В одном царстве-государстве не сказать чтобы жил, скорее существовал один царь. И считался он страшнейшим из зол, что может постигнуть честную крестьянскую или дворянскую семью. Ибо поцелуй его был смертелен. Отдавали люди на заклание своих дочерей, и не возвращались несчастные, заледенев на руках у душегубца.

Проклятье это было как мор, как чума для царства. Плакали дети, безутешны были матери.

Страшились люди. Лишний раз старались не ходить мимо царского терема и детей своих предостерегали. Загнивало царство, затухало, как фитилёк лампадки.

В то же самое время в другой стороне жила красна девица, щеками пунцовыми отличная ото всех своих подружек, что свеклой лицо красили.

Растоплю я вашего короля, говорит, сниму проклятье.

Не поверил ей никто. Как снимет? Чем снимет? Непонятно. Откуда силы колдовские взялись у крестьянской дочери?

Озорной она была, ничего и никого не боялась. Как втемяшит что-то себе в голову, так и не переубедишь.

Алёнка тем временем в дорогу собиралась.

Её ведь боги тоже проклятьем «одарили» — на травинку дунет, та загорится. И вот, думает Алёнка, спасёт царя заморского. Его-то холод, с её-то жаром, да вместе. Сойтись должны.

Шла она сто десятин, а потом ещё сто, да и пришла в королевство. Двери заперты, ставни закрыты. Как будто мор в городе. Страшная картина.

Даже в дворец свободно прошла Алёнка, никаких тебе стражников-прислужников, то же запустение, тот же мор жуткий.

Встретились они с царем в саду ледяных скульптур, саду страшном, столько дев замерзших там было. Царь без короны был — не узнать.

— Как думаешь, красна девица, чудовище тот, кто это сделал?

— Нет, батюшка, думаю, что заплутавший человек. Не чудовище. Свой путь не нашёл ещё, вот и ошибок понаделал.

— А пошла бы за такого?

— Почему бы и нет. Да только меня не каждый возьмет.

— Не гневи меня, девица! — строго сказал царь. — Что бы там у тебя ни было, с моей напастью не сравнится.

— Мой поцелуй поджигает не хуже огнива.

— Врёшь, проклятая, чтобы ко мне в доверие втереться.

— Да зачем же мне врать, батюшка, коли вы не царь даже, а… Ах, вот оно что. Простите, глупую, не признала без короны. А я к вам пришла. Свататься.

— Как пришла? Сама? Без сватов?

— Да зачем же мне сваты, коли такое дело?

— И не страшно совсем было?

— А чего мне бояться? Ежели что не так пойдёт, я дуну, и в огне всё будет.

Смотрит Алёнка на царя — а он потешный такой. Сам из себя красив, русоволос, плечист, борода густая, окладистая, а ходит, как к земле его тяжка ноша прибивает, да губы инием покрыты. Нежность сама собой лезет изнутри, щекочет нежность та, улыбкой на устах расцветает.

***

Дальше гладко всё прошло. Сыграли свадебку. Мёд-пиво пили. А уж разносолов сколько было на столах не сосчитать. Лучший летник невесте сшили. Ни у кого такого не было.

Пришло время первой ночи.

Страшится Алёнка да не за поцелуй смертельный, а за то, что за ним последует. Говорили девки, что боль невыносимая и самая худшая это напасть, что только бывает с девицей.

А царь гладит её, ласкает, всё тело поцелуями покрывает. И это хоть и стыдно, но сладко. Какая ж тут боль? И случилось всё в одно мгновение. Никакой боли, только миг один, как острием пронзили и тут же заласкали, загладили.

Самое лучшее, что случалось с Алёнкой, это было. Самое сладостное. Как варенье и мёд вместе взятые.

Целует Алёнку царь — губами в губы. И ни жара, ни холода, только мягкость кожи.

— Мы теперь Богом и кровью повенчанные, — сказал царь.

— И проклятием ещё. Двух таких нас друг для друга Боженька сделал. А не нашлись бы, так и куковали в одиночестве всю жизнь.

***

И стал новым гербом их царства — горящая льдинка.