В дороге не хочется думать. Не замечали?

Скачиваешь новый нашумевший сериал или голливудский блокбастер; думаешь: «Ну, вот сейчас посмотрю и начну понимать хоть что-то из этих бесконечных рож в ленте». Выстраиваешь логическую цепочку: «Посмотрю сезон в дороге —> Пойму последние мемы —> Смогу узнать, что происходит во внешнем мире».

А потом Кун включает музыку, привычным жестом затягивает галстук и под похожие одни на другие басы похожей одной на другой песни слушает копошение мыслей в аккомпанементе приглушенного стука колес. Где-то булькают люди.

— Бульк-бульк, …я не устал, бульк-бульк, помощь не нужна… будьк-будьк.

Будьк-будьк.

Прищуриваясь от течения людей вокруг, от их копошения в мыслях, Кун боковым зрением смотрел на пускающего пузыри букв парня: он записывал голосовое сообщение, по временам настороженно косился в сторону Куна, будто бы боялся, что его услышат.

Где-то спустя три станции — парень смялся в волне людей на Таганской, и Кун наблюдал, как его каштановая макушка растворилась в рыбках, плывущих к переходу на кольцевую линию.

Сегодня он коротко сверкнул ярко-желтыми глазами — обернулся перед выходом из вагона, рассеянно мазнул взглядом по рядам людей и…

Всё.

Ничего не последовало.

Парень, равно как и вчера, убежал на кольцевую, пару раз мелькнув высоким ростом и вьющимися волосами. Парень, равно как и завтра, ввалился оползнем подмосковных на Выхино. Точь-в-точь как послезавтра, он снова вышел на Таганке, снова обвел поезд солнечной вспышкой из глаз. Прямо как после-послезавтра…

Какой сегодня день?

Кун поджал уголки губ, когда вспомнил, сколько времени ему осталось, и уже подумал, как бы быстрее взяться за дело. Мысль сбила с мысли. Кун невольно цокнул: она заставила его вспомнить об обычной рутине. Неинтересной.

Интересная нырнула с головой в омут лабиринтов переходов. Интересная появится лишь завтра, которое сегодня, — на Выхино, прямиком из лесов проводов и гудящих электричек.

— Будьк-будьк, во чудила… — били ключом ручьи.

Нет, Кун не находил в своем увлечении ничего криминального. Мальчишка всего лишь помогал разбавить скуку. Один элемент постоянства сменился другим, второй способ разбудиться перед работой заменил первый.

Всё нормально. У его охраны есть охрана.

Думает Кун и меняет приевшуюся песню. Как обычно: включает телефон, видит экран и невольно ухмыляется. Обои. Ну да, смотреть сериалы толком времени не хватает, но на каждое правило есть свое исключение.

Кун меняет песню — жаль, правда, пропускает желтый-прежелтый взрыв сверхновой рядом с собой.

(pecunia)

«ВАНГ!»

«ВААААНГ!»

«ВАНГ БОЖЕ»

«…»

«Иван Захарович Королько, вам назначена пересдача на сегодня в 13:00…»

«ЧТО»

«В СМЫСЛЕ НА СЕГОДНЯ»

«…»

«Я всё гадаю, когда же ты перестанешь реагировать на ложную тревогу…»

«ДА БЛИН»

«вот настанет день, Виоле, и я напишу тебе точно так же. Только напишу уже чтобы не призвать в сеть, а чтобы реально предупредить. А ты мне не поверишь, потому что сам проворачивал подобные трюки со мной»

«Ну Ванг, прости»

«Дело реально срочное, а ты сообщения никогда не читаешь»

«вот уж, хрен с тобой»

«так че, что за лажа?»

«Вот… помнишь, как я тебе спросонья понаписал ту ерунду о мужчине, который всегда рядом со мной сидит…»

«И… ну…»

«да давай говори»

«на этот раз ржать не буду»

«Ну и… я тут нечаянно увидел, как у него на заставке телефона стоят обои из моего любимого сериала…»

«*проклятый стикер смеющегося смайлика*»

Баам со стыда был готов проделать хоть прямо здесь и сейчас дыру в полу вагона — вот так, винтиком закрутиться и раствориться в отдающихся тудуканьем шпалах и рельсах.

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, ехал Баамушка запоздалый.

«гспд, и чего ты так повернут на нем»

«Не каждый день катаешься с одним и тем же незнакомцем в общественном транспорте»

«ага, конечно»

«голубцы глаза очаровали💋💋»

Осматривая стену из людей, плотным кольцом обступивших его, шаря глазами по десяткам брендов обуви, маленькой вселенной обувных магазинов, Баам хочет уже не просто проделать дыру, а въесться в сидения застарелой пролитой колой.

Вдруг из последнего вагона посыпался Баам.

«ага, не отвечаешь»

«молчание — знак согласия»

«Ты всё неправильно понял…»

«Ладно, не будем об этом»

«Так… не знаешь, что в таком случае делать?»

«ну я хз, попробуй посмотреть этот свой сериал в метро. Мб мужик выпадет в осадок»

«а что дальше… в душе не чаю»

Посмотреть сериал в дороге… господи, о чем только Баам думает? Побыстрее бы Таганка и забыть про этот неудавшийся романтический сериал имени его самого — думает Баам и закапывает взгляд в электронное табло с названием следующей станции. Проделать дыру и въесться в сидения не получилось.

Пришли Баамы — поклевали.

«короче»

«давай лучше ко мне быстрее дуй, а вечером я завалюсь к тебе»

«Но мне надо начерт до завтра сдать…»

«бро, какие начерты, ты на 3 курсе»

«надо отучивать тебя быть пай-мальчиком»

«а теперь слушай сюда»

«мы устроим чисто мужской вечер»

Пришли Баамо-гуси — пощипали.

Гуси не могут слушать, у них тут курсач без титульника, мышь в холодильнике, дырка от бублика в счетах и финансы, поющие романсы. Им нужны деньги. Им нужно учиться. Учеба приведет к деньгам, а деньги — к часам отдыха. Простая арифметика, понимаете. У гусей нет времени на розовые сопли и чистую мужскую дружбу. Или как там Ванг это называет?

«давай, бро, только ты, я, коробка пива и милые анимешные девочки»

«Ванг…»

«Давай что-нибудь другое»

«ах ты ж геюга несчастный»

«окей, только ты, я, коробка пива и брутальное аниме про брутальных мужиков в брутальном боксе»

«Вот это я уже понимаю»

Экран затухает, телефон выключается. Баам кладет его на колени, — специально перепроверяет, что именно на свои, — выштрудированно вытягивается; улыбается. Больно, правда, немножко: мышцы ноют от ежедневного натягивания, и кожа растрескалась от улыбок во все тридцать два, и устал он как-то немножко. Но все же.

«Вот это я уже понимаю»

Баам старается понимать — изо всех сил старается. Гусе-Баам, курице-Баам — Баам будет понимать и ценить ту жизнь, которую он имеет сейчас. Продолжит выглядывать на окнах запылившиеся подтеки дождя — эти грязные нечищенные дорожки; и бубнящих одними губами, жующих что-то людей.

…Кстати говоря, Баам иногда не хотел понимать некоторые вещи. А какие?

И сам не знал.

(pecunia)

Кун хотел бы работать на компанию отца. Работенка непыльная, но и не идельная: вроде и не в его интересах, но всяко лучше, чем ничего. Каждый день, пять на два, он вставал бы в семь утра, в восемь катился в метро и в девять садился за рабочий стол. Но это только в мечтах. Вне мечт оставалось лишь ехать и ехать, катиться по будто запрограммированным маршрутам.

Серебрящиеся на свету колонны, мудреные пластины и гигантские буквы в окнах на каждой остановке — всё чаще и чаще они не внушали ничего, кроме раздражения. И голода, жуткого голода. Урчание в животе — перед дорогой зачастую не успеваешь поесть. Но ничего страшного, у Куна всегда есть с собой надежный перекус и рецепт к нему.

Рецепт кайфули эмоционального выгорания прост: положите в печь горящей жопы наглого батю-депутата, сорящего деньгами, как сухариками, переверните лопаткой его ухмыляющийся хлебальник, трясущий перед вами и всей вашей семьей деньгами, выжгите на корочке клеймо: «Ты будешь вечно зависим от моих денег, сына-корзина». А потом выкиньте кайфулю, сдобренную десятками матов и многолетних ссор, в мусорную корзину. Заживите своей жизнью, сепарируйтесь от всего мучного и вредного и пообещайте самому себе, что в один прекрасный день обязательно станете богаче, обретете ту власть, которая и не снилась хлебобулочным изделиям.

Урчание желудком, а не в душе — на Куна обернулось полвагона.

«Очень хочется есть, — подумал Кун и гордо поднял голову, по-царски, как учили в семье, выпрямляя спину. Не терять же лицо пред народом. — Сейчас бы булочку с капустой. И лечь, полежать, поваляться, немного полежать…»

Он очень сильно устал. Очень-очень устал. В какой-то момент степень задолбанности миром достигла той точки кипения, когда забиваешь на работу, и всё надоедает. Эти одинаковые типажи людей с экранами телефонов: держи три в ряд, лови хлебалом нарды. Чью-то дагестанскую физиономию, объясняющую, как жить на пять копеек в месяц, и надоедливого смуглого мужика с ярко-красными волосами, рекламирующего энергетики «Quant!» Какие-то анимешные лица…

…

Чтоп, сто?

— Станция Текстильщики, переход на большую кольцевую…

Забивается сельдь в бочку вагона на станции, а Кун во все глаза таращится и не стесняется, и сердце на секунду сладостно замирает: парень с великолепными глазами, наполовину облокотившись на поручни и подперев рукой голову, расположил на колене телефон; будто нарочно, чтобы все, кто мог, увидел. Выученные наизусть от бесконечного пересмотра серии, милые сердцу события — он смотрит их.

О н с м о т р и т и х

Кто-то отдавливает Куну ступни, наступая по самое не балуй. На поручни парня лезут чьи-то ягодицы, а мир в глазах Куна сужается до одной-единственной точки.

Он. Смотрит. Их.

— Извини… а ты… случаем, не «Башню Бога» смотришь?

Золото одних глаз отрывается от золота других, и Кун явственно видит, насколько он и Баам из сериала похожи.

— Да, — кивает парень, и Баам на экране весело кивает Куну в коридорах этажа Эванкхелл.

На секунду парень мешкается, неловко оглядываясь на телефон; потом достает из уха наушник, быстро протирает и протягивает Куну. Зрачки забавно мечутся от Куна на наушник и обратно, словно колеблятся: а стоит ли.

— Не хотите… тоже посмотреть?

Как падающее в застройки солнце, как тихо летящие от тормозов глаза; момент замораживается во времени, а воображаемый оператор фиксирует камеру на руках: на протянутой ладони парня и пальцах Куна — они на секунду замирают и берут наушник.

— Да, — Кун улыбнулся. — Да, хочу.

(pecunia)

— О-о, обожаю этот момент!

— Ага, вот это он переиграл и уничтожил… Надо же было так придумать с копированием корон.

— Я бы ни за что не догадался! — Баам мечтательно вздохнул и поставил серию на паузу. — Обожаю Куна, мой любимый персонаж. Он такой… такой… не знаю, харизматичный и рассудительный. А как он всегда помогает Бааму, это всегда так…

«Мило», — чуть не сказал Баам, но вовремя прикусил язык: еще чего не хватало ляпнуть перед попутчиком.

К счастью, он ничего не заметил, — «И слава богу, господи боже мой» — только продолжил задумчиво глядеть на стоп-кадр с хитрющей ухмылкой Куна, довольно стоящего с короной у трона.

— Да, он молодец, что проявляет инициативу с Баамом, — как-то не к месту протянул мужчина, рассеянно поправил галстук и наконец поднял голову. — Кстати, можно узнать твое имя? Мы уже вторую поездку смотрим вместе Башню. Неудобно как-то.

«А еще на протяжении года ездим вместе в час пик», — снова прикусил язык Баам.

— Конечно! Меня зовут Виоле. Да, это имя по паспорту, — по привычке добавил Баам, предвидя возможные вопросы.

— Необычное, — кивнул мужчина.

Баам неловко почесал щеку и издал приглушенный смешок.

— Мама — англичанка, настояла на соответствующем имени. А ваше?..

— Агеро, — и подал руку. — Да, почти как фамилия аргентинского футболиста.

Вернул реплику — улыбнулся так хитро и пронырливо, что Баам, отвечая на рукопожатие, невольно обратил взгляд вниз, на экран.

«Вообще не отличить», — с каким-то благоговейным ужасом перед пугающей схожестью подумал Баам. Он и сам подмечал, что чем-то смахивает на Баама из сериала, но всегда считал, что у них слишком мало общего. В плане истории там, характеров.

— И как полное имя Куна из сериала, — рассеянно сказал Баам.

— Отец наполовину испанец, — отмахнулся Агеро, но и сам невольно проследил за взглядом Баама. — Хотя… да, некоторые сходства у нас с Куном есть.

«"Некоторые"?! Да вы как две капли воды похожи!»

— Но, строго говоря, мне больше нравится Баам, — признался Агеро, не заметив, как Баам себе язык до крови прокусил, лишь бы не заорать: «Да посмотрите же на свои лица!»

— Да? Да… ха-ха, да, да, мне тоже…

«Молодец, Виоле, это была твоя самая тупая реплика за последний двадцать один год жизни», — больно поморщился Баам. Честно? Он понятия не имел, как надо нормально реагировать, когда человеку нравится тот персонаж, к которому ты не питаешь особых симпатий. Облом.

— Станция Волгоградский проспект. Наземный переход на Угрешскую МЦК…

Агеро все еще буравил кадр с Куном, время от времени едва различимо бормоча: «Инициативность». Баам не находил себе места в затянувшемся молчании.

— Следующая станция — Пролетарская…

Красный, красный — двери опасно замигали, предупреждая о закрытии, и Баам ожидал в этот момент всего чего угодно, но только не резко вскочившего Агеро. Он вдруг встал с места, волнительно вдохнул, словно ослепленный провидением, и выбежал из вагона с отчетливым шепотком под нос: «Любовник!»

…и только тогда Баам осознал, что признался в любви к персонажу, на которого так похож Агеро.

Пришел Баамо-слон.

«ВААААНГ»

«ВАААНГ»

Поставил стол.

«СРОЧНО»

И стал писать письмо:

«ТТОЛЬКО ЧТ Я СЛВЕРШИЛ САМВЙ ТУПОЙ ПОСТУПОК В СВОКЙ ЖИЗРИ»

Точка.

Ладно.

Ладно, тихо.

— Ладно, спокойно, — прошептал Баам, потирая виски.

Он же не будет накручивать себя из-за какой-то там мимолетно брошенной фразы. Недоразумения и недопонимания встречаются сплошь и рядом, и Бааму очень не хотелось бы оказаться их заложником.

Очень-преочень не хотелось бы.

— Станция Пролетарская. Переход на станцию Крестьянская застава…

— Что? Ванг до сих пор не пришел? — воскликнул Баам в трубку. Этим же днем, но вечером он стоял, растрепанный пуще прежнего, и жался в чью-то подмышку. Кричал в эту же подмышку: — Его весь день на парах не было, в общаге и вовсе след простыл!

Подмышка из списка контактов только бурчала что-то невнятное, приправляя словами: «Сказал, на Волгоградку срочно надо», но уже ничто не могло отпустить Баама из силков смутного предчувствия чего-то нехорошего.

Подозрительно как-то.

