So take what you want, take what you can

Take what you please, don't give a damn

Ask for forgiveness, never permission

Take what you want, take what you can

Take what you please, don't give a damn

It's in the blood and this is tradition

^{Halsey — The Tradition}

   Сердце — его ли? Джейсона? — колотится заполошно где-то в районе лопаток, но дышит Салим ровно, размеренно, не выдает страха ничем, только кончики пальцев на древке копья, что он схватил машинально, подрагивают чуть-чуть.

      — Кто там? — спрашивает он у темноты, и собственные мысли отвечают ему: кто угодно. Люди Запада могли добраться сюда — и он сам любезно подсказал им способ сюда добраться, — люди Севера могли догнать их, Безумец… — Кто там? — повторяет Салим.

      В подлеске слышится приглушенная ругань.

      Все это время Джейсон, прижимаясь к спине, не двигается, не говорит, не пытается даже скрыться привычно бесшумно, только ресницы его в напряженной тишине смыкаются и размыкаются вслед за вдохами и выдохами, каждый маленький цикл. И сердце бьется. Значит, они еще живы. Значит, Салим успел.

      — Салим… — из тени деревьев с улыбкой, но будто споткнувшись или зацепившись за что-то, наконец выходит не кто иной, как Джоуи. Джоуи, который совсем недавно едва не погиб у него на глазах, Джоуи, который был изгнан из племени, выходит на чистый снег, выступает вперед, и улыбка цветет у него на лице, отвлекая от страха, таящегося в глазах.

      Джейсон дергается за спиной.

      — Джоуи?.. — Салим, кажется, единственный этой встречей удивлен и обеспокоен: руку с копья он убирает усилием воли, но тело не спешит расслабляться, так что напряженные пальцы разогнуть тоже приходится силой. Выдохнуть. Выправить плечи.

      — Мы… Да, мы пришли. Хотя-

      — Хотя я на Эрика и его племя ядом плевать хотел.

      Мервин, в чьих руках все еще дрожит лук, выходит следом за Джоуи. Встает так же, как Салим стоит перед Джейсоном — закрывая собой. И смотрит исподлобья волком.

      Не хотел приходить.

      — И зачем тогда ты здесь? — Джейсон. От его насмешливого дружелюбия, от колкого дружеского ехидства не осталось сейчас и следа; голос его звучит холодно, жестко, в последний раз он говорил с Мервином совсем не так, и разница эта больно колет серьезностью ситуации. Настоящей опасностью.

      — Потому что я его упросил.

      Джоуи выходит из-за спины Мервина, и Джейсон следует его примеру — они стоят напротив друг друга, безоружные, юные, танцуя, как на празднике Инициации, без слов лишь на этот раз, бездвижно, одними глазами. Джейсон — на голову выше, прямой, состоящий весь из углов, как изо льда выточенный руками умелого мастера, Джоуи — мягкий совсем. Податливый. Глина.

      Длинные волосы, в их последнюю встречу закрывавшие половину лица, сейчас убраны за уши; прямо над веснушчатыми скулами темнеет на месте левого глаза провал, аккуратный, почти заживший, стараниями Мервина наверняка.

      — Я не мог спать спокойно, зная, что вы где-то там. Даже если племени у меня больше нет, я не смог бы уйти, не попытавшись помочь. Поэтому мы пойдем с вами.

      — Поэтому, как же, — фыркает Мервин. И вскидывается, когда Джейсон, качнув головой, отзывается так же холодно:

      — Нет. Ты слаб.

      Вскидывается и Салим: такие слова от Джейсона, который, определенно, понимает, что каждый человек на счету, его удивляют, а выпад непосредственно в сторону Джоуи задевает, ведь чувства к мальчишке, может, не как у Мервина, но почти отцовские Салим испытывал едва ли не с первой их встречи.

      — Что ты сказал? — лук в руках Мервина снова вздрагивает, когда он делает шаг вперед. — Тебе напомнить, что было?

      — Напомни себе сначала, как сделать лук, из которого можно хотя бы муху убить.

      — Не знаю как муху, а тебе хватит, проверим?

      — Проверь, — Джейсон рычит, но в этот раз в разговор вместо Салима вмешивается Джоуи.

      — Хватит, — он не просит, но требует уверенно. Касается осторожно пальцами мервиновой руки, и тот, моментально сдувшись, опускает лук, стрелу направляя в снег.

      Салим думает: Джоуи — тихий, спокойный, скромный Джоуи — мог бы без усилий усмирить медведя. И волка мог бы. Сперва за страхом, потом в пылу перепалки просто не получилось увидеть в его взгляде мудрость. Спокойствие. Теперь Салим видит. Видит и говорит, всем сразу и никому конкретно:

      — Устроим привал. Перед битвой нам всем нужно как следует отдохнуть, — и никто не пытается возражать.

      На опушке повисает тяжелая тишина.

      Почти не сговариваясь, перекинувшись лишь парой фраз, Джейсон и Мервин расходятся в разные стороны, собирать дрова для костра и прочные ветки для какого-никакого укрытия. Салим с Джоуи остаются — сторожить их скудные припасы и товар Мервина; они сидят, утоптав снег так, чтобы напоминал стулья, и тихо говорят обо всем, как будто с последней встречи прошли целые зимы.

      Джоуи точит палку ножом.

      — Ты его извини, — кончик ножа раз за разом чиркает мимо, отчего Джоуи хмурится, но продолжает обстругивать прут. — Он просто на нервах из-за того, что я так решил. Мы могли бы уйти за Орлиный пик, перебрались бы за гряду. Мервин сказал, мы бы успели. Теперь уже нет. Знаешь, я думаю, у нас с ним…

      — М?

      — Ну… Не знаю.

