

Что с ним делать — все так же ответа нет. Отпустить в чисто поле? Пристрелить? Если отпустить, и тот еще делов натворит — ответственность в этот раз будет и на Волке, однозначно. Пристрелить… От мысли руку сводит, плечи каменеют. А какие еще варианты? Исправить это все, починить, залатать? Такое по осколкам и не соберешь, да он и не доктор какой. Только ломать и умеет. Спасет, да не поможет. Самому бы кто помог. Не разобраться, так забыть хотя бы, перечеркнуть.

Что сделать такого, чтобы из головы выкинуть? Взгляд безрадостно цепляет глок. Ответ очевидный. Не можешь из головы выкинуть — выкинь голову. Никаких пяти пуль не потребуется, одна все решит. Хрипло смеется, срывается на кашель. Молодец, Волков, настоящий проблемы решать мастер, стратег. Как спишь со своим пистолетом, так и в гроб с ним ляжешь. Будешь как фараоны — все самое ценное с собой в загробную жизнь. Только Серого отпусти, чтобы с голоду не помер. Или с собой забирай, если руки слушаться станут. Хотя кого ты тут пытаешь обмануть? Ни черта не сможешь. Мог бы – здесь не сидел тогда.

Еще стакан водки и мысли уже не такие мерзкие. Но потом будет хуже — это он тоже знает. Не утопиться бы в чувстве жалости к себе или бессмысленности бытия. Благо дел на отвлечься хватает. Вокруг типичная романтика ебеней: холод собачий, пока не натопишь, воды горячей нет в принципе, запасы еды закончатся — в ближайший магазин не сбегать. Куча работы на каждый день. Против воли он за всем этим прислушивается к стенаниям за стеной, исповеди непрошенной, но не дает словам Серого пустить корни в голове.

Знания новые, однако, решает использовать. Дерганье за ниточки своих связей не проходит даром: находит-таки бывшего психиатра Разумовского. В своей собственной голове кавардак, самому бы врач не помешал. Но Волк скорее сдохнет взаправду, чем даст кому-то руки себе в голову запустить. Не после всего.

Рубинштейн оказывается то ли и сам какой-то долбанутый, то ли Серым так впечатленный. Может, сумасшествие просто заразно, а Олег и не замечал за столько лет, давно съехав с катушек? На вопросы — много ответов, но все невпопад. Не о том, что действительно знать охота. Но и не сказать, что возвращается с пустыми руками. Есть что обдумать.

Дни идут. Серый перестает под дверью выть и вымаливать прощение. Сидит тихо у стены, думает о чем-то. Может, о побеге. Может, как добить своего бывшего друга подносом с едой. Такой тихий Разумовский и успокаивает и напрягает одновременно. С одной стороны — знакомое это все, близкое, а с другой — не затишье ли перед бурей? Хочется верить против всех доводов разума — что все тот же, за детство изученный до детали последней. Что можно поверить, доверится. Но пять пуль из тела проще достать, чем из сердца, проще спрятаться за рутиной от решений, чем выяснить все до конца. И желанно, и страшно, в иллюзию мира проклятую вцепился насмерть.

В один из дней Серый снова заговаривает, все так же сидя на полу и привалившись к стене своей камеры.

— Эй, Волков, — выдерживает паузу, пока Олег поднос с едой подтолкнет и повернет голову в его сторону. — Подеремся?

Смотрит снизу вверх, но без страха. Как тогда, много-много лет назад, когда оба пацанами безродными были, без денег, крови, смерти за плечами. Волков окидывает его взглядом: грязного, взлохмаченного, худого и усталого. Тоже как тогда. Больше десяти лет прошло…

Олег запрещает себе думать и протягивает руку. Серый за нее хватается привычно — тысячу раз так в детстве было, поднимается с пола. Оба встают в стойку. Оба не в лучшей форме. Но Волкову плевать. На раны свои незажившие, на то, что от алкоголя ведет. Только так он и может, наверное, куда-то ярость свою деть, когда Серый ответить может, когда на равных.