— Следующая станция — Рязанский проспект. О подозрительных предметах сообщайте машинисту…

Закономерно, что Ванг и на следующий день не прочитал сообщения. Что было не очень закономерно и несколько нарушало работу нервной и антипаникерской системы, так это пропавший Агеро. Впервые за долгое время Баам расчесал гнездо на голове, вытравил оттуда всех птиц, надел самые стильные кроссы со стразами и батину косуху с Дубровки (мама всегда говорила, что он у нее модник) и приготовился поразить струны души каждого блатной походочкой… ну, то есть развеять опасения Агеро касательно недавнего инцидента. Типа: «Да, незнакомый красавчик в метро, с которым мы пару раз посмотрели "Башню Бога", натуральнее меня только радуга. Не думайте, что я хотел к вам подкатить вчера или что-то около того…»

Еще на платформе Баам понял, насколько откровенно хреновой была затея.

Благо вселенная услышала его мольбы и ниспослала на место Агеро какого-то зумера с фиолетовыми крашеными волосами: он хихикал другу в голосовом сообщении, как «подцепит сегодня в лаунж-кафешке одну огненную тяночку». И всё бы хорошо: отлично, Баам не шмякнется в грязь лицом перед Агеро, да вот только одно плохо:

«Он явно решил поехать в другом вагоне после вчерашнего!»

…И с этой мыслью в голове до Кузьминок Баам проехал ни разу не двинувшись, в позе исключительного отчаяния: закрыл руками глаза и оперся локтями о колени, чтобы не видеть окружающий мир. Драматизирование не его стезя, всегда думал Баам, пока дело не коснулось незнакомца в метро.

«Вот это я даю, — качал он головой. — С ума, что ли, схожу от приближающейся сессии? Делать есть чего, а все равно не то что-то… не хватает как будто бы, — передние мысли отодвинулись, отступили перед застрявшей в закромах задней. — Я что-то упускаю в погоне за тем, чтобы всё успеть… важное, да. Не деньги, а что-то, что-то…»

— Следующая станция — Текстильщики. Не забывайте свои вещи при выходе из вагона.

— Ого, Виоле, брат, ты что же, ко мне едешь?

Знакомый голос бодрячком прорезал унылый гундеж и гогот зумера на фоне. Баам, как поднятый рукой из-под толщи воды, резко вскинул голову, и тут же чуть не потерял дар речи.

Ванг, худощавый клыкастый дружбан, нескладный и порывистый в своих б/ушных одежках из ближайшего секонд-хенда, весело махал рукой, нескромно проталкиваясь через утрамбованные штабеля людей. Этот черт рогатый, как часто в шутку обзывал его Баам, вот он: уже за метр валом валил те же самые штабеля людей, оставляя за собой по-настоящему термоядерный шлейф пельменей с майонезом, доширака с кимчи и пива от «Каждый день». Весело хлопал зенками в подводке, (использование которой упорно отрицал), да брынчал в карманах коллекцией покеболлов (одержимость которыми сам не понимал). А в довесок попутно тащил за рукав… Агеро.

— Ванг! А ты здесь что…

— А-а, ты про то, почему меня вчера не было весь день, — не слушая, затараторил он. — Короче, тут такой прикол случился, сам в ауте до сих пор…

— Вы знакомы? — перебил его Агеро, ловко отлепляя рукав от пальцев, измазанных в соусе какой-то импортной корейской лапши.

— Что? А как же! — Ванг шустро переключился на Баама: в мгновенье ока заграбастал себе в объятия и взбил относительно уложенные волосы в осиный улей. — Эт мой кент Виоле, мы с ним не разлей вода с самого начала уника, пусть и на разных направлениях учимся. Через что мы с ним только не прошли: ты бы только знал, каким отпетым педиком с патлами он пришел и как я его вышколил, погляди на это загляденье!

— Ванг!!!

Но Ванг ничего не видел, не слышал и (пока что) не говорил — он взял лицо Баама в ладони, так, что у Баама аж губы трубочкой сложились, с победным кличем потряс, так и готовый расцеловать от радости, а потом, счастливый, развернул прямо к Агеро, молча наблюдающему за происходящей вакханалией.

«Боже! — молил Баам, смотря на нахмуренное, но не выражающее ни единой ясной эмоции лицо Агеро. — Боже, пусть он не поймёт!»

— Т-такъ, — прошепелявил Баам, — что же происхозжит, мне кто-нить обьяснмт?

Агеро наконец вздохнул, и на его лице наконец отобразилась хоть какая-то эмоция — напускное недовольство.

— Пожалуй, нет смысла вас представлять, раз уж вы знаете друг друга, но все же… — он кашлянул и, насколько мог в толпе, протянул руку, показывая на Ванга. — Это Иван, сын любовника моего отца — Эдвана Марлина, депутата Госдумы и члена совета директоров Газпрома.

Бааму понадобилось несколько долгих секунд на осмысление услышанного.

— К-кого, кого?..

— Да! — выскочил Ванг. — Прости, что не говорил тебе, Виоле, но это так. Мой батя, Захар Королько, глава республики, втайне спит с Эдваном Марлином!

Не стоит забывать, что они все еще находились посреди переполненного вагона метро. И на них таращились десятки глаз, жадных до сплетен и хлеба и зрелищ.

А еще Ванг продолжал грозно сотрясать воздух:

— Агеро связался со мной, и теперь вместе мы покажем своим отцам, чего стоим! Он с моей помощью разроет всё грязное белье и подноготную на Эдвана, а я… я… …Однажды я обязательно стану президентом Татарстана.

Ванг драматично сжал кулак и скукожил лицо так, будто вот-вот и из него фонтаном прыснули бы слезы. Ни Агеро, ни даже Баам не сдержались от того, чтобы не закатить синхронно глаза. Куда уж Ванг без скандирования своей кричалки о том, как он когда-нибудь станет президентом.

— Станция Таганская. Переход на кольцевую линию и станцию Марксистская…

Время пролетело быстро, и за неожиданной встречей Баам сам не заметил, как поезд долетел до его остановки.

Делать нечего: Баам резво выскочил из объятий Ванга, ринувшись к воронке дверей, уже высасывающей из себя людей.

— Бога ради, простите! Мне пора! Ванг, ты со мной?

— Не, друг, мы до Баррикадной, есть у нас там одно дело по Эдвану…

— Господь с тобой, занесу тебе в комнату поесть, — махнул Баам и уже было развернулся, как вспомнил, что кое-что забыл. Он неловко потупил взгляд, едва встретился глазами с Агеро. — И… м-м-м… удачи вам. Вам обоим.

— Конечно! — с заразительным весельем отсалютовал Ванг.

Агеро только сдержанно кивнул, тем не менее храня на лице достаточно теплую, невероятно дружелюбную для простого незнакомца улыбку. И только в уже истерически пикающих дверях, в самом последнем просвете, прежде чем народ снова замуровался в металлической кишке, Баам увидел, как он одними губами прошептал:

«Инициативность».

И тогда Баам понял, чего же ему так сильно не хватало.

Думал, что понял.

silentium

«Материал на Эдвана — есть✅

Данные о передвижениях Захара — есть✅

Компромат с их постельной жизнью — есть✅

Сведения касательно грядущего форума по развитию регионов России, на котором будут присутствовать главы республик и представители крупнейших корпораций — есть✅

План (прикрепленный файл: План действий.docx) — есть✅

Иван —❌

в какой сраке он пропадает?»

Вопросительный знак. Макабрический, вездесущий и ужасный, он под гнетом пальца влепляется пикселями в экран и думает, за что он, такой несчастный, заслужил подобное похабное отношение к себе.

Ну, или у Куна уже крыша едет. Она свистит, как воздух в открытом окне, и оттого громыхает особенно громко.

Вторую. Уже вторую неделю Кун каждый день мотается на Баррикадную, где прокрадывается в их с Вангом штаб и вынашивает план великого злодейского зла — просто условность. С Виоле больше не встречается.

Он устал.

Тяжко и неудобно, Кун опадает на колени, подставляя портфель вместо подушки для головы и подушки для разочарованных вздохов. В какой момент он докатывается до Выхино, Кун не знает, лишь вымученно заставляет мозг заставить поднять голову, чтобы заставить глаза заставить вглядеться в двери. Заставить. себя. что-то. делать.

Заставляется плохо, только мысль в голове скребется: «И почему это чертово тело не может просто само двигаться, без каких бы то ни было усилий?»

«Почему тело и мозг, почему это это не могут удовольствоваться движением?» — тоскливо день за днем думает Кун, катаясь до Баррикадной, запархивая в последние вагоны на Краснопресненской и летя с Октябрьской по рыжей ветке — а потом высаживается, рассеянно рисуя в пространстве архитектурных изысков арок замысловатые фигуры: приходится носиться туда-сюда белкой в колесе, чтобы поспеть за выполнением плана.

Меж тем вспоминается Виоле — этот ерошенный комок нервов с запашком цветущих гроздьев каштана; стильная катастрофа, — или катастрофа стиля, возможно, всё сразу, — которая каждый раз устало вздыхала за просмотром «Башни». Сейчас-то уже не вздыхает, да и они не смотрят: Куну приходится выезжать пораньше, чтобы успеть доехать до места встречи, но те забавные пару дней надолго въелись в подкорку мозга. Кун не знает, чем и почему — просто. Въелись.

«Интересно… — проводя по струнам замерших воспоминаний, размышляет Кун. — Неужели Виоле действительно тоже бегает постоянно куда-то?.. Ума не приложу, как ему удается так жить»

Вот Куну не удается. Ему не так и не сяк — не живется.

— Следующая станция — Выхино, платформа справа.

Контейнер с обедом неприятно упирается в щеку, и Кун отмечает: забавный факт, но о Виоле, не видя его уже вторую неделю, он знает куда больше, чем следовало бы. Забавный факт, но он знал, на каких направлениях и в каком университете и Виоле, и Иван учатся, почему Виоле называет Ивана Вангом, где Виоле живет, какая у него семья, каковы его цели, мечты, чуть ли не цвет нижнего белья — о да, Иван любил почесать языком по поводу и без.

Виоле окружал Куна повсюду: в разговорах и упоминаниях, в галерее телефона, которую Иван под взрывы хохота от очередной неудачной фотки, где Виоле лопал под одеялом вредные батончики, показывал Куну; в прожигающих галактики звездах и упоительных ароматах цветущего каштана…

Чтоп, сто.

Сейчас, прямо здесь. Над Куном невесомо зависли запахи каштана, непроизвольно вынуждая жадно, так, чтобы заполнить легкие до отвала, вдыхать и вдыхать их, как живительную замену кислорода. Правда, к кислороду примешивалось еще что-то: душок чего-то подозрительного…

— А, Виоле, — Кун на радостях вскинул голову и слегка зажмурился на имени, произнося как бы нехотя и через силу.

«Привет», — должно было стать продолжением, но приветствие застряло поперек горла, едва только Кун разглядел, кто стоит за спиной.

О, он узнает это лицо из тысячи, будь оно скрыто хоть под сотнями одноразовых масок, солнечных очков и капюшонов, как в дешевых фильмах со скрывающимися суперзвездами. Нос не обманет: он издалека учует вонь дорогих одеколонов, дурь выставленного напоказ богатства и золотых Гуччи трусов (о последних Кун имел несчастье узнать из футажей постельных сцен).

— Отец, — жирным курсивом цедит Кун, и слово прямо-таки выводится на лбу мужчины в белом пальто, напоминающем по своему свойству и виду больше халат.

Здоровый, но гибкий, великовозрастной, но прыткий, как молодец, Эдван на секунду приподнимает солнечные очки, пробивая льдистым взглядом, как током под высоким напряжением. «О нет, — внутренне кричит Кун, — это точно он».

Это он. Отец — прыткое и хитрое создание, накачанное ботоксом и силиконом по всем заветам Космополитена. Отец — инкуб прямиком из легенд, начесавший себе хвостатую гриву, предварительно тщательно раскрасив ее по какой-то маниакально-компульсивной идее в голубой и заставив всю семью перекраситься тоже. Отец… — профурсетка на новый лад с распахнутой выбритой грудью и миллионом цацок на любой вкус и цвет.

Вашему вниманию посреди вагона московского метрополитена — Марлин Эдван, самый скандальный политик, бизнесмен и модель России.

(в данный момент скрывается).

— Bienvenido al infierno, amigo (*(исп.) Добро пожаловать в ад, дружок), — вместо приветствия выдал отец и послал воздушный поцелуй.

…а ещё он — главная головная боль Куна.

Вот уже висок болезненно запульсировал, за ним последовал и второй, и тем сильнее росло напряжение в области головы, чем больше Кун переводил взгляд с Эдвана на Виоле: на это баамоподобное кучерявое нечто, которое виновато косило глаза и пряталось в гигантскую теплую клетчатую рубашку — очередную шмотку по последнему писку моды. Предсмертному.

Висок особенно резко кольнуло, Эдван за слоями маски ощерился смертоносной улыбкой, и Кун понял: им кранты. Потому он мигом заграбастал Виоле в охапку и притянул как можно ближе к себе, столкнувшись носом к носу.

«Прямо как во второй серии аниме…» — не к месту пролетела мысль.

— На счет три, — прошептал Кун, придавая лицу как можно более серьезное выражение. — Сейчас будет Рязанка. На счет три я хватаю тебя, и мы дуем отсюда, крича о растлении малолетних стремным мужиком в халате.

— Э-э… простите, А… Агеро, — бито проковырял Виоле имя, как чужеродный объект, несвойственную чертовщину из табакерки, и весь так и смялся и замялся.

— Давай, — скомандовал Кун. — Раз… два…

— Станция Рязанский проспект. Переход на…

— Три!

Кун дернулся, утягивая за собой Виоле, прямо в просвет дверей — быстрее, вон, закричать во всю глотку: «Насилуют!» (возможность чего Кун действительно не исключал), сбежать, и плевать, что он идет буквально на таран стоящих тут и там людей, быстрее, быстрее!

как вдруг остановился.

Виоле не двигался.

Прямо так, в режиме реального времени Кун наблюдал растущую через маску лыбу Эдвана. Наблюдал и рост своего ужаса: как он увеличивается, ширится и множится; наблюдал и за действиями Эдвана: как тот подходит, хлопает Куна по спине, равно захвату в тиски, и небрежно — оказывает услугу, видите ли, — обращается к народу.

Хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ.

— Дамы и господа, прошу прощения от лица моего… подчиненного, — усмехнулся он, — у бедолаги олигофрения, сам не ведает, что творит. Но, вы же понимаете, как тут не сжалиться над несчастной душой? Даже дебилы заслуживают работы.

Еще несколько пар глаз, растолкнутых Куном, смотрят, снова смотрят: со смесью недовольства, раздражения и любопытства — и отворачиваются, едва Эдван распределяет свое царское внимание от них к Куну. Виоле между тем все еще кукожится и то краснеет, то зеленеет каждый раз, когда Эдван предпринимает к Куну какое-либо действие.

Отец затолкал в переход — Виоле позеленел. Отец наклонился к его уху — посинел.

— Какого дьявола ты тут вытворяешь? — прошипел он.

— Это ты у меня спрашиваешь? — фыркнул в ответ Кун. Ничего страшного, всего лишь костяшки чесались на Эдване испробовать его же батины лещи. — Какая еще олигофрения, мать твою за ногу через прогиб? Если уж у меня дебильность, то у тебя полная идиотия!

— Ах, идиотия, ну конечно, тю-тю-тю. А то, что ты полез спасать от меня Виоле, не поинтересовавшись, что он работает со мной, тебя вообще не смущает?