      Джоуи поднимает прут на уровень глаз, зажмуривает по привычке здоровый, вздыхает. Пожимает плечами. Есть и в нем что-то такое, что хочется разгадать: не совсем как у Джейсона, но тоже неуловимое, будто за слоем наивности прячется что-то серьезнее, за маской цветущей юности плещется в темных омутах прошлое. Салим вспоминает вдруг — Джоуи родился в ту ночь, когда закончился прошлый цикл. Его родители погибли тогда же. Точнее… Погибла мать. С отцом все оказалось сложнее, отец погиб намного, намного позже, от рук, а может, от лап Джейсона, решившего, что в его власти вершить судьбы людей.

      — Джоуи.

      — Да?..

      — Ты помнишь Инициацию?

      Заточенный прутик в руках дергается, совсем как живой.

      — Я… Смутно. Я помню, но только отрывки, я помню человека, мужчину, у него… У него были рога, кажется, или… Может, это был Пятый, Салим, я не знаю, не знаю… Кто-то рычал, кто-то кричал, кажется, я не…

      — Тише, — Салим касается чужого плеча, и на этот раз вместе с прутиком вздрагивает уже сам Джоуи. — Ты не должен рассказывать, если не хочешь. Я все понимаю.

      — Спасибо. Пойду попробую соорудить что-нибудь, Мервин с Джейсоном скоро вернутся. Извини, Салим. Я почти ничего не помню.

      — Все в порядке.

      Джоуи встает. Салим кивает ему, ободряя, и провожает взглядом до самых деревьев, но в голове крутятся и крутятся его слова — что-то не сходится. Что ж. Несмотря ни на что Джейсон так и остается загадкой, остается угрозой, а то, что Салим закрыл его собой не раздумывая… Так совпало.

      Знаешь, я думаю, у нас с ним… — голосом Джоуи.

      Салим от этих мыслей отмахивается.

      Джейсон с Мервином и правда возвращаются скоро — отблески заката едва-едва успевают смениться ночной чернотой. Они могли бы пойти к Озеру, могли бы продолжить путь и добраться дотуда уже к утру, но сил правда нет. Все понимают. Тем более теперь, когда их стало больше, и Джоуи, оправившийся не до конца, так старательно делает вид, что совсем не устал, испытывать себя на прочность бессмысленно.

      Тьма настигнет их в любом случае, от нее не сбежать.

      А силы им скоро очень пригодятся.

      К тому моменту, когда все четверо собираются на опушке и разводят костер, ночь уже полновластно правит над лесом. Рыжие отблески едва пробиваются сквозь черноту, такую густую, что ей будто бы можно, вдохнув, поперхнуться, прикасаются к ближайшим стволам, путаясь в хвое, словно пытаются убедиться, что мир вокруг пока существует. Языки пламени дрожат в воздухе как-то робко, взвиваясь испуганно выше только тогда, когда новые ветки, подкинутые чьей-то рукой, их тревожат, и даже трещат еле слышно, лишь бы не нарушать повисшую везде тишину.

      Салиму начинает казаться, что он слышит стук сердца не только того, что пока бьется в груди у него самого, но и всех остальных — каждого, кто собрался, стараясь держаться как можно ближе к огню, у костра.

      У Мервина сердце стучит размеренно, гулко и тяжко. Зажатое впервые за долгие годы в тиски обязательств, пойманное в ловушку ответственности за жизнь близкого ему человека, оно тем не менее рассказывает о злости. На Безумца, на Тьму, на всех тех, кто решил принять бой и тем самым вынудил поступить так же всех остальных, на Салима и Джейсона, на себя, на Долину. Если бы мог, гремит сердце Мервина, я бы вцепился в морды самих Четверых, что создали мир таким, я кричал бы, скрипел зубами, я швырнул бы их с неба на землю, чтобы увидели — увидели, что они с нами творят.

      Сердце Джоуи колотится быстро. Горячее, юное, оно мечется между миллионами оттенков чувств и эмоций: от страха оно испуганной ланью прыгает к ужасу, оттуда, отпрянув, взмывает туда, где ему безопаснее, к восторгу и предвкушению, даже к гордости, к теплой влюбленности, поселившейся в нем, жаждущем, так недавно. Потом сердцем завладевает тревога — Джоуи смотрит на Джейсона, на Салима, — при взгляде на Мервина сердце вновь отстукивает признательностью, но, оступившись, устало падает в темные омуты страха лишь для того, чтобы весь цикл начался заново.

      Сердце Джейсона для Салима загадка.

      Оно бьется — он хочет надеяться. И его собственное в ответ бьется больно, но Салим слишком устал, слишком вымотан, чтобы слушать его, чтобы верить во что-то, и особенно верить в хорошее. Амулеты, болтающиеся на шее, кажется, тяжелее той горной гряды, что окутана мраком, тяжелее Луны и Солнца, тяжелее всех звезд, что едва видны за завесой плотных, густых облаков. И с каждым разом голову поднимать все сложнее, Тьма, что таится в черной земле вокруг растопившего снег костра, усмехается Салиму в лицо оскалом каменной крошки.

      — Думаете, у нас получится победить?

      Джоуи. Слишком наивный своей юностью, обуреваемый тревогой, он неосознанно нарушил молчание именно тем вопросом, который волнует сейчас любого из них. Не только здесь на опушке, но и там, далеко, за лесом у Озера — спроси сейчас кого, выбери из толпы случайного человека, он скажет о том же.

      — Я имею в виду…

      — Поздно уже передумать.

      Мервин отчаянно веселится, его ухмылка становится только шире, когда он качает, перебив Джоуи, головой, но всем очевидно, что сердце его все еще полно чистой ярости. Может, они и правда могли бы уйти за горы?

      Увести за собой племена, перевернуть с ног на голову Цикл, поселиться там, за грядой, чтобы Солнце вставало по утрам на Западе и закатывалось в Восток. Может, там их оставили бы в покое? А дети? А старики?

      Салим пожимает плечами — причем тратит даже на такое простое движение неимоверное количество сил.

