— Станция Выхино. Переход на третий диаметр…

Кун не слушал, заткнув уши наушниками. Сто раз слышал, сто раз запомнил так, что от зубов отскакивало.

Двери захлопнулись со стуком, будто представили в себе переломанную пару косточек какого-нибудь бедолаги. К сожалению или к счастью, никого там не оказалось. Поезд, как прежде, тронулся и, как прежде, полетел по подземным прожилкам. Не переполненный попался, редкость какая на фиолетовой ветке.

Человеки мутились перед глазами. Сегодня мутятся, завтра будут мутиться и от послезавтрашнего не отвертятся в своей мутне. Кун, сжавшись с портфелем на коленях, сидел, трясся, пока люди настырно толкались, кашляли и шмыгали носами.

В уши долбила музыка, ни названия, ни мотива которой Кун не помнил. Рутина съедала с потрохами и распыляла по вагону с кашляющими и шмыгающими существами. При этом состояние в час пик, в самое утро, размазывалось, и мир становился таким сонным и нереальным, что казалось, чуть тронь — и он распадется, рассыпется большими кусками, с человеком в каждом, и упадет на самое дно, под рельсы несущегося поезда.

Кун временами, стоя на платформе, задумывался. Чем он занимался? Куда ехал? Мозг просто выученными движениями поднимал тело из убаюкивающих объятий одеяла, собирался, шлепал по лужам или по сугробам и садился на сидушку. Почему-то момент ожидания поезда забывался, будто ненужный, хотя именно он был самым важным. Люди скакали по головам, суетились и чуть ли не запрыгивали на потолок — бери и вызывай экзорциста. И чем ближе была заветная минута — 8:00 — тем более они борзели и выпрыгивали за заветную линию. Те самые ждуны, безнадежно рассчитывающие первыми влететь в вагон и занять свободные места, стояли, уткнувшись в экраны телефонов, листали ленту, а на них свистел и гудел всеми своими дыхалами поезд. Кун стоял и думал, случится ли с ними что? Прервется ли цикл скучных плесневелых будней?

Нет — борзые просто заранее, как последние трусы, отходили и были таковы. Кун бросал на них испепеляющий взгляд и в шаг со всеми заходил в открывшиеся двери, предварительно сбитый и истоптанный пролетающими двухметровыми амбалами. Садился на знакомое место, неизменно остававшееся пустым при его появлении, включал музыку и запускал цикл очередного рабочего дня.

Как-то ненароком он задумался, почему именно на это место — в середине шестого вагона, под картой метро, у дверей к левой платформе — никто не садился. Сидушка, какой бы она ни была, — потрепанной или не очень, мягкой или жесткой — никогда не размещала при Куне кого-либо другого.

Постоянство успокаивало. Кун постоянство и ненавидел, и обожал. И ненавидел, и обожал тот факт, что одновременно его и ненавидел, и обожал. Тяжело, да. Приходилось мириться с тем, сколько противоречий окружало его в застывшем мире из пути до работы, самой работы и пути до дома. В такие моменты осознания, когда он понимал, насколько не пуста, а именно что завершенна его жизнь, Кун затягивал любимый галстук и вспоминал слова отца.

Отец говорил:

— Деньги сами себя не заработают, мой друг.

Работай, если хочешь жить.

Мой друг, деньги сами себя не заработают.

— Прекрасно, бать, а зарплата когда будет?

На другом конце провода Эдван, эта деловая испанская колбаса в галстуке члена совета директоров, ухмыляется — и Кун прямо-таки наяву видит, как он растягивается в кресле зала заседаний Госдумы, — и ляпает напоследок:

— У начальника спроси.

Пип-пип-пип. Гудки сбивают. Не успевает Кун и слова поперек вставить, напомнить, например, что начальник его на дух не переносит и при любой задержке выплат ядовито злорадствует: «Спроси у своего папочки-директора, бедный ты наш сынок депутата», как Эдван сбрасывает: побежал небось за юбкой новенькой секретарши.

Затягивается галстук, туже и туже. Кун думает: хорошо отцу, наверное. Звонить не из вагона метро, вжимаясь в сидение от нависающего рюкзака человека сверху; не понижать голос, пока на тебя недовольно пырят тридцать пар глаз — или пятьдесят, Кун не знает; работать не в компании собственного отца, трясясь над каждой копейкой, как над святая святых.

Но Куну ведь и так нормально.

С почти мазохистским рвением он признавал, что подобная жизнь ему нравится и он бы не стал менять ее на непостоянный и ненадежный элемент хаоса, в то время как другая половина неистовствовала и умоляла о малейшем просвете во мраке однообразия, причем неважно, насколько тяжело было бы найти этот просвет.

Он нашелся. В день, кажется, то ли зимы, то ли весны, то ли сразу всех времен года, над головой зависла тетка с три вагона.