«Он работает со мной»

«Он работает со мной»

Сказал. Он. Эдван сказал, что Виоле работает с ним. Спустился смертельный приговор на головы всего сущего, смял под собой мельтешащие пятнышки людей на платформе: это Куну понадобилось, по ощущениям, несколько минут на переваривание информации.

Для закрепления эффекта — отец помолчал и добавил:

— …на добровольной основе.

Вот тут Виоле уже побледнел. Сравнялся цветом со стенами, когда Кун в ужасе обернулся к нему.

— Виоле… ты…

— Я всё объясню! — выпальнул он. Оглянулся и нервно, с дрожью выдохнул. — Поймите… Этот человек… Ваш отец приходится моей семье весьма… специфичной персоной, вот он и… он и пришел за помощью ко мне…

— Дай я, — махнул Эдван. — А то он все еще думает, будто предал тебя.

«Уж не хочешь ли сказать почему?» — приспустив на переносице солнечные очки, метнул взгляд Эдван. Небольшой такой, несмертельный, всего лишь пробивающий разрядом на тысячу вольт.

Ерунда.

— Захар хочет захватить Россию и построить мировой татарский коммунизм.

— Прости?! — опешил? ужаснулся? нет — охренел Кун.

— Что слышал, — буркнул Эдван. — Захар готовит государственный переворот, он одержим идеей свергнуть Путина и, как истинный крайний правый, создать коммунистический строй на основе превосходства татар над остальными расами.

— Ты хоть сам понял, что сказал?

— Татаро-монгольское иго 2.0, короче, — скромно вставил Виоле.

— Но дальше больше, — пригрозил пальцем Эдван. — Чтобы спасти мир, я обратился за помощью к Виоле — сыну бывшей любовницы моего лю… лю… льючшего друга.

Сквозь маску на пол-лица, через тонированные солнечные очки — только слепец не разглядел бы за слоями маскировки, как в панике замельтешили зрачки Эдвана, а губы искривились ломаной линией ужаса.

— Да… лучшего друга, — понимающе, медленно, смакующе, издевательски кивнул Кун.

— А еще отец Виоле тоже бывший любовник Захара.

Настала пора Куна накачивать глаза литрами ужаса, а рот разевать до размеров приличного кратера на Луне.

— Прости?!

— Не прощаю.

— Я думал, это ты тут переспал со всей Москвой!

Хлеба и зрелищ, хлеба и зрелищ.

От умилительного оммажа на Симпсонов с отцом, душащим чересчур расшумевшегося сына, спас только Виоле, вовремя влезший в почти состоявшееся место убийства: Эдван налетел на Куна, закрыв ему рот рукой, с таким рвением, что промедли Виоле еще секунду, и можно было бы вызывать реанимацию, а лучше — сразу катафалк.

— Боже, так… тихо… — медленно, очень медленно, смотря ровно в глаза, опустил перед ними руки Виоле: мол, умерьте пыл, остыньте. — Тихо… тихо…

— Виоле, будь добр, мы тебе не взбесившиеся коты, — прошипел Эдван.

— А ты, дорогой отец, будь добр не огрызаться на него, — фыркнул Кун.

Не видно, но чувствуется — Эдван осклабился.

— О, дорогой сын, поверь, сейчас я могу обращаться с Виоле как захочу, когда того захочу и зачем пожелаю.

— Насчет «зачем»… — скромно кашлянул Виоле, вновь выходя на передний план, — наверное, я должен сказать уже сам.

Белый, зеленый или красный — какой угодно расцветки, но только не нормальной, он неудобно помялся на месте, собираясь с мыслями.

Красный, как огнетушитель за стеклом, и белый, как пластины стен, трещащих под весом тела, Кун наконец почувствовал — а ведь что-то не так. Виоле какой-то не такой, как раньше: и блеклый, и без былой решительности в теле и мышцах, и с сухо поблескивающими глазами.

Он долго не говорил. Дотронулся до цепочки на шее и лишь спустя несколько попыток привести дыхание в порядок, — вдохнул, выдохнул, вдохнул, выдохнул — сказал:

— Только не смейтесь: я согласился помочь сыграть на чувствах Захара и притвориться новым кавалером мистера Эдвана. А так как мои родители весьма… важные в прошлом люди, то для Захара якобы измена со мной должна стать ударом. А взамен я попросил…

— Осторожно!..

Пищат двери — пик-пик-пик! — искусственно и машинально, и Виоле тускло улыбается, медленно вынимая из-за ворота рубашки католический крест.

— Двери закрываются!..

Непрерывно пищат двери — пик-пик-пи — и обрываются. Пальцы Виоле в красном свете обвивают, крепко-накрепко сжимают драгоценное золото.

— …Взамен я просто попросил много денег. Глупо, да?

— Следующая станция — Китай-город…

Это издевательство.

Это издевательство.

«Да, Виоле, глупо», — подумал Кун, сжимая в руке ткань галстука.

А жизнь вокруг продолжалась. Гущи роботяг, как по команде, сместились к правым дверям, вынудив всю троицу вжаться в болтающуюся гармошку перехода между вагонами. Писк, гул — они снова летят. Дальше от Таганской. От станции, на которой Виоле обычно выходит.

Поворот головы, раскрытый в готовности спросить рот — и Эдван предупреждает вопросы Куна одним деловым поправлением пальто-халата и вторым коротким:

— Едем до Калужской. Все.

Все.

До Китай-города катились молча, в замогильной тиши. Стук колес да стук работяг: молоты вездесущего дыхания, шевеления и копошения звенели в ушах. Шипели — если быть точнее.

Серпом водили по щекам и мозгам взгляды Эдвана: незримые и тонированные, они дополняли звоном серьг и украшений для волос картину тихого злорадства. Кун так и видел довольство Эдвана собой. Бесящее.

Но все-таки никакие Эдваны, никакие серпы глаз и молоты звуков, никакие дрожания на трясущемся полу перехода не шли ни в какое сравнение с финальным боссом — Виоле. Тем, что с ним происходило.

Его потухшие красные гиганты вместо солнц со сжатыми до крупиц зрачками — пустые и тусклые, полуприкрытые, они молитвенно вознеслись туда, к богу, за десятки метров бетонных укреплений.

Земли.

— Deus meus, ex toto corde paenitet me omnium meorum peccatorum, eaque detestor, quia peccando, non solum poenas a te iuste statutas promeritus sum, sed praesertim quia offendi te, summum bonum, ac dignum qui super omnia diligaris. Ideo firmiter propono, adiuvante gratia tua, de cetero me non peccaturum peccandique occasiones proximas fugiturum. Amen… (*Боже мой, всем сердцем раскаиваюсь в своих грехах, не только потому что знаю, что, согрешив, я справедливо заслужил Твое наказание, но и потому, что оскорбил Тебя, бесконечно благого и более всего достойного любви. Поэтому твердо решаю с помощью Твоей благодати больше не грешить и избегать ситуаций, ведущих ко греху. Аминь)

Шептал он.

Монотонная молитва, захлебываясь, неслась вместе гулом поезда до самой платформы. Набатом разносилась в голове Куна и после: преследовала и когда они слились в толпах клерков на выходе из вагона, надсадно звучала при переходе на рыжую ветку. Раз шаг, два шаг, три и десять — показалось, будто Виоле пошел на второй круг. Или взялся за Ave Maria — бог его знает. Кун понятия не имел, но мог поручиться лишь за одно:

Он шептал. И сквозь шепот изредка, сливаясь воедино с певучим заунынием латинских текстов, прорывались редкие слова: «Боже мой… мама… я отвратителен».

В поезде.

На рыжей ветке. Под новое «Amen» в качестве завершающего аккорда к просьбе сообщать о подозрительных предметах машинисту Кун почувствовал, как где-то во вселенной потухла целая галактика.

— Sancta Maria, ora pro nobis.

Sancta Dei Genetrix, ora pro nobis.

Sancta Virgo virginum, ora pro nobis.

Mater Christi, ora pro nobis.

Mater divinae gratiae, ora pro nobis.

Mater purissima, ora pro nobis.

(*Святая Мария, молись о нас. Святая Богородица, молись о нас. Святая Дева над девами, молись о нас. Матерь Христова, молись о нас. Матерь Церкви, молись о нас. Матерь благодати Божьей, молись о нас)

…И тогда же он понял, как не хочет смотреть в телескоп на отголосок света умерших звезд.

— Нет, Виоле не будет помогать тебе.

Эдван, стоя в самом центре напольного круга, усмехнулся и пролистнул на экране телефона сводку прибыли с Лукойла на Татнефть — ну да, ему же просто так, всего лишь шутканули, чтоб скучно не было. Только спустя минуту он нахмурился, опустил телефон и, окончательно удостоверившись, что Кун не сводит с него прожигающего взгляда, наконец повернулся.

— Mater castissima,

Mater inviolata,

Mater intemerata,

Mater amabilis.

(*Матерь нетленная, матерь пречистая, матерь целомудренная, матерь непорочная)

— С чего это? — зловеще протянул Эдван, и на фоне в ужаса разрыдался ребенок.

— Mater admirabilis,

Mater boni consilii.

Mater Creatoris,

Mater Salvatoris.

(*Матерь прелюбимая, матерь предивная, матерь доброго совета, матерь Сотворителя)

— Я так решил, — невозмутимо поправил галстук Кун, но глаза все еще хранили холод высокомерия. На миг губы непроизвольно изогнулись в усмешке.

Этот момент.

Насмехающийся Эдван с плачущим ребенком позади рвет и мечет, взглядом, как копьем, пробивает насквозь — редко кто и когда может его настолько разозлить. И Кун — затягивающий галстук всё плотнее и плотнее, петлей на шее. О да, он играется со смертью. Прямо-таки на ностальгическую слезу пробирает от воспоминаний: так похоже, как было тогда. Как тогда, когда Кун ушел из дома.

— Мистер Агеро… прошу, не надо, — умоляюще протянул из-за плеча Виоле, вдруг откопав откуда-то «мистер». Кун лишь запихнул дурня себе за спину — не хватало еще, чтобы снова лез на рожон. Жаль, он не знал, насколько в их семье на самом деле смертоубийственные отношения.

— Батюшки, вы только гляньте, — присвистнул Эдван, прогнулся к Куну в пояснице и смахнул солнечные очки на переносицу — совсем как злой серый волк из сказок. И издевательски произнес: — Малыш Агеро записался в защитники незнакомцев в метро. Кто ж ты ему такой, чтобы командовать?

Зрелищ и хлеба.

Десятки и десятки неподдельно заинтересованных — словно представление торговцев мелочевкой в вагонах метро. И Кун сейчас — протагонист, бескорыстный герой и богатырь на помощи у попавшего в плен собрата. А Соловей-разбойник возвышается над ними своей необъятно-объятной тушей, насмешливо посвистывает.

Как три года назад.

— Ну, — свистит Эдван, расслабленно подпирая руками голову, — кто ж ты ему?

Эдван действительно напоминал тогда серого волка: каждое его слово походило на грозный рык, каждое движение было наполнено какой-то звериной ярости, хоть внешне он и сохранял спокойствие. Дерганое.

Для братьев и сестер в неприлично большой и грязной гостиной, завешанной синими занавесками, связь между волком-отцом и настоящим отцом наверняка размывалась. Они сидели послушным рядком на диванах и тихонько успокаивали всхлипывающую самую младшую сестру.

— Значит, ты считаешь, что способен справиться без меня, — рявкающе фыркнул Эдван; он мерил шагами темную комнату с панорамными окнами, а длинный, почти волчий хвост хлестал по пятам. Еще раз фыркнул. — Без меня и моих денег. Смелое заявление.

Кун дерзко глянул отцу в глаза.

— Кто я для него? Друг.

Забавный факт, но Кун не краснел, когда врал. Ложь во спасение ведь. А вот Виоле предательски громко выдохнул, едва услышал маленькое преувеличение в адрес их отношений.

— Да ты что? Что-то я не заметил между вами никаких дружеских связей, — довольно свистел отец, водил плечами и хрустел костяшками пальцев за головой. — Чем докажешь?

Шаги у Эдвана были приземистые и тяжелые: совсем не сочетались с образом эксцентричного миллионера. Бесшумные и грузные, они влеплялись в пол и, будто затягиваясь в него, неприятно порывисто отлеплялись для нового шага. Оттого и итальянский импортный мрамор приобретал вид топкого болота, из которого, сколько ни бултыхайся, не выбраться, и ковры медвежьих шкур обращались в кочки — бери и прыгай по ним.

Для острастки, чтоб подсластить: Эдван вывернул руку в крутом пике, бросая в мать бриллиантовую подвеску. Или кредитку. Мама — у нее вечно опущенные в пол глаза, смиренные — послушно подхватила юбки, присела на пол и жалко подобрала аргентинский изумруд превосходной огранки.

Или ключи от Кадиллака.

— Чем ты докажешь, что готов отказаться от этого?

— М? Так чем докажешь, что Виоле тебе друг? Давай-давай, возможно, я, так и быть, прислушаюсь, — Эдван подождал, когда порции людей войдут и выйдут на Третьяковской, и втройне сытей прежнего подсвистнул: — Очень уж мне интересно, действительно ли ты опустился до того, чтобы водить связи с бедняками из коммуналок.

Туже, туже. Затягивайся, галстук, крепче. У Куна же сегодня праздник эмоционального контроля, на него приглашены старики и бабки, мужики в офисных костюмах и женщины в юбках-карандаш. Они призваны лицезреть пир забавных фактов.

Например: забавный факт, но Кун знал о Виоле чуточку, самую малость, больше, чем того следовало.

— Как тебе будет угодно. Задавай любой вопрос о Виоле — я отвечу.

— Ну допустим, — хмыкнул Эдван. — Тогда… назови его ФИО.

— Грейс Виоле Витальевич, — уверенно прочеканил Кун. — До четырнадцати жил в Великобритании с матерью, потом переехал в Россию. Из-за того, что отец русский, знает два языка. При оформлении гражданства взял отчество. Живет в коммуналке в Малаховке с дядей — Грейсом Мирцеа, тоже англичанином.

Эдван впечатленно присвистнул.

Когда Кун закончил выбрасывать из своей комнаты все вещи — компьютер и телефоны, одежду и средства по уходу за собой, старые тетради со школьных и университетских годов, книги, мебель и ковры — Эдван только удивленно присвистнул. Ни сестрам, ни братьям, ни матери не разрешалось покидать гостиную, так что они молча смотрели, как Кун мучительно двигал и разбирал мебель, выбрасывал пакеты более ненужного барахла. Из всех только самая младшая, прекратив хныкать, попыталась помочь брату, но средняя сестра, не сводя напряженного взгляда с отца, посадила ее к себе на колени, и была такова.

Спустилась ночь.

Эдван сидел в персональном кресле, барабанил пальцами по обтянутому натуральной кожей подлокотнику. Потягивал Шато за шестьдесят тысяч.

Виновник семейного бедствия молча стоял перед ним, сминал ткань брюк пальцами в занозах, и с нездоровым синим блеском в глазах исподлобья следил за каждым движением.

Только что Кун выкинул на задворки мира всю прошлую жизнь.

— Что ты знаешь о прошлом Виоле? — барабанил Эдван по локтю.

Кун незыблемо качнул плечами.

— Как я и сказал, жил в Англии до четырнадцати. Отец Виоле умер при загадочных обстоятельствах. Считалось, что он покончил жизнь самоубийством, позволив катеру переехать себя, однако дядя Виоле, брат матери, не раз судился, утверждая об убийстве. Что касается матери, она — набожная католичка, всю жизнь приучавшая Виоле к религии. Сам Виоле до переезда проходил обучение в католической академии, сейчас учится в Бауманке на астрофизика.