      — Мы попытаемся, — он старается улыбнуться. Мозолистая ладонь Мервина лежит у мальчишки на колене, и это почему-то очень сбивает с мысли, стоит зацепиться за этот жест взглядом. Салима не отпускает чувство, что его ладонь тоже должна бы найти себе место, должна ощущать тепло чьей-то кожи, чью-то жизнь.

      — Попытаемся, — Джоуи вторит едва слышным эхом. — Да, попытаемся. Я пойду спать, разбудите меня, когда надо будет идти.

      И, поднявшись, уходит чуть дальше, туда, где под сенью деревьев они заранее соорудили подобие шалаша.

      — Я тоже пойду, — Джейсон встает. Он выглядит вымотанным, и в темноте ночи это заметно особенно: круги под глазами почти теряются в окружающей черноте, а сами глаза ее даже темнее. Движения, когда он уходит, чтобы лечь поодаль, выдают в нем усталость не меньше.

      Салим смотрит на Мервина.

      Теперь они у костра одни, и нет ничего, что мешало бы его рассмотреть: ни Джоуи, рядом с которым Мервин смягчался, ни Джейсона, рядом с которым теперь — леденел. Теперь это просто Мервин, такой, какой есть, обычный торговец без рода и племени. Салим различает усталость и в нем. Обветренное лицо с пылью, забившейся в морщины, со шрамами, что как карта рассказывают его историю. Руки, натруженные, изрезанные когда-то бечевкой, обожженные раскаленным металлом, исцарапанные ветвями и когтями зверей. Чуть согнутая временем и тяжестью жизни спина.

      В отличие от Джейсона, Мервин — открытая книга, — и Салим может понять, почему он понравился Джоуи. И почему так нравится Джоуи ему.

      Мервину, кажется, нужен хоть кто-то, с кем можно разделить эту жизнь, о ком можно заботиться, кому подставить плечо. Мервину не нужна ни поддержка, ни помощь, Мервину просто нужен рядом кто-то живой. Хоть кто-то, с кем можно разделить свое одиночество.

      Салим думает: не пора ли и ему открыть свое сердце?

      Может, если они переживут следующий день…

      — Ты давно знаешь Джейсона? — удивительно, как за то время, что они пережидали когда-то метель, во время долгих бесед обо всем, он ни разу не задал Мервину этот вопрос. Тот отвечает не сразу, наблюдая задумчиво за костром, но, когда отвечает, в глубине узких, почти что змеиных, глаз его отражается светом переливающихся у ног углей настоящая злоба.

      — Щенка-то? Давно. Если б не я, он подох бы в свою первую зиму после Инициации.

      — Хочешь сказать, ты его спас? — что-то в ответе Мервина, что бы сам Салим ни думал о Джейсоне, заставляет его напрячься и пошире расправить плечи. — Что он не сам выживал в замерзшем лесу после того, как Северное племя вознамерилось убить его? Что он не стал человеком, несмотря на то, что за человека его никто никогда не считал, собственными зубами выгрызая себе место в Долине? Хочешь сказать, что все это только благодаря тебе?

      — И ползучие твари летают, но недолго и сверху-вниз, — скалится Мервин. — У тебя в башке мокрая глина, если ты правда считаешь его человеком. Знаешь что? Пора бы открыть глаза. Сколько раз ты делал ему добро, а он что? Псина только и думает о том, как за это тебе отомстить.

      — Он вернул Джоуи его амулет.

      — Да если б не он, этого и делать бы не пришлось! Вся его, Джоуи, жизнь полетела с высокой горы именно из-за него! Из-за выродка! Он-

      — Он помог мне, — Салим рычит. — Если бы не Джейсон, мы не нашли бы все Амулеты, и шансов у нас-

      — Да нет у нас никаких шансов! Что, что ты будешь теперь с ними делать, с этими безделушками? Встанешь перед Безумцем и будешь ими размахивать, пока тот не подохнет от смеха? Ты думаешь, Джейсон поможет тебе, а знаешь ли ты, Салим, о последних строках Пророчества? Знаешь? И ради силы волк убьет свою любовь, вот как оно кончается. Так что очнись, Салим, подумай, пока не поздно, кому ты доверяешь. И кому действительно стоило бы.

      С этими словами Мервин вскакивает, плюет сквозь зубы в огонь и уходит — не спать, но куда-то в подлесок, и темнота моментально сжирает его. Пусть уходит. Пускай. Не как пчела, после укуса потерявшая жало, но змеей пускай уползает накапливать новый яд.

      Сейчас Салима волнует другое.

      Волк убьет.

      Кого?

      Не его ли?

      Волк убьет, ради силы, но убьет он свою любовь, а это значит, что волк этот способен на чувства, способен любить. В том, что волк — это Джейсон, сомнений у Салима не возникает. В том, что убить ради собственной выгоды тот способен, сомнений не возникает тем более, но что-то не складывается в этой картине, как ложный заячий след, ведущий в ловушку охотника, как ассиметричная нить паутины, не сразу бросающаяся в глаза. Едва ли за все это время, за те дни, за те четверти лун, что Салим его знает, Джейсон позволил кому-то даже подумать о том, что может и хочет любить. Привязанность — да, ее он показывал; быть может, особенно близкие, насколько возможно, могли рассмотреть в нем оттенки симпатии, но любовь…

      Та ночь в пещере…

      То, как Джейсон дышал, как прикасался к нему, как одним своим видом просил лишь о большем — все это… Разве не это было любовью? Может, самое время, пока мир еще не погрузился во мрак, пока в их телах бьется жизнь, которую хочется разделить на двоих, может, пора признаться себе в том, что это она?

      Но как можно сейчас быть уверенным в этом? Сейчас, когда мир еще не погряз в темноте, но сходит с ума, когда каждая мысль в голове будто чужая, когда верить нельзя никому-никому-никому, и особенно — Джейсону. Он ушел. Он оставил Салима в пещере и забрал Амулеты, если он правда любил… Зачем?

      Я выбираю тебя не бросать.