Первый обмен ударами быстрый, удается уворачиваться и блокировать. Мысли отключаются. Уже и неважно, чем все это закончится, сколько будет боли. Адреналин берет свое. Серый верткий, несмотря ни на что, ловкость свою не растерял, но в живот удар получает все равно. Складывается пополам, но быстро берет себя в руки, ухмыляется. Собирается, проводит обманный маневр с подсечкой и бьет в лицо. Губа разбита, но это все только разминка. От попыток пощадить свое пострадавшее тулово Олег противника отучает тремя жесткими тычками по болевым точкам.

Дерутся всерьез. Но не насмерть. Боль сводит резкой иглой, ножом без ножа. Волков чувствует, что что-то теплое разливается в районе одной из ран. Его кровь, тут к гадалке не ходи. На зубах тоже она. Сплевывает на пол не думая. Дышит тяжело, Серый и сам не лучше. На ногах из чистого упрямства стоит. Продолжают, пока не покинут последние силы, вся ярость не кончится. Падают вместе на пол как есть: в синяках, кровоподтеках, взмыленные.

Раны болят, но сейчас момент тот самый, особенный, который Олег в армии научился ценить. И слова на ум приходят потерянные, и кровь на зубах начинает отдавать вкусом поэмы, религии, тем, как Серый на него смотрит. Как если бы не ломали ничего. Как если бы можно было заново построить, еще лучше прежнего. Но приказа свыше верить в чудеса пока так и не было.

Разумовский собирает себя с пола первым, опирается о стену, тяжело дышит, говорит:

— Волк, пошли хоть повязку на плече твоем сменим. Или ты сам. Даже через черное твое видно, что кровь просачивается.

По имени не называет. Оно и правильно. Олег и сам не знает, как бы отреагировал, не полоснуло ли по больному. Совершая над собой титаническое усилие, встает, предложенной рукой помощи не пользуется, бредет прочь из камеры, дверь не закрывая. Серый следует по пятам, осматривается. Волк решает на это забить: пусть уж смотрит, вечно все равно на месте не удержишь. Захочет сбежать — сбежит.

От попыток помочь с перевязкой отмахивается, отталкивает руки. Игнорирует то, как обладатель этих самых рук хмурится, виновато на раны смотрит. Пусть лучше о себе печется — синяки скоро войдут в самый цвет, опухнет лицо, ногу тоже явно подволакивает не просто так.

Достать ящик медикаментов – дело недолгое, нужное, но в его состоянии муторное. Какое-то время стоят в тишине.

Но все же долго Разумовский молчать не может, подает голос, когда вся ванная вдоль и поперек рассмотрена:

— Где мы, кстати? И надолго?

Ох, вопросы эти. Говорить не хочется, но пора пришла, постоянно не увильнешь.

— Вот что я тебе скажу. Мы в долбанной глуши, — сипит. Взмахивает предупреждающе рукой, останавливая новый поток вопросов открывшего уже было рот Серого. — Нравится ли мне здесь с тобой торчать? Нет. Будем ли мы здесь торчать для собственной безопасности? Да.

Разумовский принимает эту информацию на диво спокойно. Обдумывает только что-то. На всякий случай Олег добавляет, делая усилие над своим горлом:

— Если захочешь уйти — держать не стану. Не дурак же совсем, знаю, что решишь убежать — убежишь.

На это ему улыбаются. Косо, но знакомо вполне. Опирается Разум спиной о кафель, смотрит в никуда и говорит:

— Помнишь миф о Фенрире?

Олег неопределенно ведет здоровым плечом.

— Как обманули его асы, заковав в неразрывную цепь. И только дети его: Хати и Сколль, Обманщик и Ненавистник, встали на сторону волка, а за это были поставлены гнать Луну и Солнце по небу.

Волков слушает, по мере сил латая раны. Еще бы не помнил это – с волком-то во всю спину. В Разумовского антисептиком кидает, но рассказ прерывать и не думает. Находило и раньше иногда что-то такое на Серого, одухотворенное, когда важно дать ему выговорится. Серый и продолжает:

— И когда догонят дети Фенрира Луну и Солнце, тогда наступит Рагнарек, и порвет волк свои цепи, — усмехается криво разбитыми губами. — А до той поры тебе от меня никуда не деться.

Олег хмыкает, он действительно дураком не был никогда. Послание ясно.

Приди и убей сам. Или уж не гони.