Словно для подтверждения, Кун оглянулся через плечо и тут же наткнулся на терпеливо кивнувшего Виоле — он понял, от какого такого больно болтливого источника информации Кун столько узнал.

А посвистывания на фоне, между прочим, перестали быть такими уж довольными.

Бокал с Шато истерично треснул — это Эдван, выглядывая мрачно из-под ниспадающей голубой челки, бешено поставил его на подлокотник так, что вино выплеснулось и забрызгало тигровую шкуру на полу. Вслед так же истерично, как бокал, что-то в Эдване треснуло: он резко встал и одним махом преодолел расстояние до Куна.

Дыхание перехватило. Раз-раз — невозможно и вдоха сделать. Не от страха, нет — просто Эдван слишком больно схватил Куна за галстук.

— Ты хоть понимаешь, какой удар наносишь мне? — раскрыл пасть в опасной близости серый волк, пахнул вином и кровью съеденных непослушных детишек. — Все они, все твои братья и сестры, твоя мать, сидят здесь лишь благодаря и во имя моих денег. Подумай: если ты уйдешь, то запустишь необратимую цепную реакцию. Это запуганное зверье, оно побежит на все четыре стороны. А не будет их… — волк жадно щелкнул зубами у самого уха. — …Не будет их — не будет образа примерного семьянина на публику для прикрытия плотских утех.

— Я, знаешь, что вспомнил? — скрипнул зубами Эдван. Он раздраженно потеребил рукав халата-пальто и цокнул, уступая место женщине с коляской. — Виоле же часто упоминает одно имя. Как там его? Ванг вроде бы. Не знаешь, кто он?

«Действительно», — закатил глаза Кун.

— Лучший друг Виоле. Кстати, Ванг — просто кличка. Как… Как Виоле говорил, — Кун чуть запнулся, запаниковав при мысли, как Виоле отреагирует на еще одну маленькую ложь. Тот только прикрыл глаза, так что Кун продолжил: — Как Виоле говорил, у Ванга ужасный почерк, из-за чего каждый раз, когда он пишет свое имя, получается не «Иван», а «Ванг». Поэтому Виоле стал его в шутку так называть. Что еще о нем сказать?.. Точно, образование: Ванг исключительно по случайности прошел в Бауманку на физико-математические науки, на факультет Виоле, и получил общежитие. К нему же Виоле по доброте душевной ездит по утрам в общагу, чтобы передать домашнюю еду, даже если у самого не стоят первые пары.

Очень-очень хочется спать. И дышать.

Куну лишь бы сделать вдох, лишь бы освободиться от оков галстука. Того самого. Ну, того.

Того

Самого

Которым Эдван сейчас неосознанно душит Куна. Или осознанно. Кун не знает, честно — ему лишь бы заставить хоть одному звуку вырваться из горла, почувствовать хоть капельку кислорода в легких.

Он сипит:

— Я… не останусь здесь. Мне… не нужны… твои деньги.

Он шипит:

— Я… буду… лучше… тебя. Мне не нужны… низменные… удовольствия.

Он говорит:

— Иди в жопу, бать.

— И последний вопрос, — на Октябрьской Эдван выглядит ну уж слишком вымотанным общественным транспортом. А может, безусловной победой Куна — бог знает. — Почему Виоле пошел работать ко мне?

Здесь-то Кун и обомлел, и его тщательно выстроенный образ победителя на коне как-то резко треснул, раскоколся и осыпался. Впервые спокойная надменность, которой он уверенно владел на протяжении всего допроса, вышла из-под контроля и улетучилась.

— Потому что… ему нужны средства, чтобы найти сведения о смерти отца?

— Неверный ответ, — прошептал Виоле.

…Похороны состоялись, как полагалось, через три дня после смерти Куна. Рубашку ему тщательно выгладили, так, чтобы воротник почти стеной стоял вокруг шеи — скрыть кровоизлияния и уродливо выпирающую косточку. «Такую искусственную, такую ненатуральную», — думал Кун, опасливо приспуская воротник перед зеркалом. На досаду или на издевку, тело закопали вместе со злосчастным галстуком как часть ритуальной одежды. Поверх окоченевшего тела, холодной кожи они, Кун и галстук, были положены в гроб, засыпаны землей — в памяти надолго застыли монотонные и неровные звуки засыпающейся земли, как отдельные крошки скребутся по крышке гроба. 

Никаких прощальных песнопений, никаких священников. На могиле Куна не стояло даже креста — просто кусок гранитной плиты с фотографией из паспорта. Как услышал позже Кун, когда его подросшая младшая сестра втайне от отца прокатилась в метро, Эдван счел сына недостойным захоронения со всеми почестями. «Просто несчастный случай. Прессе так и заявим». 

С тех самых пор Кун оказался здесь — навеки в запертый в ловушке бесконечного пути. Этакий Харон на современный лад — при подобной мысли Кун лишь усмехался и затягивал галстук покрепче. Почему не выбрасывал его?  

Потому.

Галстук стал ритуалом, надежным фактом, что следующий день пройдет так же (не)успешно, как предыдущий. Исполнял этот ритуал Кун обычно так: поднимался, надевал поверх головы уже завязанный галстук, затягивал узел покрепче и долго и упорно смотрел в зеркало — в то, как в водяных разводах отражение искажается, кажется еще обманчивее прежнего, отчего черты человека, представавшего Куну в зеркале, размывались до видимых трупных пятен; тогда Кун поднимал руку, подносил к глазам — и сдавливал глазное яблоко, пока зрачок не обретал вертикальную форму, а потом не расплывался чернильным пятном по сморщенной и просевшей радужке. Гладил синюшными пальцами подсохшую желеобразную роговицу, прямо по коричневатым заплывшим полосам, ее пересекавшим, и удивлялся: как же? как же он до такого дошел? Когда он стал видеть в зеркале отголосок себя предыдущего?

Наверное, тогда, в тот день, когда жизнь и смерть разделилась на до и после. На то, что он когда-то имел и что теперь потерял.

Или потерял и теперь имеет?

Верный ответ.

В поезде, трясущемся и несущемся вдаль, Кун вытравил из головы последние обрывки прошлого и удивленно обернулся к Виоле: он тупил взгляд в пол.

— Что? Неверно? Виоле…

— Пусть мистер Агеро не угадал с последним вопросом, я думаю, ему можно засчитать победу, — сказал он. Кун на секунду попытался вырвать его взгляд, прочитать, что творится у него на душе, но Виоле упорно избегал зрительного контакта.

К тому времени Кун понял, что на их Санта-Барбаровы разборки давно уже никто не смотрит, и даже Эдван растерял последние флюиды главного антагониста — теперь он напоминал больше помятого людьми и колясками вызывающего мужика в годах, но никак не финального босса.

Занавес. Спектакль окончен.

— Ладно, фиг с вами, — устало выдохнул отец. — Видимо, придется снова предлагать Захару особые дружеские услуги. Надо же хоть как-то уломать его не захватывать Россию: как-то не хочется до конца лет питаться чак-чаком и чачей, — Эдвана пробила болезненная дрожь на последнем слове, и он неприятно поморщился, словно чача вызывала у него не самые лучшие ассоциации.

Вместе с воспоминаниями о чаче поезд подкатил к Ленинскому проспекту, где Эдван с кряхтением и вылез, бормоча что-то матерное на испанском о безобразной тесноте метро в час пик.

— А, и еще, — развернулся на прощание он. И… Куну показалось или Эдван хитро прищурился через солнечные очки? — Не забудь переустановить своему дружку винду, сынок.

— Следующая станция — Академическая. При выходе из вагона не забывайте свои вещи.

Так Эдван наконец и скрылся.

— О чем это он? — спросил Виоле.

— Черт поймёт, что происходит в этой пропахшей нафталином башке, — покачал головой Кун, но вдруг застыл на середине движения. Вспомнил, что должен был сделать, раз уж на то пошло. Кун неловко прокашлялся, ослабил галстук и, не смотря на Виоле, сказал: — Кстати, если ты… я так понимаю, сегодня не едешь к Ивану, то, я полагаю…

— Доеду до Калужской, а там по большой кольцевой домой, — закончил за него Виоле. Кун не сдержал смешка: удивительное нечто, еще и мысли читает. — Пар все равно сегодня нет… а вообще, Эдван хотел довезти меня до офиса и ввести там в курс дела, но теперь уже нет смысла…

— Да, и вот по этому поводу, — Кун снова кашлянул и выпрямил спину: лицо, нужно сохранять лицо. — Не хочешь по шаурме? Я плачу. Просто… ну, извинюсь хоть за Ивана и его невероятно длинный язык. Столько знать — уже неприлично.

Может быть, Куну показалось. Может быть, он не выспался, и с дуру в голову залез всякий бред. А может быть, в глазах Виоле, до того смотревших как-то затравленно и тухло, и правда вновь зажглись солнечные системы.

— Конечно, — расцвел Виоле. — Давайте сходим!

…Может быть, Куну не показалось, но, кажется, от этой улыбки его сердце пропустило удар.

maius

Дыхание весны коснулось лба не сразу. Долго не осмеливалось, всё собиралось. А когда вытерло разбухший от растаявшего снега нос, с шумным «глоть» кидануло в себя пачку зиртека загодя перед цветением, мультяшно натянуло подтяжки и наконец приготовилось для выдоха, лишь неловко клюнуло в макушку. И даже не нежным ветерком, и даже не разлитой в воздухе теплотой.

А пухом.

— Станция Выхино, платформа справа.

Да-да, о подозрительных предметах сообщайте машинисту. Но вот проблема: машинист не будет слушать. Его уши забиты пухом, его большой красный нос налепил на себя сопливую салфетку, а по кабине его, хихикая, плывут озорливые пушинки. Так стелится майский снег ковровой дорожкой, зарывает под собой и пол, и людей.

Баам блаженно зажмурился, подставляясь робким лучам рассветного солнца, пропустил через себя — точнее, вместо с собой — поднявшуюся с платформы перину пуха.

А когда зашел в вагон, его уже встретила добродушная ухмылка.

— На какой серии мы остановились? — довольно бодро, но на удивление мягко спросил Агеро, галантным жестом приглашая на не слишком галантную сидушку.

В груди теплом раздулись плазмы протуберанцев, и Бааму стоило огромных усилий, чтобы не броситься в ту же секунду к предложенному месту.

Поздняя весна, перед самым-самым летом. Его ждали счастливые, теплые и насыщенные сны. Наполненные неторопливой обыденности, прерываемые редкой тряской забавных случаев, они медленно колесили по накипи старых рельс.

Например:

— Что-то мне нехорошо после вчерашней шаурмы.

Буркнул как-то Агеро, держась за живот. Баам поставил серию на моменте с Баамом, держащим в руках поднос с рисовым омлетом, и немедленно с головой погрузился в сумку. Агеро все еще не мог простить себе безкостный язык Ванга и по-тихому иногда покупал себе и Бааму по шаурме. Последний всячески сопротивлялся, но по итогу все равно сидел, жуя соус с мясом, происхождение которого знать не шибко хотел, пока на него недовольно-завистливо косился вагон.

— Странно, — бормотал Баам, доставая пакет в пакете внутри пакета — аптечку на все случаи жизни. — Странно, мы же заскакивали в шаурмечную на Текстильщиках, которая рядом с электричками… Там ведь она должна быть нормальной.

— Вокзальная шаурма есть вокзальная шаурма, — беззлобно, скорее, от боли проворчал Агеро и с треском блистеров отсчитал себе семь таблеток угля.

— А что в них такого? У меня дома в Англии на вокзалах всё хорошо было.

Вопрос настолько глупый и непосредственный в своей сути, что Баам и сам не понял, почему Агеро сначала несколько секунд, проглотив лишь половину таблеток, немигающе смотрел на него, потом весело прыснул, а затем и вовсе просто покачал головой.

— Ты и правда как будто из другого мира, — подмигнул ему Агеро, как бы невзначай указывая на экран.

Туда, где все еще стоял Баам с подносом, — наивный маленький пришелец из внешнего, никому не знакомого мира. Как и Баам этот — разрезающий в металлической ленте поезда пространство где-то под эстакадами, заводами и лесопарками. Такой же забугорный пришелец прямиком из-за морей, все еще плохо понимающий новый мир, в который по случайности попал.

Возможно, у них с тем Баамом не так уж мало общего.

— Станция Курская, переход на Арбатско-Покровскую линию и станцию Чкаловская. Выход к Курскому вокзалу, второму и четвертому диаметрам.

Или вот другой пример: на Курской, во время пересадки на синюю ветку, Агеро вышел, ведомый Баамом в общагу Ванга.

— …Нет, ты понимаешь, — сбивчиво негодовал Агеро, лавируя в беспорядочных скоплениях людей. — Этот чертила — иначе просто не назовешь — не явился на форум! Понимаешь? На тот. Самый. Форум. Где он занимал одну из ключевых позиций в плане, понимаешь?

— Понимаю, — прокряхтел Баам, оттолкнутый ордой пищащих школьников.

— Пойми, только Ванг мог связаться с людьми, отвечавшими за трансляцию изображений на стадионе. И этот… этот черт рогатый, — цыкнул Агеро, на что Баам незаметно улыбнулся: а ведь не только он один считал Ванга чертом, — этот черт рогатый просто не появился! Ни привета, ни ответа! Я, как идиот, просидел три часа в том политиканском серпентарии в ожидании, когда он возьмет контроль над экраном в главном зале и запустит видео, и ничего!

— Вы, кстати, так и не сказали, что это за видео.

Агеро посерьезнел.

— Некоторые вещи лучше не знать.

— Ну раскажит… Ай!

Мимо пулей промчался еще один самокатчик, прямо по тому самому месту, где совсем недавно находился Баам. Сам Баам успел увидеть лишь спину мужика и как он выкрутил прощальный зигзаг, прежде чем скрыться в скоплениях народа у лестницы.

Облегченный выдох вышел из легких чересчур дрожащим — чудом спасся!

— Ты как? Порядок? — пощекотало дыхание у уха.

…Или почти чудом.

Тихо и спокойно. Баама поглотила волна спокойствия, как только он ощутил на плече аккуратную, но невероятно крепкую руку Агеро — так вот кто оттолкнул в последний момент. «Меня спасают уже дважды», — смутился в мыслях Баам, однако не смог противостоять желанию благодарно взглянуть на обеспокоенное лицо Агеро.

«Но и я тоже не лыком шит», — расправил плечи Баам, осторожно снял руку Агеро и переложил себе в ладонь.

В глазах Агеро мелькнула испуганная тень.

— Ты что…

— Держитесь за меня, впереди затор, — улыбнулся Баам, кивая вперед. — Иначе нас опять какой самокатист собьет или мы потеряем друг друга.

Агеро как будто немного поколебался, посмотрел по сторонам и, лишь удостоверившись, что они не выглядят слишком подозрительно, кивнул. Холодные пальцы уверенно обхватили ладонь Баама и — неожиданно! — робко переплелись с его. Правда, не без оглядки: Агеро беспрестанно находился настороже — вдруг кто заметит. Но Бааму было уже не важно: он ликовал.

И боялся.

— Так вот… Ванг, — осторожно коснулся прежней темы Баам. — Не ругайтесь сильно. Я же говорил: у него братья очень строгие. Мы одного вообще Боссом называем…

— Брат брату рознь, — качнул плечами Агеро, по-видимому, вспоминая своих. — И даже их внезапный приезд не оправдание. Мы проморгали шанс, выпадающий один на миллион, а другой такой попытки может и не быть.