      Это что, тоже — ложь?

      Но Джейсон спасал его, спасал много раз, сейчас и тогда, двумя зимами раньше, он не бросил, он выходил, хотя был не обязан. Джейсон ничем не обязан Долине, что не принимала его с самого детства. Способен ли он на месть? Он, убивший своего Покровителя, чтобы забрать его силу. Ведь если он убил Покровителя, что стоит ему убить и его, Салима? Ведь Пророчество…

      От мыслей начинает болеть голова.

      Пока Салим думал, костер почти прогорел, и только угли, смешанные с золой, теперь неровно мерцают в темноте, накрывшей поляну, а Ледяной волк подобрался к самым ногам и ластится, заманивая в ловушку своих цепких лап. Надо спать. Надо как следует отдохнуть, ведь не мысли помогут им завтра, а сила, и силу надо беречь. Если вообще осталось внутри хоть что-то, что было силой когда-то.

      Не поднимая головы, Салим бредет в сторону шалаша, послушно отдавая себя во владение темноте, и уже в паре шагов от костра не может рассмотреть даже вытянутых вперед собственных рук. Думать об этом нет сил. Все на что их хватает — опуститься на землю в том месте, где от Тьмы его хоть как-то укроет навес, и позволить своим векам сомкнуться в попытке забыться тяжелым сном.

      Но сон не идет.

      Как мошкара, облепляющая руки и ноги летними вечерами, Салима облепляют его же мысли. Особенно в этот момент, когда Джейсон спит совсем близко, и Джоуи чуть в стороне сопит беззаботно, невинно, если бы можно было так про это сказать, очень сложно не думать о том, насколько кровавым закат будет завтра.

      Волк убьет ради силы — крутится в голове.

      Все крутится, крутится, но ни к чему не приводит. Только тянет за собой путаную нить других мыслей, которую Салим так отчаянно пытается и хочет распутать, дразнит, тревожит, будит в груди ту тревогу, что ворочалась там с того самого дня, когда из-под снега не показались ростки сонных цветов. Лед на реке стоял. Лед на реке стоит. Цикл заканчивается, так чего удивительного, что каждый так или иначе встречает безумие?

      Может, Джейсон убьет, но убьет не его.

      Что, если у новой весны волосы цвета спелой пшеницы, а руки перепачканы глиной?

      Что, если? Что, если?..

      Ком путаных мыслей, не распустившись, плавно перетекает в сон, потом — в кошмар. Салиму снится конец прошлого Цикла, неясные тени и смутные образы пляшут на веках, щекочут ресницы: вот он, совсем еще юный, бежит от Огненной пумы, но она, нагоняя, кусает за икры, за плечи, и в воздухе пахнет подпаленной шерстью. Люди кричат. Полыхают дома. Салим не знает пока, что такое горе и ненависть, отчаяние или гнев, но Салим очень хорошо понимает сейчас, что такое страх. Ужас.

      От горячего воздуха становится сложно дышать, удушливый запах мяса, что передержали по незнанию на костре, забивается глубоко в нос, и Салима тошнит.

      — Мам? — надрывно, из-за дрожи, пробирающей тело, зовет он, задыхаясь. — Кто-нибудь?

      Салиму сейчас всего десять.

      Салим напуган.

      Кожа Салима — везде, где он может это увидеть, — начинает вдруг пузыриться, и пузыри эти, лопаясь, намокают; всё: ладони, предплечья и плечи, голые ступни, колени и бедра, лицо — словно выворачивает наизнанку агонией. Кровь кипит, и Салим это чувствует, Салим задыхается болью, но никто не приходит ему помочь.

      — Мам… — вырывается даже не шепот, а едва слышный выдох оттуда, где раньше был его рот. — Мне больно. Мне больно, мне больно, мне…

      Салима никто не слышит.

      И взрослый Салим, Салим сейчас, этой ночью, когда Тьма готова уже поглотить Долину, просыпается в ужасе, хватается за лицо, щупает, щупает, проверяет, что все еще жив, что огонь ему только привиделся, и даже после этого его руки, его обожженные руки, будто не находя себе места срываются с тела вниз, туда, в снег, натыкаются на чье-то тепло и…

      Во сне Салима никто не услышал.

      Сейчас, здесь, его руку мягко сжимают.

      — Все в порядке, — шепот почти не слышный. — Мне они тоже снятся.

      Джейсон.

      Джейсон, который все это время был рядом, несмотря на то, как Долина с ним обошлась, Джейсон, который столько раз протягивал руку, сломанную когда-то самым близким ему человеком, и подставлял плечо, его Джейсон.

      Только сейчас, в полусне, в неясном сумраке мыслей, Салим понимает отчетливо как никогда — он позволит.

      Какой бы ни была его цель, что бы ни задумал Джейсон сделать с Долиной, Салим позволит ему, потому что после всего…

      Он заслужил.

      Утро выдалось не менее нервным: хоть Салим и намеревался, проснувшись, поговорить с Мервином, который вернулся к привалу когда-то ночью, еще до того, как над Орлиным пиком поднялось бледное солнце, приблизившись к маленькому костру, он обнаружил торговца в самом дурном расположении духа.

      Долго задаваться вопросом, почему так, даже не пришлось — ответ обнаружился сам собой, стоило вслушаться в раздраженный бубнеж.

      — Была ж тут вчера, — ворчал Мервин, в сотый раз ощупывая карманы. Сонный, теплый ото сна Джоуи виновато пожал плечами.

      — Что потерял? — поинтересовался Салим в надежде на то, что вчерашняя перепалка забыта. Ответный взгляд был просто уничижительным.

      — Твои мозги и благодарность щенка за все то, что мы ему дали. Долго он там еще будет дрыхнуть?

      Салим обернулся, чтобы взглянуть назад, туда, где в укрытии пока дремал Джейсон. После кошмара Салима он еще долго не спал, держа его за руку, говорил что-то до тех пор, пока неразборчивыми не стали слова, а сам заснул и того позже. Салим не хотел бы его будить, но пришлось. Им надо было идти.