— Чолодой меловек, будьте добры, уступите многодетной женщине место!

Кун поднял унылый взгляд: старуха в платочке и с ручной тележкой закрыла собой отнекивающуюся женщину с тремя ребенко-мячами. Те прыгали шариками от пинг-понга по всему вагону, чудом не вылетая из окон.

— Конечно, давайте я вам уступлю.

Кун ожидал, что эти слова скажет именно он, как вдруг с соседнего сидения поднялся парень. Кун три раза удивленно моргнул: припоминал его. Да-да, этот всегда сидел рядом. Он был как будто приложением к сидению Куна — или Кун сам был приложением, поскольку всегда находился на месте, когда парень заходил и садился рядом на Выхино. Кун даже успел выучить назубок его бок и гардероб. Нет, больше — благодаря этому парню он вспоминал, какое сейчас время года.

Сегодня на нем синее расстегнутое пальто — ага, значит, что-то из холодных деньков, но не слишком. Весна, скорее всего.

— Спасибо, мил-человек, хоть один благопорядочный нашелся.

И сама уселась на его место.

Кун глубоко втянул воздух, когда увидел умоляющие глаза нагло обманутой мамаши. Что тут делать, надо подниматься.

Один из ребенко-мячиков был усажен и тут же успокоен одним фактом наличия под собой сидушки. Стало на один источник шума меньше.

Кун вынужденно вцепился за поручень. Гармония и нудятина дней прервалась совершенно банально-невообразимым способом. Он в панике покрутил головой. Что это такое? Он, конечно, мечтал о разрыве цепочки надоедливых будней, но реальность оказалась куда страшнее. Люди сидели, носом тыкая телефоны, парочка человек навзрыд ржали.

Кун вперил взгляд в единственный оплот постоянства, не покинувший его даже сейчас, — бок того парня. Но что-то пошло не так, и Кун впервые увидел его лицо.

Потрепанный и взлохмаченный, рядом стоял по виду студент или по меньшей мере старшеклассник с каштановыми короткими волосами, завитушками иногда выбивавшимися из общей относительно причесанной массы. Кун сразу подумал, что за таким, как он, девочки табунами бегают, да только он по своей неопытности или занятости вежливо всех отшивает. Лицо чуть неровное, как будто всю ночь проспал лежа на столе. Щеки пухловатые, словно детские, но что сильнее всего поразило Куна, так это глаза.

«Это линзы? — думал Кун, смотря на ярко-желтую радужку. — Такие разве бывают в природе?»

Он рассеянно пустил сознание в поток различных догадок и соображений. Дети бесновались, давили ноги, раздражающим волчком крутясь в уголках глаз. Объект внимания Куна тем временем, покачиваясь, стоял себе спокойно, не держась ни за что. Наверняка не раз уступал, оттого и привык.

Состояние, когда ты сам становишься единой, сплавленной и вылитой частью вагона, качаясь из стороны в сторону, не радовало. Парень со странными глазами по временам то кидал беглый взгляд на телефон в надежде на уведомление, то жевал губу и смотрел через окно и несущиеся трубы за пределы бетонных стен.

Раньше людям было некомфортно ездить в полнейшей тьме в глубине подземки: они надеялись снова увидеть свет под стук колес. Теперь же куда больше страха вызывало, когда выныриваешь на секунду из потока оголенных проводов и труб на солнечный свет, не присущий низу.

Смотреть на застройки вгоняло в стресс, а солнечные зайчики на заспанных, совершенно однообразных лицах тянули на смех. Часы Куна решили сыграть с ним странную шутку: поймали отсвет солнца между прорезями резиновых облаков и запутались в волосах парня рядом.

У Куна не было особо запоминающихся воспоминаний за последние года три. Сейчас так точно. Будни серой нитью тянулись через жизнь, и даже те редкие дни, когда поезда катились пустыми, не являли собой ничего примечательного. Но этот момент был иным.

Он смотрел со своим попутчиком на падающее прямиком в вершины застроек небо. Там, среди пластов плачущих и убитых облаков, бушевало солнце, ополаскивая город возрождающим весенним свечением. Их локти, расположенные почти вплотную, при легкой тряске находили друг друга. Чужое тепло передавалось Куну и после становилось таким же, как солнце снаружи, — мимолетным, греющим сердце чувством. И мир перестал казаться одним сплошным, размазанным маслом по хлебу сном.

«Да, и он тоже не сон — вполне себе настоящий. Наверное, более настоящий, чем кто бы то ни был»

Мгновение пролетело, как только в окно ринулась глухая стена тоннеля. Снова по-новой, они пролетели за минуту до станции, и загадочный парень растворился с просьбой уступать места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с детьми и беременным женщинам.