Едва заметно, почти неощутимо, рука Агеро несколько ослабла и поникла, несмотря на то что лицо сохраняло прежнее стоическое выражение. И стало тускло: нельзя же, нельзя позволить ему поддаться поражению. В толпе, медленно вперевалочку волочась по ступенькам, Баам неприметно накрыл свободной рукой ладонь Агеро, интимно погладил между большим и указательным пальцами.

— Будет, — просто прошептал Баам, опуская голову. «Боже, да что ты себе позволяешь?» — обвинительно воскликнул он сам себе в мыслях, но быстро подавил желание попрыгать по головам вон, подальше. Только придвинулся ближе, касаясь плечом Агеро — так сзади не увидят.

Он не поднимал глаза: боялся увидеть отторжение или ужас в человеке напротив. Просто шел и шел, переваливался с одной ноги на другую и беспрестанно прокручивал в голове воспоминание, как эти самые губы, находящиеся прямо сейчас в паре десятков сантиметров от него, шептали в просвете дверей метро: «Инициативность». И медленно раскручивался предательский узел на дне живота, чем больше Баам слышал неровное и сбивчивое дыхание рядом.

Может быть, он наконец понял, что именно значило это слово —

Инициативность.

— Следующая станция — Электрозаводская. Пожалуйста, уступайте места инвалидам, пожилым людям, пассажирам с…

— …с детьми и беременным женщинам, да-да, бла-бла, — Ванг пьяной тушей плюхнулся на ближайшее сидение и тут же расплылся по всему ряду свободных мест, пахнув напоследок спиртом.

— Хорошо это… — пробормотал Баам: еще не в хлам, но уже заметно потерянный в пространстве. — …хорошо это мы Ванга решили навестить.

— Да-а-а, — промычал Ванг и глупо хрюкнул, зарывшись носом в порванную обивку сидения. — …олько …бы …в …щагу …стили.

— Иван, мы ничего не слышим, — вздохнул следом зашедший Агеро. Он чуть дернулся, как только поезд взбрыкнул и тронулся, но все же устоял на ногах и даже помог Бааму усесться. Это если не считать, что он сам чуть не сел на Баама, пока пытался отыскать место для приземления. Или Бааму так показалось… во всяком случае, нетрезвая мутца в глазах выдавала Агеро с головой.

— Благо хоть поезд пустой, — зевнул Баам.

— А как же, первый час ночи, — фыркнул Агеро, с нескрываемым недовольством прожигая глазами гору проспиртованного мяса, именуемую Ванг, сползающей на пол. Потом вдруг махнул рукой и обиженно уставился в окно. — Ну, парни, вас. Мне ж завтра еще на работу идти… а я вам что, в няньки заделался? Ну ты глянь только на это! К нему зажигалку поднеси — тут же вспыхнет.

— Ага, — снова зевнул Баам, уже чуть ли не выворачивая челюсть.

— Братья у него строгие — пф, конечно. Как тут не быть строгим? Будь он моим братом, я бы его… я бы его… И это, ты пойми, он совсем чуть-чуть на грудь принял! Студент, тоже мне. Да и ты не лучше, но хоть моих советов не перепивать послушал…

А Агеро всё бухтел и бухтел, а Баам всё клевал и клевал носом — спать хотелось смертельно. А тут плечо Агеро — мягкое, такое милое на вид, бери и хоть прямо так ложись…

— Ни за что не бери его больше пить, понял? В следующий раз, если меня не будет… да и ладно, ладно. Куда я уж вас отпущу? Ладно… ладно… с вами всё еще не настолько плачевно. Хуже отца, уговорившего Захара не захватывать страну при помощи своих особых услуг, все равно не будет.

— И как он уговорил?.. — сонно пробормотал Баам, как примагниченный тянущийся к плечу.

Агеро посерьезнел.

— Некоторые вещи лучше не знать.

Возражений не последовало — да и чего они стоили? Бааму было неинтересно, ему ничего не интересно, когда есть оно — теплое и мягкое, нежное и родное плеч…

Он стремительно подскочил, мгновенно забыв про сон.

— Ты чего?

Ничего, ничего, ничего. Всего лишь алкоголь ударил в мозг, заставил наконец вспомнить, насколько неправильно и мерзко Баам поступает. Ну почему, почему, он допускал себе подобное поведение, почему?..

Мято комкались слова на языке, размывались границы предметов, коленки Агеро. Баам сидел под его немного поплывшим, но все еще бдительным взором, весь сжавшись, пальцами обхватив край сидушки и вперев глаза в пол.

— Неужели… неужели я вам не отвратителен?

— За что?

— Ну, за то, что… лезу к вам постоянно, нарушаю личное пространство и… ну… — Баам по ощущениям приблизился к размерам атома, катастрофически уменьшился. — …Вы понимаете.

Несколько долгих секунд ожидания, несколько мучительных мгновений пребывания в отрицательных степенях единиц сантиметров — и Агеро задорно хохочет.

«То есть… хохочет?» — не веря ушам, развернулся к нему Баам.

— О, Виоле, — навеселе посмеивался медленно краснеющий Агеро, потом вдруг притянул к себе, положил на плечо и довольно развязно обнял.

«На него что… бутылка вина, осушенная в одиночку, действует с опозданием?..»

— Виоле, — шею опалило горячее дыхание, и по хребту разом пробежали мурашки. Агеро наклонился к нему неприлично близко, тряхнул шевелюрой, как бы обращая внимание на волосы. — Знаешь, почему отец заставил всю нашу семью перекраситься в голубой? Во-первых… да, потому что у него моча в голове гуляет, — на его слова Баам только неловко посмеялся. — А во-вторых, потому, что он почти ежедневно заявлял: «И да пусть дерет меня в подворотне аул таджиков, если хоть один из моих детей окажется натуралом». И… что же, не знаю насчет остальных, но, по крайней мере, один ребенок точно хоть где-то не подвел его ожидания.

Долго угадывать, кого же из детей имел в виду Агеро, не пришлось. Баам повернулся и наткнулся на его холодный, с небольшой смешинкой, но чрезвычайно заботливый и внимательный взгляд — неотрывно, всепоглощенно смотрящий на Баама и только на Баама.

Тишина. Вакуум. Ни звука, ни вдоха — лишь губы Агеро, склоняющиеся ниже, ниже и ниже…

— ЭКСТРЕМИСТ НА ЭКСТРЕМИСТЕ!

Они резко стукнулись лбами, и Баам болезненно сполз на спинку сидения, потирая место ушиба. Ну вот, скоро будет шишка. Агеро же в ярости развернулся к ожившей горе мяса, именуемой птицей-обломинго.

— Что за банальщина?! — орал Ванг. — Потрахайтесь уже!

— Завались!

Швырнутый портфель, крики боли пьяной туши, неловкий смешок мигом протрезвевшего Баама — вечер прошел отлично.

— Следующая станция — Партизанская. Для вашей безопасности держитесь за поручни.

…А вот следующее утро уже не очень. Шутка ли — их закономерно не пустили в общагу, и пришлось ночевать в гостинице, в которой остановились братья Ванга. И если самый старший, по кличке Босс, только загадочно усмехнулся, как истинно скользкий тип, и потянулся за кошельком оплачивать им номер, то второй…

— Чертова семейка Корольков, — прорычал Агеро, продираясь через утреннюю толкотню на платформе. Неожиданный холодок, пыхнутый Измайловским лесом, на мгновение заставил его поежиться, а затем обхватить руку Баама крепче, утягивая за собой. — Вечно с ними одни проблемы. И ладно еще эти чудилы наподобие Босса и Захара, и ладно Ванг с его тараканами общажными и головными, но славянофил-националист из числа свидетелей Иеговых — это выше моих сил.

— Ну, что поделать… у каждого в избушке свои погремушки, — попытался как-то сгладить углы Баам, хотя и сам ежился, как Агеро: только вот не от холода, а от воспоминаний, какими ненавидящими взглядами награждал его тот самый брат Ванга на протяжении всего вечера.

— И все же меру знать надо, — покачал головой Агеро, поудобнее ухватил его пальцами за локоть и остановился у края платформы — ждать, когда мелькнет проблеск фонарей поезда на другом конце горизонта. — От трех часов истерик при озвучивании наших явно нерусских имен и еще часа нотаций касательно прихода в нетрезвом состоянии у меня чуть уши не завяли. У него самого имя странное: ты где-нибудь вообще слышал про Кареславов?

— Нет. Зачем нужно имя, когда есть кличка Каряка?

Агеро пронзительно долго и испытующе посмотрел на Баама.

— Иван плохо на тебя влияет, — протянул он. — Надеюсь, хоть не зовет вместо учебы пиво пить и аниме смотреть посреди недели?

— Д-да вы что… — тревога, тревога, Баам скоро и вправду сравняется размерами с атомом. — П-поверьте, он не такой уж плохой…

Скрещенные на груди руки, недобро, а заодно и недоверчиво опущенная бровь и приготовленная гора аргументов — о, этот разговор будет долгим.

И ожидание поезда тоже.

«В нем ни ответственности, ни умеренности — ты же видишь», — возводилась напраслина и вместе с ней возводились нерушимо стволы Измайловского леса, дыша лиственным пологом на стрельчатый навес платформы. Баам незаметно поглядывал на деревья, наслаждался окружающим миром и, слушая Агеро, едва-едва жмурился, раздувал ноздри, так, что крылья носа подрагивали, и весь наполнялся такой светлой радости и солнечной четкости каждой листвинки, морщинки дуба и чихов тополя, что и сам Агеро как-то постепенно забыл про нападки на Ванга: лишь иногда вставлял словечко для красоты, чтоб достоинство не терять, и замолкал; и смотрел на пушистый вальс по последнему слову мая: как беспорядочно складывались и тут же охотно разлеплялись концентрические круги, вихри и бессвязные отдельные ломаные линии, как вздымались бесконечные величины и искривлялись в пространстве определенные интегралы…

Золотилось.

Где-то за спиной гудели, набирали обороты лошадиных сил моторы поездов, следовавших на восток, а западные не шли. Никак не шли. Тепло пальцев Агеро на локте, его дыхание, сливающееся с многоголосой метелицей ветвящихся толп — уставших и недовольных, ворчащих и опаздывающих на работу. А Бааму и Агеро тепло, Бааму и Куну тихо и довольно.

Голос из динамиков:

— Уважалмфегвев пассажирыныгпанаш. Движениаргшр пиздовашщз остановленгшшгр. Впередичеловхрщрз напутъщзх. Повто-о-о-оряю: ащпзхжение пиздовщзхх щпхровлено. ВпередичеловнкнапУтяхшащпхо. Ыуъё.

— Вы хоть что-нибудь поняли? — шепнул Баам, растерянно крутя головой.

— Не особо. Но что услышал точно: не видать тебе сегодня отметки на паре, а мне — дня без выговоров за опоздание, — в ответ покрутил головой Агеро. Видимо, разглядывал, где же тут динамики, но вместо них наткнулся на кое-что поинтереснее. — Свободные места!

Ненавязчивое потягивание за локоть, и вот Агеро ловко усадил Баама на скамейку. Кажется, Бааму напоследок сказали что-то вроде: «Подождем здесь», но он уже не слышал. Он упивался красотой.

Сегодняшнее утро особенно белило недавно выкрашенные заборы у путей, на них крутилась колючая проволока. Егоза колко спиралилась, подмигивая Бааму редкими выцеплявшимися из лезвий пушинками: а те выпархивали, выпархивали и торопливо влетали на головы прохожих, закручивались завитками в прядях. Случайно заселялись среди ярко-голубых волос Агеро, пока тот, ничего не подозревая, хлопотал вокруг Баама.

— Мы же даже поесть не успели… — говорил он, лепились на него пушинки, и улыбался Баам. — Хорошо хоть Ванга оставили в номере отходить от сушняка. Так… что бы тебе дать поесть?.. Честно говоря, портфель у меня хоть и бездонный, но обед я забываю брать, сегодня — по понятным причинам…

Налеплялись и налеплялись. Сверкали и вспыхивали под ликом солнца. Совсем как…

«Нимб? Господи, я что, совсем голову теряю?» — смутился Баам. Помешательство, точно оно, однако на секунду ему показалось, что Агеро вдруг обрел облик спустившегося с небес ангела-хранителя.

«Точно помешательство, — подтвердил сам себе Баам, качая головой и доставая из сумки старенькую тетрадку с ручкой. — Займусь делом, пока еще какой бред в голову не пошел».

Открыл тетрадь.

Католические школы в Великобритании дело не столь необычное. Все же хоть между англиканством и католичеством есть несколько существенных различий, они весьма и весьма тесно взаимосвязаны. Собственно, образование с упором в католическую конфессию имеет довольно интересную особенность — в некоторых академиях преподается латынь.

Ни для кого не секрет, что латынь и по сей день является государственным языком Ватикана и Мальтийского ордена, а значит, и официальным языком Церкви. Если вы — человек религиозный и глубоко верующий, а то и стремитесь к духовному сану, то учить латынь вам фактически noblesse oblige (*Положение обязывает). Признание языка мертвым — это не повод для его игнорирования!

К тому же: не в искусстве ли мертвого смысл?

Так что если хотите присоединиться к чтению литургий в актовом зале по воскресениям, а также владеть молитвами на их исконном языке, то отнеситесь к данному курсу со всем усердием!

Deus benedicat tibi! (*Да благословит вас Бог!)

Задание: по прохождении курса переведите текст выше на латынь и покажите учителю для проверки — за эту работу вы получите дополнительную оценку.

«Получу, конечно», — улыбнулся первому листу тетради Баам, проводя рукой по распечатанному вкладышу с текстом — чернила немного облупились и размазались, оставили на подушечках пальцев мазаные черные следы.

— Так как: перевел?

— Что? — Баам ощутимо вздрогнул и не сразу сообразил, где находится — настолько глубоко погрузился в чтение.

Агеро облокотился о колонну, уже не копаясь в портфеле, и с любопытством издали посматривал на тетрадь. Текст был на английском, но он, видимо, с легкостью перевел его для себя. Смотрел как будто не очень заинтересованно, мол, одним глазком глянуть, однако Баам на каком-то подсознательном уровне чувствовал: Агеро спрашивал не из желания заполнить время ожидания.

— Нет, — Баам опустил голову, и уголки губ предательски дрогнули. — Не успел. Я переехал раньше, чем окончил среднюю школу там. Но чтобы читать молитвы, все еще самостоятельно учу латинский.

— Так ты… все-таки почему переехал? — Агеро заинтригованно наклонил голову. Как Баам и думал.

Пару секунд он помолчал, опустив голову еще ниже: чтобы волосы плотнее закрыли лицо. «Еще нет, ему нельзя знать». «Но он же сказал вчера…» «Нет, нельзя, нельзя…» «Еще нельзя…»

— Знаете, — вдруг встряхнулся Баам и поудобнее перехватил подзабытую ручку. — У меня есть небольшая привычка: когда мне грустно или одиноко, я беру и записываю латынью любимые слова.

Легкая тень разочарования было легла на Агеро, но он быстро смахнул ее.

— Да? Хм. И какие у тебя любимые слова?

— Ну, они непостоянные. Просто иногда что-то приходит на ум в течение дня, и это слово, которое приходит, кажется таким… красивым, гармоничным как бы. Вот сейчас я думаю… — Баам внимательно глянул на Агеро, чуть сощурил глаза и быстро чиркнул что-то в тетради. — Вот это!

silentium

— Силентиум? — зачитал, нахмурившись, Агеро. — Это…

— Тишина, — перевел Баам. — О ней я думаю. А вы?