      Джоуи вызвался пойти с ним.

      — Ты на него не сердись, — он кивнул на Мервина, за спину. — Потерял фигурку, которую я ему вырезал. Ну, показывал, чему меня научили у нас на Востоке.

      — А чего он так взъелся? Это ж не только из-за фигурки…

      — Не только, — вздох Джоуи прозвучал двусмысленно и снова как будто бы виновато.

      Больше вопросов Салим задавать не стал.

      Сейчас, когда солнце, уже еле заметное на затянутом дымкой небе, поднялось до высшей точки пути, впереди уже мелькают просветы в сплошной полосе укутанных снегом деревьев. Они уже почти пришли к Озеру: то тут, то там виднеются следы людей на снегу и капли крови убитой добычи, слышны голоса, даже смех, пахнет дымом костров и готовой едой, что готовят на них.

      Жизнь пока продолжается.

      Всем четверым сейчас хочется, чтобы им лишний раз об этом напомнили — вдали от людей жизнь начала казаться слишком уж эфемерной и призрачной, слишком далекой и хрупкой, как обледеневший побег.

      Джоуи волнуется. Явно. Оно и понятно, слишком уж недавно его выгнали из племени, еще и как выгнали. Мервин, кажется, тоже еще не забыл, больше того, он злится, но ничем, кроме нахмуренных бровей, свое недовольство не выдает. Не просто же так сказал, что, раз Джоуи решил, он его здесь не бросит. А его мысли останутся при нем, по крайней мере до следующей перепалки.

      Джейсон молчит. Сейчас он задумчив, но Салим ловит на себе иногда его взгляды, и в них скрыто столько всего, что нет смысла даже задумываться об этом. Ладно. О чем и думать теперь, если все решено. То, о чем Салим думал ночью, кажется теперь делом давних лет и зим. Чем-то определенным судьбой. Частью Пророчества.

      Салим позволит Джейсону использовать Амулеты — не потому, что не знает, что делать с ними, но потому, что Джейсон имеет на это право.

      А что будет с Долиной?

      Кто знает.

      Быть может, Джейсон позволит людям спастись, даст им время уйти за гряду гор, а может — насладится отмщением. Салим согласится на любой вариант, Салим даст ему выбор.

      Салим устал, и все, чего ему хочется — отдохнуть.

      Надо лишь не дать Безумцу одержать верх.

      Людей у Озера не прибавилось — это первое, о чем Салим думает, когда они наконец выходят из леса. Значит, Южное племя еще в пути. Но людей, кажется, и не убавилось, а это значит уже, что каждый, кто решил изначально сражаться, не отступился и ждет здесь своей участи и того, что новый рассвет готов им принести. Больше того, люди разных племен, с севера и с востока, за те дни, что Салима и Джейсона не было в лагере, будто смешались, сплелись в единое целое.

      Как воды реки в конце концов смешиваются с водами Озера, совсем разные люди стали одним. Тут и там можно видеть, как северяне беседуют с теми, кто пришел с Пустоши, они вместе смеются и вместе, синхронно, то и дело смотрят на Запад, на Теневой пик.

      Рейчел, наверное, думает почему-то Салим, это вряд ли понравится.

      Но что вообще сейчас имеет значение, кроме, разве что, приближающегося конца всего?

      Ничего.

      Когда они вчетвером появляются в лагере и первые люди начинают их замечать, вокруг все стихает. Может, люди даже не знают, зачем именно Салим с Джейсоном уходили, а может, слухи уже добрались до каждого здесь, но одно северяне и люди с востока знают наверняка — Салим несет новости. Новости страшные. А Джейсона здесь просто не любят заранее.

      На Джоуи, идущего рядом с Мервином, хмурым и ощетинившимся, тоже посматривают, в основном люди Эрика, потому что в их памяти еще свеж и отчетлив след, оставленный им. То утро, когда изгнали обоих — а люди считают именно так, — было громким и неприятным, такие вещи не забываются быстро. Шепот, как волна, набегающая на берег, провожает их до самого центра толпы.

      — Салим! — это Рейчел спешит к ним с другого конца опушки. — Есть новости?

      Есть, Салим всегда несет новости, не всегда — хорошие. Он кивает.

      — Я все расскажу.

      Идущего рядом с ним Джейсона Рейчел намеренно игнорирует.

      Салиму начинает казаться, что так уже было. Это все. Снова, образовав полукруг, сидят Охотники Рейчел, а сама она стоит в центре, и клык тигра покачивается у нее на груди. Только Ника нет пока — не вернулся еще. И Южного племени нет. Все присутствующие молчат, потому что, несмотря на желание Рейчел узнать решение последнего из племен, каждый здесь согласился, что его должен узнать и Эрик. За ним послали одного из мальчишек, и потому все пока молча ждут.

      Салим посматривает на Джейсона.

      Удивительно — в его взгляде, которым он время от времени скользит по лицам собравшихся, нет затаенной обиды. Ни злости, ни страха, в нем нет ничего: Джейсон то ли слишком уверен в себе, то ли просто готов. Ко всему, что с ним могут сделать. Почему-то сейчас Салим знает, не сомневается в том, что если вдруг кто-то хоть дернется, он станет Джейсона защищать. Станет и все. И поди пойми тут — из-за того, что решил уже сам, или из-за того, что… Из-за того… Из-за того, как лежала сегодня утром рука Мервина на колене у Джоуи, и из-за того, как ночью Джейсон держал за руку его самого. Из-за того, как все это время что-то в Джейсоне не давало ему покоя, из-за того — что все еще не дает.

      — Вон он идет, — говорит один из Охотников, указывая на берег. Акцент выдает в нем жившего когда-то давно на западе. — Начинаем? Тьма уже-

      — Рейчел, — запыхавшийся Эрик кивает. — Джейсон. Салим.

      Недовольный тем, что его так прервали, охотник, поджав губы, только отводит глаза. Кем бы он ни был, какие бы чувства он не испытывал, дерзить вождю, пусть и чужого, племени он не решается.

      Салим приветственно кивает в ответ, Джейсон едва заметно склоняет голову.

      Рейчел взмахивает рукой:

      — Начинай, Салим. Времени нет.

      И Салим рассказывает им всем о Клариссе и племени, расколовшемся надвое.

      Таким положением дел Рейчел довольна не остается, оно и понятно; Эрик — становится задумчивым, но, кажется, воспринял все проще. Неужели заранее был готов? Эрик, отчаянно верящий в завтрашний день, Эрик, до последнего не терявший надежду, неужели он… Сдался?

      — Не все так однозначно, — осторожно добавляет Салим. — Они еще могут решиться, мы не можем ничего знать наверняка.

      — А… Джейсон? — Рейчел чуть морщится, произнося его имя, как будто ей стоило большого труда пересилить себя, и кивает в ту сторону, где Джейсон сидит, хотя будто не замечает его. — Разве не может он знать?

      — Знать что?

      Джейсон склоняет голову набок. Его голос на этот раз тихий, почти вкрадчивый, и теперь Салим знает его уже достаточно хорошо, чтобы понимать — ничем хорошим это не кончится.

      — Ну, знаки, — фыркает Рейчел. — Разве не должен ты разбираться, предсказывать, знать Пророчество и все такое? Ты же до этого видел… Всякое. Это то, чем ты всю жизнь занимаешься.

      — Всю жизнь? — еще вкрадчивее, почти насмешливо, но с примесью хорошо скрываемой ненависти. — Я занимаюсь этим с тех пор, как ты приказала северянам меня убить. С того зимнего солнцестояния. Помнишь? И, просто чтобы ты знала, я вижу «всякое» о том, что мне важно.

      — То есть это тебе не важно?

      — Ты — нет.

      Вокруг воцаряется молчание, такое густое, что Салим лучше бы снова оказался в реке и дышал под водой, чем здесь. Эрик напряженно молчит. Рейчел тоже. Джейсон молчит, но лишь потому, что молчат остальные, он ждет — пока кто-нибудь решится ему возразить, но ни охотники, ни люди из племени, что отвернулись смущенно еще после того, что Джейсон сказал до этого, не спешат нарушать тишину.

      Салим молчит тоже.

      Думает.

      — А все остальные?

      Голос доносится из толпы, он дрожит, но скорее от всех эмоций, что переполняют говорящего, чем от страха. Салим безуспешно ищет глазами того, кто говорил, но не может, пока от общей массы людей не отделяется женщина. Сейчас по ней и не скажешь, что она с севера — только утепленный наряд из шкур выдает в ней охотницу. От горделивой осанки ничего не осталось: плечи женщины опущены низко, будто когда-то она, горестно выдохнув, больше не разгибалась.

      — Все остальные, — повторяет она. — Разве они тебе не важны?

      Джейсон теряется — Салим это видит. Одно дело перечить Рейчел, из-за которой случилось все то, что случилось, но эта женщина не виновата ни в чем, больше того, она сейчас здесь, даже несмотря на то что:

      — Моей дочери больше нет, — в том, как она стоит, как смотрит, одновременно читаются отчаяние и надежда. Слезы, думает Салим, если она заплачет, замерзнут у нее на щеках. — Зима затянулась. Нам нечего было есть. Нам холодно. И это все Безумец, все из-за него. Если ты как-то можешь помочь, можешь хоть как-то его остановить, почему не попробуешь? Или все мы, все это правда не имеет значения для тебя?

      — Но я…

      — Он попробует.

      Снова Салим, снова его защищает, потому что сейчас Джейсон снова стал уязвим. Он не такой сильный, каким хочет казаться и кажется, вот что Салим знает наверняка. А потому поднимается и уверенно улыбается говорившей, прежде чем повернуться к Охотникам.

      — Он попробует, я обещаю вам всем, а если у него не получится, то попробуем мы. Да, Безумец заручился поддержкой Теней, но нас много — и мы не сдадимся.

      — Салим прав, — Эрик поднимается тоже. — Мы попытаемся. Мы с тобой, Салим. Рейчел?

      — Мы… Тоже. Северное племя тоже будет сражаться.

      — Хорошо, — неожиданно растроганный, Салим благодарно кивает. Уверенный взгляд его адресован той самой женщине.

      «Спасибо», — одними губами отвечает она. Глаза ее полны слез.

      Они не замерзают.

***

      То, что наступила ночь, можно определить лишь по какому-то смутному ощущению, чувству, что позволяет, проснувшись посреди ночи, примерно знать точный час. Лишь внутренние часы, присущие каждому, подсказывают, что Рысь-солнце давно уже дремлет за Теневым пиком, а матерь Луна где-то там, прямо над лагерем, но за плотными-плотными тучами устроилась на дозор.

      Салиму не спится.

      Многим не спится.

      Но народ, в основном, все равно разошелся по временным хижинам: норам, вырытым прямо в снегу, и подстилкам из шкур, под навесы и даже в настоящие шалаши. А Салим не пошел. Салим сидит у костра и ворочает длинным прутом прогоревшие угли у ног, загоняя их обратно в самый огонь. И даже думать вроде не думается ни о чем, просто — не спится. Еще бы, со дня на день Безумец вернется в Долину, и всем людям здесь придется сразиться. Так уже было, много раз было до этого, и один такой раз Салим даже застал, но не то чтобы от этого становится легче. Циклы были, есть и будут всегда.

      Им остается только с этим смириться.

      — Не спится? — вынырнув буквально из черноты, Джейсон садится рядом.

      А Салим уже и не помнит, в какой момент его присутствие рядом перестало быть чем-то странным.

      — Не спится. А ты чего так?