— Я? Дай-ка подумать, — Агеро задумчиво обвел взглядом ряды толкающихся и бурчащих людей, оглядел вершины деревьев, однако спустя минуту осмотра и размышлений ни к чему не пришел. А потом глянул на Баама, и с его губ тут же сорвалось: — Солнце.

solis

Тут же зафиксировал Баам.

— Интересно. А теперь давайте вместе скажем о какой-нибудь такой вещи, которая для нас сейчас… ну, не знаю, что-то вроде центра мира.

— Это ты такую игру придумал? — усмехнулся Агеро.

— Надо же занять себя чем-то до прибытия поезда. Заодно вас латыни поучу.

— Ну-ну, — Агеро медленно вытянулся и, не скрывая, загорелся энтузиазмом. — А знаешь, я и не против. Тогда на счет три говорим вместе. Раз… Два… Три!

— Смерть.

— Смерть.

Они так же в унисон, как сказали, удивленно переглянулись. Потом закономерно втянули головы в плечи, и так бы неудобно и молчали, если бы Агеро не спросил:

— Почему?

— Ну… знаете, — пискнул Баам, понимая, как медленно трещат по швам его бывшие цели, и уже предчувствуя нелепость будущих слов: — Снится иногда всякое не самое приятное. Словно переживаю смерть отца или сам пытаюсь ее повторить… А вам она на что?

— Была одна история, — качнул плечами Агеро и приуныл. — Тяжело отпустить.

— Мне жаль, — вздохнул Баам, но решил дальше не расспрашивать: не то время и не то место. — Тогда давайте сделаем так.

mors

Размашисто зачеркнул Баам. Затем несколько призадумался, приложив руку к подбородку.

— В таком случае… что нам сейчас важно?

Такое же задумчивое молчание. Ничего в голову не шло. Зря Баам окидывал взором заполняющуюся народом платформу, зря выспрашивал у тихонько шептавшегося леса о новых ценностях. Не шло. Только солнце лезло в глаза, подсвечивало налепленные пушинки на голове Агеро: так смешно и красиво. Баам невольно чуть наклонился вперед и протянул руку, выпутывая из голубых волос тополиный пух.

На какое-то время Баам настолько увлекся, что сам не заметил, когда расстояние между их лицами непомерно сильно уменьшилось. «И что же ты творишь? Опять грязно поступаешь», — знакомо упрекнула тетрадь, заплясала латиницей молитв в голове. А Баам лишь нервно сглотнул. Помнил ли Агеро вчерашний нетрезвый разговор? Судя по ровно и спокойно направленному взгляду — да. «И что же? Поговорить, что ли? Но это так неловко, тем более пока вокруг столько людей…»

— Готов? — Агеро кивком указал на тетрадь. — Давай снова на счет три вместе.

— Д-да… — запнулся Баам. В животе скрутился комком узел. — Надеюсь, мы снова не выкрикнем одно и то же.

— И ладно, забавно ведь, — расслабился Агеро и для пущего эффекта вытянул перед собой три пальца. — Давай: раз… два… три!

— Май!

— Май!

Баам только крепко-крепко моргнул и чиркнул в тетради под взрыв смеха Агеро:

maius

— Станция Сокольники. Переход на Сокольническую линию.

Хорошо. Ладно. Похмелье, Каряка, Босс, человек на путях и полная остановка поездов — Баам пережил. Ему под силу всё, при желании хоть плюнет да гору повернет на все триста шестьдесят, коня на скаку остановит и в горящую избу войдет — а, ох, не та шарманка. В общем, Бааму по плечу любая сложность.

— Нет! Хватит, не пей больше!

— Почему?! Я не могу, вы не видите? Меня все еще трясет!

— Трясет не трясет, но ты не можешь пихать в себя двадцать таблеток сразу!

— От валерьянки еще никто не умирал, а от преподши по вышмату — да!!!

…но зачетная неделя оказалась сильнее нервной системы.

Баам, не обращая внимания на недовольный возглас Агеро, закинул в рот последнюю партию таблеток и грубо запил остатками воды — а ведь это еще не сессия.

Сказать, что высшая математика высосала из него душу, покромсала на мелкие кусочки, иссушила, выпила все соки, мумифицировала и переварила — это как сказать, что Марлин Эдван вовсе не такой уж гуляка и вообще святой души человек. Нет, этот зачет, он…

— Я больше не хочу существовать, — обреченно пролепетал Баам, еле волоча ноги по переходу на красную ветку. Агеро верно помогал идти: одной рукой поддерживал за талию, а второй — за плечи, нечаянно касался своей щекой его и добродушно ворчал:

— Да не придуривайся. В жизни еще не такие ужасы будут.

Надо сказать, Агеро отлично умел утешать.

— Сдал же, ну? — на вопрос Агеро Баам ответил взглядом сдохшей рыбы. — Сдал. Подумаешь, помутузили пять часов ради пятерки — ты сообщи адрес этой преподши, я лично приду и устрою ей вендет… ну, то есть, разумно, как взрослые люди, поговорю с ней о целесообразности использования пыток в процессе обучения.

— Нельзя, — пробормотал Баам, язык отказывался слушаться. — Во-первых… вас посадят за национализм к евреям, а во-вторых… Как же так? Мы с Рахиль Лавановной… она же всегда хорошо ко мне относилась, чаем угощала, вареньем… почему сейчас вдруг нож в спину?

Уже чуть ли не шмыгая носом, Баам уткнулся в плечо Агеро и позволил довести себя сначала до платформы, а потом и до поезда — громоздкого, старого, ревущего и гудящего, как тысячи волов. Позволил усадить себя на свободную сидушку и дал ободряюще погладить по волосам. Людей в метро день за днем становилось меньше.

В груди теснились нарастающие и спадающие гулы, гипертрофированно свистящие тормоза и суровые выцветшие лампы номерных вагонов — о, эти последствия перепитой валерьянки. Забитая в мышцы вата и растянувшиеся на километры секунды; кондрашка валила.

— Ничего, ничего, — уверял Агеро, поглаживал. — Сейчас как приедем к Каряке на дачу: ты у меня отмокнешь в речке, шашлыками наешься, мы комаров покормим. Потом вечерком у костра посидим, там Ванг обещал на гитарке побренчать… В баню эту Рахиль, нас выходные ждут.

— А вдруг Каряка не просто так нас пригласил? — беспокойно приподнялся Баам.

— Конечно, не просто так, — подтвердил и опустил его обратно Агеро. — Ванг по секрету сказал, что Каряка таким образом тестирует, можно ли нам доверять. Говорит: «Если нашел в нас что-то Иван, то должны быть адекватными».

— Надеюсь, не подсыпет нам мышьяк в кетчуп, — коряво пошутил Баам, борясь с резкой колью в желудке. — Или мне в валерьянку.

— Кстати… так сколько ты ее за сегодня выпил?

Баам посерьезнел.

— Некоторые вещи лучше не знать.

Немного сочувствующий, немного укоризненный огонек в глазах Агеро дал понять, что, к счастью, продолжения допроса не будет. Только ладонь, все еще бархатно поглаживающая по макушке, чуть напряглась: опустилась ниже, завела несколько выбивающихся волосинок за ухо и остановилась, почти накрыв собой щеку Баама. Усталость, как по мановению заклинания, медленно снималась, отдиралась присохшим пластырем от долгих месяцев и годов хронического стресса, и последний тоже магическим образом отходил под заботливой рукой Агеро.

Баам неуверенно приподнял глаза на него: разморенного, немного утомленно опирающегося на поручень, но излучавшего такое доподлинное умиротворение и всецельную концентрацию на Бааме, что стало неудобно: предательский узел на дне желудка ухнул и отдался тяжестью в паху.

«Господи! — сжался Баам, прижимая к животу рюкзак. — Хоть никого рядом нет!»

— А… Вы… — «Ну же, ну же, надо как-нибудь отвлечься!»

— Можешь на «ты», — подмигнул Агеро, и Баам съежился сильнее: нет, его точно изводят! — Давно уже можешь. Да и я не настолько старше тебя.

— Ну… даже не знаю, — пробормотал Баам, силясь куда-нибудь деть взгляд. Если еще раз увидит Агеро таким, то точно не выдержит.

— Друг, мы едем на дачу к террористу и его братьям — и под террористом я имею в виду вовсе не Кареслава. К чему нам лишние границы? Давай, я тебя не укушу.

— Хорошо, — вздохнул Баам, хотя и сомневался, что переход на «ты» так уж нужен. Как-то это… неправильно. Причем он сам не мог объяснить, в чем заключалась неправильность. Просто — неправильно. Нельзя. И все же Баам попробовал: — Хорошо, т… т- т- т-!!! Т————- ы, Вы правы.

Агеро приподнял бровь.

— Это что было? Тебя как будто заглючило. Всё в порядке?

— Д-да… Простите, я попробую еще раз. Ой, точнее, не простите, а прост… т…. ….т …тттттттт ти…—тите—те-те.

— М-м, точно в порядке? Я чуть ли не буквально вижу вокруг тебя лаги…

— Нет-нет, честно, я не специально! Снова прости——т———————

Э

Э

Э

Е

Е

Е

🪬те🇧🇸про🆘🆘🆘

Пропропро👁‍🗨👁‍🗨👁‍🗨⛪️🪦🪦

— Виоле, если ты будешь показывать мне смайлики с телефона, я все равно ничего не пойму.

— Извиняюсь, — Баам стер с экрана ряды эмодзи и успокоился. — Но я не могу. Видите, никак не получается.

— Ладно, забей, можешь и на «вы», — вздохнул Агеро и, услышав в динамиках «станция Комсомольская», потянул Баама за собой. — Пойдем.

Они высыпали на платформу и бодрее прежнего зашагали в сторону выходов к электричкам. Конечно, головокружение и резь в животе еще преследовали, — нет, никакие последствия от передоза не научат не перепивать успокоительных, Баам будет переть, как танк, — но идти стало легче. То ли Агеро так подбодрил, то ли Баам настолько сильно хотел убежать от него: еще чего не хватало, чтобы снова началось…

Оглянулся — нет, людей если что немного. До эскалаторов шли недолго и в тишине, и так бы ехали и дальше до самих вокзалов, и Баам старался бы не замечать Агеро, если бы не одно но:

Громкое урчание прошло среди колонн.

— Что-то не так? — гордо поднял голову Агеро, по-царски выпрямляя спину на вопросительно оглянувшегося Баама.

— Вы голодны?

— Нет, нормально, — очередное жалобное мычание сбило конец фразы, и Агеро сердито цыкнул.

«Вот ведь бука», — незаметно прыснул Баам, скидывая с плеч рюкзак: переживания касательно опасностей для организма от пребывания рядом с Агеро как-то резко отпали и отошли на задний план под нахлынувшим желанием чуть-чуть позаботиться о нем.

Когда перед носом Агеро возник мятый кусок фольги, он только нахмурился и еще ровнее выпрямился.

— Что это?

— Булочка с капустой, — невинно приподнял уголки губ Баам. — Из столовки. У нас многие хвалят с сыром, но я беру с капустой: сейчас вот забыл про нее как-то, а есть уже не хочется, поэтому и…

Он неуклюже вручил в руки ничего не понимающего Агеро комочек фольги и улыбнулся своей фирменной улыбкой.

— Вот. Держите.

Лед в глазах смягчился, подтаял. Вопреки ожиданиям, Агеро принял булку: повертел, неверяще покрутил в руках, и Баам, честно, едва сдерживал смешок, — настолько мило смущенным простым жестом выглядел Агеро. Ей-богу, как будто не булку дали, а предложение руки и сердца.

— Спасибо, — комкано пробурчал Агеро, впиваясь в булку; и всего на секунду, всего лишь на долю секунду, его лицо благодушно разгладилось, являя миру неподдельное блаженство, безмятежность и довольство миром, как если бы призраку исполнили его последнее желание…

Но всего на секунду, не забываем.

Уже вскоре они ехали как ни в чем бывало, лишь сзади слышалось торопливое жевание. А Баам думал. Было о чем. Об Агеро и зачете, о жизни и планах. Планах… вдуматься только! Бааму самому не верилось: прямо здесь и сейчас, нигде и никак иначе, он едет вместе с Агеро на дачу к лучшему другу! Вместе они сядут на поезд до Голутвино, снова смотря по пути серии «Башни», уже последние, и выйдут на Бронишке, там Баам шепнет Агеро какую-нибудь дурость, как, к примеру, они с Вангом когда-то пытались зайцем проскочить в вагон, но их буквально за шкирку отловила охранница — после чего дружно посмеются. Потом поймают маршрутку, Баам по праву уже бывавшего там человека возьмет на себя роль гида, и на остановке у ларька Агеро взбредет, как всегда через отнекивания, купить Бааму пачку сухариков. А на закате, встретившись с уже подозрительно крутящем вертела Боссом, к ним с громким кличем кинется обниматься Ванг да потащит на вечерние купания.

«Какой прекрасный сон, — смаковал Баам картины грез. — Сон длиной в целый месяц»

Он сладко вздрогнул, представив, как после превращения ими свинины в хрусткий уголек, все пойдут на боковую. Тогда будут думать, куда обустроить Агеро и Баама, неожиданно не останется свободных мест, и их положат где-нибудь на пол террасы. Будет холодно и голодно, еще и спальные мешки окажутся худыми, и тогда им придется лечь вместе, спина к спине, чтобы хоть чуть-чуть согреться. На забитой хламом терраске будет одиноко стучаться в окно муха, на лицо Баама попадет несколько прядей волос Агеро, и в душных потемках, прерывисто шмыгнув носом, Баам наконец повернется и уткнется лицом ему в лопатку…

«Мне что, четырнадцать, чтобы думать о таком? — упрекнул Баам себя, перешагивая через порог эскалатора. Но одной частью пусть и продолжал сыпать упреками, другой все же додумывал мечту: …как уткнется лицом ему в лопатку, вдохнет родной запах и на одном выдохе шепнет заветные слова:

«Я забыл скинуть реферат»

— Господин Агеро! — на пятках развернулся Баам. «Откуда господин?» — Мне срочно нужно домой!

— Что? — только и успел выдавить Агеро, прежде чем вниз по второму эскалатору промчалась настоящая пуля, по-другому не назовешь. Он ринулся следом. — О чем ты? Какой еще реферат?

— Обязательный! — на ходу крикнул Баам, лихорадочно вспоминая, где находится переход на кольцевую. — Помните, как мы задержались на Измайловской из-за человека на путях?

— Только не говори…

— Да! Мне за опоздание препод дал дополнительное задание написать и скинуть реферат до девяти вечера этого дня!

Отчаянный выдох и ведро проклятий в адрес Бауманки Баам слышал на окраине сознания — сейчас первостепенной задачей было как можно скорее добраться до дома, быстрее и быстрее… пять тридцать на часах внушали надежду, но час пути и долгое включение компьютера — только ужас и отчаяние…

Баам остановился и хлопнул себя по лбу только когда спокойный мужской голос возвестил о закрытии дверей — точно, компьютер!

— Да прострелит мне Иисус колено, — обреченно пробормотал он и грохнулся на сидение. — У меня ж компьютер сломан.

Взбрыкнул поезд, и схлопнулась вселенная — всё, плакал его красный диплом. Починить за три часа ноутбук не то чтобы нереально — просто априори невозможно. А ведь поэтому, потому, что компьютер сдох буквально вчера, Баам еще и сам реферат не успел дописать…

Это конец.