      — Ну, на меня взвалили такую большую ответственность, знаешь ли.

      Салим слышит насмешливость в голосе, но не считает нужным на нее отвечать. Да, он пообещал остальным то, на что сам Джейсон не соглашался, но порой приходится прибегнуть и к блефу, если перед тобой — толпа, которой до безумия осталось совсем чуть-чуть.

      И Салим говорит:

      — Ты не обязан. Все-таки я не только это им обещал.

      Какое-то время они оба молчат; трещат угли в костре, и одинокая птица где-то вдали испуганно вскрикивает, разбуженная кошмаром. Плечо Джейсона теплое. Колено, которым он прижимается к колену Салима, — почти горячее.

      И Салим, после стольких рассветов, встреченных вместе, после стольких бессонных ночей, после десятка схваток со смертью, позволяет себе к нему прикоснуться.

      Колено Джейсона — теплое.

      Его улыбка смущенная — тоже.

      Он говорит:

      — Знаешь, я могу попробовать. Прямо сейчас. Потому что не так уж мне это все и неважно.

      Салиму не хочется: попросту потому, что грубая ткань штанов, что собирается под пальцами в складки, ощущается так, как должна ощущаться. Но он нехотя уступает, кивает, улыбнувшись в ответ на улыбку, и убирает ладонь.

      — И даже гриб не понадобится? — усталой усмешкой.

      — Нет, — качает головой Джейсон. — На этот раз не понадобится.

      Все, что он делает — придвигается ближе к костру. Смотрит напряженно куда-то то ли на языки пламени, то ли сквозь них. Рыжие отсветы пляшут у него на лице, теряясь в узорах, пробегают по скулам и исчезают где-то в тенях под глазами, танцуют в зрачках. Что он в них видит? И видит ли?

      Салим отгоняет от себя мысли о том, что Джейсон решит отомстить. Уметь бы и ему видеть знаки, заранее знать, что грядет и чем все закончится. Уметь бы в каждом листе, в каждой ветке, в том, как бежит подо льдом ручей, и в облаках видеть судьбы людей — да нельзя. Иначе, если бы каждый все знал, мир бы сошел с ума.

      — Ну что там?

      — А сам-то как думаешь?

      Может, Салиму знаки и не нужны.

      Они бок о бок сидят до утра — рука Салима на колене у Джейсона, голова Джейсона — у него на плече.

      Когда вокруг становится чуть светлее, совсем едва-едва, потому что солнца больше не видно за Темнотой, из леса чуть поодаль вдруг появляются люди.

      Первоначальный страх даже не успевает завладеть телом, так, всего лишь прокатывается горячей волной, а те, кто тоже заметил новоприбывших, даже не успевают схватиться за копья.

      — Это не Безумец, — выдыхает Салим. Он сам не заметил, как в попытке закрыть Джейсона двинул плечом. — Это…

      — Южане.

      — Пошли.

      Они вскакивают почти синхронно и встречают людей юга ровно на половине пути до берега. Уставшие, но пышущие решительностью, те при виде Салима поднимают вверх руки, приветствуя.

      Впереди всех гордо шагает Ник.

      — Зверье совсем взбеленилось, — он тоже машет, только вот на лице у него улыбка такая широкая, что смотрится как-то странно на закате целой Долины. Ник походя хлопает Салима по плечу. — Видели пару взбесившихся кабанов, одного даже убили — мясо с собой. И еще, вроде, кого-то огромного, медведя или лося. А, и, — Ник оборачивается на ходу, — на меня набросился волк. Так что вы осторожнее.

      И он уходит, а Салим, пусть окруженный членами своего племени, вдруг чувствует пробежавший по спине холодок.

      Приятно, несмотря ни на что, приятно — видеть своих. Салиму рассказывают новости родного южного лагеря, простые, бытовые вещи. Про заготовку семян к скорому первому посеву — как только потеплеет, так будет пора, — про мальчишек, кого после Иницации захлестнуло новой волной старых игр. Салим об этом всем думает с легким налетом тоски. Вот если бы он мог там быть. Если все могло быть как раньше.

      Встретил бы он тогда Джейсона снова?

      Что бы было тогда?

      Все предначертано и решено, так он тогда говорил?

      Что, если бы Безумец не выбрал таковым стать?

      Ответов не знает никто, и даже Джейсон, который присоединился к ним в полдень, наверное, не смог бы сказать. Салиму не хочется спрашивать. Как бы странно, как бы ни парадоксально не было это, сейчас, когда Джейсон сидит рядом с ним среди его соплеменников, Салим выбрал бы ничего не менять. И чужую ладонь на спокойную жизнь бы не променял.

      Второй раз все испуганно вскакивают, когда в сгустившихся сумерках из леса со стороны запада снова начинают выходить люди. На этот раз вероятность того, что Безумец добрался до них, велика — темные тени отделяются от деревьев, прямые, неумолимые, строгие, но и в этот раз опасения оказываются ложными. Салим, сжимая в ладони не ладонь Джейсона, но копье, различает среди теней более крупные, более темные, плавные.

      Лошади.

      Это пришли к ним с запада те, кто намерен сражаться.

      Вот только, когда они приближаются, среди теней появляются детские.

      И страх, ставший уже за сегодня привычным, подбирается к горлу.

      — Зачем вы их привели? — это Эрик выходит новоприбывшим навстречу. Пока Салим спешит в его сторону, люди что-то неразборчиво отвечают. — Здесь опасно, мы не можем оставить детей. Безумец не пожалеет их.

      — Но мы не могли их оставить и там.

      С копьем наперевес, Салим подбегает и встает рядом с Эриком, загородив собой подступы к лагерю. Он не видит Клариссу, не видит знакомых лиц и мальчишку, того самого мальчика, он не видит.

      — Что происходит? Зачем вы привели детей?