Спрятав лицо в руках, дав волю затаенной головной боли, последствиям двадцати таблеток валерьянки, Баам смирился: надо просто признать поражение. Полное и беспрецедентное, но что поделать. Вот бы сейчас отдаться на поруку усталости, махнуть на всё и…

Поддаться на уверенное и обволакивающее объятие, расплавиться в оплетших руках. Агеро словно всегда знал, что делать.

— Я же говорил, не надо пить так много валерьянки, — тихо выдохнул он. Без обвинений, просто с сожалением и участием. — Починим компьютер, не волнуйся. Я починю. Помнишь же, я программист, в ремонте тоже что-то чаю.

Баам пробормотал несколько неразборчивых слов благодарности — или извинений за свою оплошность, черт уж разберет, — и рвано выдохнул в воротник его рубашки. Как же хорошо было бы, останься они так навечно, застыв: голову о голову, плечо в плечо. Если бы не…

«И снова. Как я могу? — затянулась надоедливая месса в голове. — Едва ли месяц знать человека и так доверять ему. Столько о нем мечтать. Попахивает чем-то…»

— П-почему… — голос вышел каким-то слишком тонким и измученным, Бааму пришлось прокашляться, прежде чем продолжить: — Почему вы помогаете мне?

— В смысле? — Агеро отстранился и, нахмурившись, глянул во взволнованное, но как будто отрешенное лицо Баама.

— Вы так добры со мной. Что сейчас, что во время встречи с вашим отцом… Почему вы выступили тогда? Почему отговорили помогать ему?

Мелькнула очередная станция, тряхнулись ручки на поручнях, и Баам твердо посмотрел в глаза Агеро: слегка растерянные и сбитые с толку, они на секунду потемнели, а потом и вовсе закрылись. Агеро покачал головой, откидываясь на спинку сидения, и протер веки, словно ни в какую не хотел говорить о чем-то вслух, желал оставить в мыслях.

Но не навсегда же.

— Знаешь, Виоле. Когда-то… я потерял свою жизнь, — вздохнул он. — Сначала — самолично от нее отрекся, собственными руками позволил ей прийти к краху. Потом пришли внешние факторы: они отрезали мне доступ к кислороду, и я лишился привычного воздуха. В их глазах, в глазах тех, кто смотрел в мою могилу, я стал никем: отзвуком Ветра, пустотой Неба. И подходя к зеркалу, сам я видел лишь труп — отголосок себя предыдущего, каким запомнил перед тем, как лишиться всего. Но теперь… мне кажется, я нашел что-то. То, чего мне не хватало в погоне за деньгами и властью, за эмоциональной тряской.

Тебя.

Агеро еще с секунду о чем-то подумал, потом сам себе улыбнулся, будто решил неведомую давнюю головоломку, и, не давая Бааму и времени одуматься, вдруг встал и заговорщически наклонился.

— Я уже как-то говорил о своем отношении к тебе, — на этих словах он настороженно оглянулся, но не заметил никого, кроме пары человек в другом конце вагона. Все же понизил голос: — Так что… нет смысла тянуть кота за яйца. Не хочешь ли ты… не хочешь ли ты, чтобы я тебе заодно и винду переустановил?

— П-переустановили винду? — запнулся Баам. Улыбка Агеро стала одновременно и дьявольской, и неловкой — удивительно. До Баама же доходило долго: намёки не его конек.

— Да. И еще там… чаю попить.

Копна голубых волос в закрывающихся дверях. Хитрый прищур через солнечные очки. И загадочно брошенная на прощание фраза.

До Баама доперло.

— А-а… переустановить винду… — Баам сконфуженно сжался с рюкзаком на коленках: да, под такой улыбкой невозможно устоять. — Знаете… верно, думаю, переустановить винду мне не помешает. Как раз и дяди дома нет…

— Да-а, переустановить винду, — натянуто подтвердил Агеро, и они с кривыми полудьявольскими-полунеловкими улыбками уставились друг на друга. Не шевелясь, ничего. Кажется, на них уже с тревогой поглядывали несколько тех самых сидящих поодаль человек, но Бааму было уже не важно. Как-то и реферат резко забылся и предательские реакции организма.

Да-а, все подождут перед переустановкой винды.

— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция — Цветной бульвар.

— Станция Царицыно. Наземный переход на второй диаметр.

— Следующая станция — Третьяковская.

— Станция Кунцевская. Переход на Филевскую и Большую кольцевую линии. Наземный переход на первый диаметр.

Вперед и дальше, душнее и сильнее сгущался воздух перед майской грозой. Сказать, в какой момент они стали мчаться из одного конца Москвы в другой, проезжая чуть ли не все станции метро, не представлялось возможным — Баам и сам понятия не имел. Враз, как признавался позже Агеро, приевшаяся схема «дом-работа/универ-дом-работа/универ» перестала быть рабочей, до того часто они куда-то вместе катались: то по делам, то на свидание, то к преподу на мольбы (реферат, естественно, вовремя сдан не был), то в бегах от Каряки, после того как Баам и Ванг напились и мутузили палками его настурции, не отличив от крапивы; то в бегах от Ванга, требующего повторить; то в бегах от самого Агеро, правда, в бегах был не Баам, а Ванг.

А если точнее, то им просто нужен был повод куда-нибудь смотаться. Вместе.

— Готовы? — вопрос Баама пропал под звуковой волной промчавшегося поезда. За спиной еще некоторое время слышалось, как он, постукивая, самодовольно уползал под землю, подальше от Кунцевской на Молодежную, и лишь когда гудение на платформе улеглось, Баам повторил вопрос: — Готовы?

— Всегда, — кивнул Агеро. Оглянулся, зажмурился, примеряясь с шумом Рублевского шоссе, и наконец нажал на кнопку вызова на телефоне.

— Возвращение блудного сына? — хмыкнул из трубки голос Эдвана вместо «але». И упреждая возможные вопросы, добавил: — После случая с твоим дружком-пирожком я на всякий поставил пару отслеживающих устройств… но ничего страшного, ты их не заметишь.

Баам едва не поперхнулся от возмущения: вот это уровень наглости!

— Да, отец, я возвращаюсь домой, — невозмутимо отреагировал Агеро и переглянулся с Баамом.

В его глазах — уверенность в будущем; в его глазах — гордость за то, что они стоят на этой платформе вместе. Обдуваемые всеми ветрами, в шуме и гаме несущихся поездов. Это ничто. Они переплетают пальцы, надежно, крепко-крепко, чтобы быть опорой друг для друга. Они ясно смотрят вперед, и Баам легонько кивает: иди.

— Я возвращаюсь домой, чтобы лично подать тебе заявление об увольнении, — произносит Агеро, уверенным жестом распутывает галстук и отпускает.

В расплывчатую голубизну закатного неба. Взлетает черный-черный галстук: полоса синтетической ткани, воспарившая над железнодорожными путями и вокзалами, над насыпями и строительными кранами. Развевается на ветру, и Баам щурится, приподнимается на носки, провожая последний след старой жизни Агеро: в собственный путь.

Наверное, они сами сейчас как этот галстук… нет, нет, слишком грустно и по-рабочему звучит. Они как… Как веточка сирени, которую Баам как-то прихватил с собой.

— Станция Косино. Переход на станцию Лермонтовский проспект. Наземный переход на третий диаметр.

— Станция Минская. Переход на четвертый диаметр.

— Следующая станция — Марьино. Спасения не ищите.

— Рвешь цветы? — удивился Агеро, встречая Баама после осмотра комнат на сдачу, — смотрел себе что подешевле и поближе к центру. Не нашел.

— Да она валялась посреди дороги, — сказал и неловко почесал голову Баам. — Жалко было оставлять…

Из руки скромно выглядывала веточка сирени — ничего особенного, обычный сорт, обычные размеры, но ее запах… густой и сладкий, ее цветы — Баам хотел бесконечно крутить их в руках, смотря на переливы лиловых и фиолетовых оттенков, как они бесконечно складываются, словно мозаика, в одно большое соцветие, и каждое уникальное.

— Я бы мог сказать, что жалко только у пчелки, но эта черта в тебе слишком привлекательна, — Агеро накрыл своей рукой руку Баама, придвинулся и оставил на виске невесомый поцелуй.

«Боже, благослови редеющую день за днем толпу, — подумал Баам и так же про себя прибавил: — И боже, если ты есть, спасибо, что послал мне этого человека».

Если бы можно было изобразить май этого года, Баам представил бы его в виде той самой веточки сирени: в виде бесконечных незамысловатых цветов, идущих один за другим по каким-то своим, одним только им ведомым траекториям. Это — счастливые деньки поперек потемневших от времени шпал.

Как например:

— Te Deum laudamus: te Dominum confitemur.

Te aeternum Patrem omnis terra veneratur.

Tibi omnes Angeli; tibi Caeli et universae Potestates;

Tibi Cherubim et Seraphim incessabili voce proclamant:

Sanctus, Sanctus, Sanctus, Dominus Deus Sabaoth…

(*Тебя, Бога, хвалим: Тебя, Господа, исповедуем. Тебя, вечного Отца, вся земля величает. Тебе все ангелы, Тебе небеса и все силы, к Тебе херувимы и серафимы непрестанно взывают: Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф…)

Читал как-то Баам по памяти, а Агеро с интересом посматривал: вслушивался в незнакомую речь и, кажется, о чем-то думал. Под захлебывающейся молитвой оповещение динамиков сбилось, притупилось и опозоренно заткнулось: звук сломался. Но только не Баам. Он самозабвенно продолжал читать и читать, возносить благодарность кому-то очень важному…

— М-м… Виоле?

Баам отвлекся от священных глубин — опустил глаза, вознесенные к потолку, обратно, весь как-то прекратил излучать молитвенный свет — и внимательно посмотрел на Агеро.

— Я всё давно хотел спросить… — он прикусил губу и увел взгляд в пол, будто за что-то коря себя. — Ничего страшного, что мы вместе, и ты… понимаешь, верующий?

— Но господин Агеро, — улыбнулся Баам; «господин» выходило само по себе, и постепенно они вообще перестали обращать внимание на обращение. Баам улыбнулся шире: — Я неверующий.

О, лицо Агеро в тот момент… Казалось, вместе с ним обомлел весь вагон.

— Что, прости?

— Ну… вот так вот вышло. Ха-ха… да, пожалуй, стоило сразу сказать, а то все эти молитвы могли немного запутать, — говоря, он достал из-за ворота рубашки крест и почти что любовно, почти что с горем покрутил его в руках. — Верить я давно перестал. Разочаровался. И все же вы ведь знаете, что я вырос в набожной среде? Вот кое-какие привычки и остались. Понимаете ли, для меня читать молитвы — это как выражать эмоции. Когда вам грустно, вы плачете, а когда весело, смеетесь. Я же привык, что если что-то в жизни происходит, то надо отблагодарить или попросить милости у господа. И пусть я в него не верю, я знаю, что сила слов, заключенная в его стихах, благотворно подействует на меня.

Баам замолчал. Хотелось сказать, что с крестом примерно та же история, но в том уже не было нужды. Тем более и Агеро, глубоко задумавшийся над его словами, навряд ли услышал бы. Лишь грустно водил бы, как сейчас, по костяшкам его пальцев, вырисовывая никому не ведомые фигуры.

— Знаешь, — он с улыбкой покачал головой. — Я всё больше и больше убеждаюсь, насколько ты удивителен.

Агеро вообще любил смущать Баама любым возможным способом. Особенно обожал ловко вставлять внезапный комплимент, а потом продолжать разговор как ни в чем не бывало. Что же, и Баам не отставал: только вместо меткого словца предпочитал обычную нежность. Какую попроще, какую поизобретательнее. С каких-то пор, сам уже забыл с каких, Баам стал часто осторожно, как святыни, касаться губами за ухом Агеро, поправлять кропотливо уложенные волосы, после же — шептать какую-нибудь очаровательную чепуху. «Затанцую на Театральной, зацелую за стенами Павелецкой, сорву для тебя воздушные шары на Трубной, а потом отвезу вечерней зорькой смотреть на панорамы Воробьевых гор», — нашептывал он и, пока Агеро заливался краской, думал, что бы такого новенького добавить в запасы невинного флирта на следующий раз.

Ах да, этот конфетно-букетный период. Иногда их переглядки, касания и захлебывающиеся шепотки подмечал Ванг, проезжая вместе с ними, и тогда подсовывал Бааму припрятанное угощение — от вредятины до сладостей — да приговаривал: «Нате уж, ешьте. Только на людях сильно не палитесь». К слову говоря, Ванг вообще не возражал против их отношений — наоборот, обрадовался, когда узнал. Бааму все еще помнилось, как он облегченно воскликнул:

— Хвала моим порткам! Фу-у-ух. Вы не поверите, но нет ничего страшнее друга-гея без парня.

— Без обид, Ванг, но в тебя сложно влюбиться по собственной воле.

— Ты погляди-ка! — в ужасе клацнул он клыками. — Агеро, ты плохо на него влияешь!

— Чья б корова мычала, — фыркнул Агеро, демонстративно вставая спиной к Вангу и лицом к дверям и несущимся в стекле проводам.

…К слову и к примеру говоря, Агеро все еще не забыл то самое тлетворное влияние Ванга на Баама, — хотя последний так не считал — отчего все трое страдали от регулярных курьезов. Из последнего Бааму четко запомнился случай, как они с Агеро вскользь упомянули поездку куда-нибудь на юг, и Ванг тут же заголосил:

— Не-е-е-ет, хоть Иисус мне прострелит колено, но я не поеду в Чертаново, Бирюлево или Бутово! Этот, — он показал на опять демонстративно стоявшего спиной Агеро, — этот обещал убить меня там. Я уверен, он заведет меня в темный закоулок, расчленит, а потом закинет части тела в каждый из районов!

— Ох, Иван, скажи, зачем мне тебя расчленять, если для этого есть Питер? — проворковал Агеро наимилейшим из существующих во вселенной голосом. Ванг резко сравнялся цветом с мелом.

— Питер? Отличная идея, давайте сгоняем на пару дней, — просиял Баам.

— Не-е-е-е-ет!

О, этот крик отчаяния еще долго стоял у Баама в ушах, как и в ушах тех редких пассажиров, что были в вагоне в тот день. Иногда так задумываясь, Баам тихонечко усмехался: сколько же всего они успели вычудить в метро, всех случаев и не сосчитаешь. Жаль только, народу становилось меньше. И было уже не важно, час пик ли или полдень, количество людей было одинаково малым. Да и сам Баам не без тоски отмечал, что уже и не помнил, чем занимался вне метро. Словно вся жизнь там, на поверхности, была всего лишь декорацией для того, что происходило между Агеро и Баамом в дороге без конца и начала.

— Вот и всё, — сказал Агеро.

На экране пошли титры — не типичный эндинг, а анимация с бессознательным Баамом, падающим на самое дно. Да, «Башня Бога». То, благодаря чему они познакомились, и что долго, растягивая как могли, досматривали, и вот последняя тринадцатая серия.

Они закончили.

Подслеповатым взглядом, как будто не совсем понимая, что случилось, Баам оглядывал пустой вагон. Так странно — словно он и здесь, и не здесь. Не дорога до… до чего-то, куда Баам и Агеро на этот раз направлялись, а сущий сон: границы мониторов на стенах немного двоились, и само изображение с овцами из Городской фермы ленилось торопиться и двигаться; люди окончательно исчезли. Вся реклама приложений для знакомств, все плакаты с «Синергией» и предложениями взять кредит под 20% — они испарились, подтерлись. Цветокоррекция изменилась: сидения и пол наполнились ярким синим, размазались, железные поручни засеребрились ярче, чем когда-либо, и всё темное в мире, все черные стены туннелей за окнами, всё стушевалось. Как в мечте.

Впрочем, так и есть. Баам наконец осознал «ту самую» вещь, которую постоянно откладывал на потом. 

— Грустишь? — угадал Агеро. Выключил телефон Баама и сверился со временем на своем.

— Да. Но ничто же не вечно, — улыбнулся Баам одновременно и Агеро, и его обоям с обложкой первого тома манхвы: как забавно, что там стоял такой же улыбающийся в повороте Баам.

— Ничего, есть же еще манхва.

— Я уже прочитал до онгоинга, — вздохнул Баам. — Единственное, чему радуюсь, что пока что ей конца не видно. Будет время, чтобы подольше насладиться восхождением на Башню.

— Но ничто же не вечно, — вернул фразу Агеро. «Как всегда обворожительно, — подумал Баам. — И… прямо как тогда, при первой встрече».

— Кстати, а как… Вы думаете, закончится Башня?

— Вот это вопрос, — усмехнулся Агеро. — По правде, не знаю. Не так уж часто об этом думаю. Точнее, стараюсь не задумываться.

— Да? А мне, — Баам вытянул ноги, убрав руки в карманы, и задумчиво уставился в потолок. Подсвеченный и размытый. — А мне всегда казалось, что концовка будет непременно трагичной. Например, что и Кун, и Баам умрут.

— Что это с тобой? — удивился Агеро. — Не похоже на тебя. Где мой привычный безнадежный оптимист и упрямец?

Агеро слегка толкнул его коленом, и Баам посмеялся. Вяленько, правда, и чуть-чуть вымученно. Но ничего. Ничто ведь не вечно, да?

— И все же мне кажется, они не то чтобы насовсем умерли бы, — вдумчиво продолжал Баам. — Они бы… ну, может, переродились. Понимаете?

— Понимаю, — он чуть-чуть зажмурил глаза на это «Понимаете». И протянул: — Что-то вроде… перерождения в другом мире?

— Да! Например… например… перерождения нами.

Замолк. Агеро и стук колес тоже. И оба уставились куда-то перед собой — в окно, или в его тающие очертания, или в открытую посвистывающую форточку. Просто куда-то в тишине.

Вскоре выехали наружу — прямо на ослепительно ярко играющее в бликах Москвы-реки солнце. Точно, Баам вспомнил — они едут по мосту к станции Технопарка. Однако же странно: на зеленой ветке ведь ходят старые поезда. Ах да. Что ж.

Баам лучше просто насладится сном.

— Рядом с вами так тихо.

— …А рядом с тобой так светло.

Парадокс в том, что Кун на самом деле всегда думал о себе как о ""Куне"", а Баам — как о ""Бааме"". Притом, что Баам, видя Куна, называл его Агеро, и наоборот: Куну нехотя приходилось выговаривать несвойственное «Виоле».

А были ли они действительно чьими-то перерождениями или же просто людьми — Бааму было не важно. Он знал лишь одно: для него Агеро теперь Кун. Просто господин Кун.

solis

Когда смолкли последние крики.

В эту секунду Баам понял, что состояние полностью овладело им. Все внешние и мешающие факторы отошли на задний план, не могли больше просочиться внутрь, в чудесный мир поднятой ряби. Водянистой и тягучей, цепко вгружающей тело в транс, а может, сенсорную депривацию; а может, отключение сознания. Баам не знал, да и знать не особо-то хотел.

Не нужно.

Реальность или нет — ему без разницы. Разницы и границы, будущее и прошлое разбегались гладкими ощерившимися язычками речки, замкнутой в тесные рамки набережных да редких пляжей. Бааму так жалко ее становилось: бедная несла в себе чьи-то надежды и мечты, выброшенные вместе с приконченной парой Хугардена, и героиновые шприцы; блаженная простирала по береговой линии сплошь и рядом сухие пни, делала их похожими на гранит могильных плит. Мученица брала крест за упокой разодранной и окровавленной Библии, бегущей в закат на гребнях волн, и втайне похотливо алкала тела Баама — когда же он, не совладав с речными потоками, пойдет камушком ко дну.

«В таких случаях мы исполняем последнюю мессу, — наущала перед отъездом Баама матушка. Вытаскивала из потайных закоулков его шкафа запчасти телескопа и выкидывала на улицу. — Любой человек достоин захоронения, насколько набожен при жизни он бы ни был»

Валы, поднимаемые двигателями металлических марлинов, особенно красивы в момент заката: они золотятся, плещутся и сильно рдеют в синеве общей палитры — акварельный хаос имени Айвазовского, но в движении и бесконечном плясе. И в пухе. В плясе и пухе — вся поверхность в нем, танцует, бунтует под нарастающие мотивы. «Ты пойми, что первый поцелуй — это еще не любовь… это лишь такой закон борьбы противоположностей».

«Но… понимаешь, мой хороший, — мама взяла лицо Баама в свои руки, глубоко и внимательно взглянула — копиями глаз Баама в копии глаз ее; прошептала: — Есть и те, кому не ставят могилы, не читают месс и не выражают почести посмертно. Они — отвернувшиеся от Господа нашего Бога, им закрыты навек врата Рая, и путь им только один — к огню и червям, пожирающим их»

…Пока что дышит. Словно в скафандре, как затерянный в безмолвии черной материи странник, Баам ощущает себя последним на свете космонавтом. Хьюстон, как слышно? Прием! Рассекает невесомость или сливается с чернотой отражающегося леса — кусочек человека на поверхности мирового зеркала, плывет в отражениях облаков и неба, кромки вершин деревьев. Соседних берегов.

Хьюстон, Хьюстон, как слышите?

«Есть вещи намного страшнее смерти, милый, — мама самозабвенно сжала в руках голову Баама, наклонилась над ним, так, что челка защекотала лоб. А потом ее голос разом заломался, искривился и упал на несколько тонов. — Есть убийцы, насильники и предатели; есть еретики, отрицающие существование Небес, заблудшие овцы, блеющие молитвы космосу»

Хьюстон, у нас проблема!

Уровень кислорода упал. Мигом. Удушье сгрызло глотку, пробрало насквозь: пробрало больно, не дрожью. Без подготовки, судорог и всего — это не от воды. Холод майских вод так не мог сделать. Не мог. Не мог. Эта мерзость, мерзопакостное чувство, оно растворяло в себе, как в кислоте, а не как в воде, это — а.

А.

Точно.

Это же

«А есть мужеложцы, содомиты, — мать резко бросила голову Баама, брезгливо отряхивая руку. Ее презрительно искривленные губы, ее взгляд… — Неужели ты забыл? Твои глаза — мои глаза», — ее рука, бросающая найденные дневники прямо в лицо. Один больно задел нос; кажется, пошла кровь. Бааму ничего не оставалось, кроме как проглотить железный привкус унижений, почувствовать, как он горько-горько стекает по стенкам горла, густой. Растворяет в себе и удушает лавиной обиды и ужаса.

«В конце концов, ты тоже предал меня, совсем как отец, — ее пальцы, оттягивающие ворот рубашки Баама: подальше, вон из дома. — Вот бы и тебя споить и сбросить посреди Темзы», — прогоняют из родного гнездышка, из аскетичных и пуританских комнат, вышвыривают навеки в юдоль плача и стенаний, где не будет больше привычной жизни, аккуратных подглядываний за одиноким лунным светом, льющимся из-за прорезей дырявой крыши, и мечт узнать — почему же его так тянет туда, в космическую тишь.

«Ничтожество»

Как хорошо этой весной.

Над головой висит небо. Такое дурацкое. В глазах Баама оно — весь мир, существование. Правда, шатается немножко, так, чуть-чуть. Но ничего страшного, Баам не боится: он ведь знает, что турбулентность — нормальное явление при пересечении слоев атмосферы. Если очень-очень сильно представить; если очень-очень захотеть, можно сделать вид, что ты, лежа под надвигающимся килем катера, осуществляешь полет в космос. Но только если надоедает роль уже находящегося в открытом космосе космонавта.

«Не смей больше появляться в этом доме»

«Монстр»

Ее спина.

Ее волосы.

Она.

Как Дева Мария.

Баам поднимает глаза, близится к желанному небу — к его бездонной тьме и бесконечной ночи, где не мелькнет и намека на Святой дух.

Ave, Maria, gratia plena;

Dominus tecum;

(*Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою)

Где не будет бога, не будет клочков разорванной Баамом Библии, липко клеющихся к телу.

benedicta tu in mulieribus,

et benedictus fructus ventris tui, Iesus.

(*благословенна Ты между жёнами, и благословен плод чрева Твоего Иисус)

К тому самому не подвластному пониманию небу, о котором так грезила матушка и на которое молились сестры в монастыре.

Sancta Maria, Mater Dei,

ora pro nobis peccatoribus

nunc et in hora mortis nostrae.

(*Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей)

Туда.

В центре мироздания замирает черный-черный силуэт ворона. И Баам расплывается. Плевать на Ванга, разрывающегося от отчаянных криков и беспомощно гребущего, вспенивая воду, к нему; плевать на сигналки катера и визги людей с борта: «Отплывай! Парень, отплывай!» Плевать.

Баам закрывает глаза.

Amen.

— Это правда то, чего ты хочешь?

Ту-ту-тутук, ту-ту-тутук.

— А?

Ресницы слегка вздрагивают, повинуясь незаметному движению век, и медленно поднимаются. Закатный свет немедленно ударяет в глаза, зрачок сужается, а сама радужка вспыхивает рассеянным янтарем.

Желтое.

Весь вагон желтый-желтый, с ног до головы, с колес до крыши. И даже длинные раскидистые тени проводов, весело играющие по стенам в догонялки, даже они кажутся желтыми. Как охра. В этих бесконечных окнах и повторяющихся сидениях — Баам видит каждый поворот поезда, малейшее его вздрагивание и радуется: такая игра света и тени и чувство протяннутости, длины всего тела и машины вызывает неподдельное восхищение.

Он узнает этот путь. Да, Выхино. Вечер пятницы.

Людей нет.

— Скоро наша станция? — зевнул Баам, сладко потягиваясь. Кун рядом с ним наклонился чуть вперед и повернулся корпусом налево, не давая заглянуть в глаза.

— Да, — сказал он тихо. — Скоро твоя.

— Моя? Но господин Кун, — Баам улыбнулся и положил руки ему на плечи, почти обнимая со спины, — я думал, мы ко мне.

Кун обернулся, и что-то вдруг подсказало Бааму: пора. Май почти закончился, а вместе с ним и те приятные деньки. Больше Баам ничего припомнить не мог из того, что с ними происходило за последнее время.

Помолчали. Покатились молча. Баам решил не задумываться о будущем, о том, что его ждет. Сейчас хотелось лишь сидеть в трясущемся и жарком вагоне, дышать, обнимать Куна, положив подбородок ему на плечо, и думать: как хорошо жить.

Смотреть на линии электропередач, на тихие панельки, выглядывающие за заборами и колючей проволокой, и будки питания.

«Как не любить всё это? — внутренне восторгался Баам. — Золото убегающего света, рассыпанного в воздухе, яркость и веселый плеск отблесков стекол. Пляшут! Пляшут! Оперяются златом уходящего дня, и кажется: сам воздух и мироздание наполнены восторгом. Читают молебны, простирают хвалебные оды колеснице солнца»

и насыщаются праздничным блеском.

— Красиво, да? — прошелестел Баам.

— Да, — кивнул Кун.

— Мы же потом посмотрим вместе второй сезон Башни? Когда он выйдет в июле.

Баам не видел, но ему показалось: Кун незримо выдавил улыбку и сделал движение, будто хотел протянуть руку к шее — к тому самому месту, где когда-то был галстук.

— А потом мы пойдем плавать на Москву-реку, — продолжал шептать Баам, сильнее и крепче обхватывая Куна, чтобы не отпускать, — я покажу вам лучшие пляжи. Там в Серебряном Бору чудесные сосны и река красивая, еще есть в Подмосковье несколько карьеров, которые под водоемы оборудовали…

Баам несколько секунд помолчал, вспоминая любимые цитаты, выдумывая ласковые фразы и собираясь с мыслями. Потом уткнулся лицом в его рубашку и медленно проговорил:

— «Сквозь небо неотвратимо и правдиво проглядывает наше будущее. Голова гудит, как улей, обессилели сердце и руки».

— Баам…

— «Приезжай ко мне, тебя ожидают покой и отдых. Мы будем читать Толстого…»

— Баам.

— «…а когда тебе надоест, ты поднимешь на меня глаза, полные нежности, и я увижу в них отблеск бога».

— Баам!

Стук колес прекратился, и Баам наконец поднял голову.

— Мы приехали.

Вдалеке уже слышались крики Ванга, а в раскрытых дверях застыл сноп света — белоснежного и светлого, солнечного. Границы поезда, каемка окон, всё-всё-всё — Баам привык, что на многое в последнее время словно наложили расплывающийся фильтр, и все же смутно содрогнулся.

— Иди, — Кун аккуратно подтолкнул его к выходу, и Баам немного нехотя встал и сделал несколько шагов, но у самого выхода остановился. Оглянулся.

Кун сидел один во всем вагоне — или поезде — неизменный: с портфелем на коленях, выглаженным костюмом без галстука, причесанный и тепло улыбающийся. Помахивал на прощание рукой, и оттого становилось так радостно на душе: да, верно, Кун действительно всегда знал, в чем Баам нуждался.

— Мы же еще встретимся?

— Конечно, — кивнул Кун и показал вытянутый мизинец. — Даю слово.

«Встретимся, если ты когда-нибудь снова попадешь сюда», — говорил он. То есть потом, много позже. Через десятки лет после, в глубоких морщинах и летах Баама и в вечно молодом образе Куна. 

Когда смолкнут последние крики, Баам знает — он попадет наружу. Чудесная дорога кончится, и придется снова жить настоящим, а не прошлым. 

Он протянул на расстоянии мизинец. Подарил светлую улыбку в ответ. 

Когда смолкнут последние крики, и Баам, и Кун знают — он дернется и в последний момент увернется от стремительно надвигающегося катера. Скользнет прямо по самому боку корпуса, почувствовав дыхание самой смерти на волоске. Где-то будут все еще возмущенно кричать люди, обвинять в безалаберности и вместе с тем облегченно вздыхать; тогда к Бааму подплывет Ванг и заключит прямо в воде в крепкие объятия, разрыдавшись, как последняя девчонка. 

И вышел.

Баам признается во всем: как перепил, перебрал, не уследил. Расскажет о новостях, о том, что несколько часов назад мать посадили за решетку. Еще раз извинится, и они, сдерживая еле контролируемый поток слез, улыбок, подбадриваний и смешанных чувств выплывут на берег. 

В пустом вагоне, единственный на сидениях, Кун молча провожал его взглядом: залитый закатным желтым-желтым светом, чувствующий, как в груди медленно поднимается забытое тепло.

Лишь под конец Баам оглянется — прямо на сноп яркого-яркого света над рекой, почти белоснежного. В груди смутно колохнется странная и до того тупая тоска, как ностальгия по временам, в которых никогда не жил. Будет полыхать закат, и поднимется небольшая волна: Баам забудет. Он решит жить дальше. 

Май закончился.

— Осторожно, двери закрываются! Следующая станция — лето.

И в конце осталось лишь солнце.