      — Мы не могли оставить их там умирать, — рослый мужчина, видимо, временный главный, выступает вперед. — Безумец спускается с гор и пойдет через лагерь, наш лагерь, а значит, дети будут в опасности. Мы привели всех, кого смогли увести, старики тоже с нами. Там, сзади, на лошадях.

      Эрик стонет.

      — Совсем скоро Озеро закипит, здесь не будет места для тех, кто не может держать оружие. Нам надо что-то решить, пока все еще можно исправить. Поешьте и отогрейтесь, но к полуночи стариков и детей здесь быть не должно.

      Мужчина кивает, и вереница норовистых лошадей, фыркая, протягивается мимо них к лагерю. По старику и ребенку на спину.

      Салим смотрит в сторону гор. Теневой пик, как никогда величественный сегодня, будто гордится тем, что совершил, чему посодействовал, вспарывает верхушкой небо, и последние лучи заката разливаются по нему в этом месте кровью. Это не теплый оранжевый, не розовый, не малиновый даже — это бордовый, угрожающе темный, густой. Салиму в голову невольно приходят строки Пророчества, те самые, про невинных, чьей кровью окрасится Озеро, но верить в то, что все эти дети, все старики, погибнут так скоро, не хочется. Ведь каждый цикл Пророчество понимают по-разному. Значит, надо придумать, что делать и как всех их спасти.

      — Что думаешь, Эрик?

      — Пусть отогреются и поедят, а потом отправим их так же, как они добрались сюда — на лошадях. Только на юг. Я поговорю со Старейшинами, не думаю, что они возразят. Спасибо, Салим.

      — За что?

      Многозначительно Эрик молчит. И только уходя он улыбается уголком губ:

      — Лошади, значит. Хорошая идея эти твои лошади.

      И уходит.

      Находит его Салим чуть позже, возле костра.

      Эрик сидит, окруженный детьми всех возрастов, от совсем еще мелких до тех, кому через пару зим пора будет ступить в лес и побороться за право стать членом племени. И несмотря на это, все, как один, слушают то, что Эрик рассказывает. Салим улыбается, извиняясь.

      — Ты не видел, где Джейсон?

      — Нет, — отвлекается Эрик. — Я думал, он с тобой. Посидишь с нами?

      — Наверное, он у себя.

      Салим садится по правую руку от Эрика и улыбается снова. Здесь кажется, будто Тьмы и не существует, будто Безумца и нет вовсе, а Ледяной волк скоро отступит и настанет весна. Дети, как девочки, так и мальчики, смотрят на Эрика, ждут — продолжения, а потому, когда Салим усаживается наконец и кивает, тот продолжает.

      — Так вот долго-долго звери жили в Долине, и все текло своим чередом. Хищники охотились на тех, кто ел зелень, те, кто ел зелень, продолжал ее есть, пока однажды один из зайцев не сказал волку вдруг: «Хватит! Хватит нападать на нас, беззащитных, хватит нас есть.» И задумался Волк, а Заяц за это время сбежал, и, казалось бы, все должно было бы стать как раньше, только Волк вскоре заговорил тоже.

      — Его тоже кто-то хотел съесть? — удивляется кто-то из детей. Эрик смеется.

      — Нет. Но слова эти засели у него в голове, как болезнь, ведь Волк и не знал до этого, что так можно. Он стал разговаривать со своим другом, Медведем, они долго могли обсуждать и погоду, и зиму, и дичь. Поначалу получилась у них не очень — говорить было трудно, но со временем он приспособились.

      — Припсо… собились?

      — Приспособились, — Эрик подхватывает на руки малыша — ему, наверное, отроду зимы три — и сажает к себе на колени. Кто-то из детишек смотрит на это с завистью. Еще бы, Эрик, на лице которого тени костра танцуют образами легенды, выглядит почти величественно, как будто он видел все то, о чем говорит, собственными глазами. — Приспособились значит привыкли. И стало у них получаться. И так они были благодарны Зайцу, который их научил, что решили его поблагодарить. То есть сказать спасибо. Нашли его в поле — а Заяц как раз убегал от Орла. Волк и Медведь испугали Орла, а Зайца догнали. И испугался Заяц, но Волк и Медведь сказали: «Не бойся. Ты показал нам, как говорить, за это мы не съедим тебя. Пойдем с нами.» И пошел Заяц с ними, а Орел, который летал высоко над ними, услышал это и тоже захотел разговаривать.

      Прилетел он в логово к Медведю и говорит: «Хочу с вами дружбу водить». Но Медведь отказал ему — где это видано, чтобы медведь с пернатыми дружбу водил. Полетел тогда Орел к Волку, но тот тоже не согласился дружить с ним, разозлился, что Орел про речь узнал.

      Наконец, полетел Орел к Зайцу. Тот испугался, закричал, прося не есть его, но тут-то Орел и подловил его. Заговорил с ним, и так обрадовался Заяц, так был доволен собой, что стал другом Орлу. Сказал: «Давай свою компанию иметь, пойдем разговорим кого-нибудь еще, кого первого встретим. Почем нам эти Волк и Медведь.» И встретили они в лесу Оленя, который жевал кору. Он был совсем еще молодой, но ни Орла, ни тем более Зайца, не испугался. Скорее было интересно Оленю. И стали они втроем дружить.

      Узнали про это Волк и Медведь, рассердились. Пришли к троице и говорят: «Ладно, будем все вместе дружить, только больше никому из зверей ни слова. А коли скажете, так мы вас загрызем».

      Но так загордился Заяц собой, так захотелось ему, чтобы другие животные тоже им восхищались, что начал всех в лесу учить разговаривать. И стало Медведю и Волку невмоготу больше охотиться: ну как же есть тех, кто им в ответ говорит «не ешь». Разозлились они на Зайца и погнали его прочь, за Теневой пик.

      А животные, которые узнали про речь, с тех пор не могли уже быть животными. Становились они все больше и больше похожими на нас с вами, а те, до кого языкатый Заяц добраться еще не успел, так и остались зверьми. Да и мы с вами, помня о прошлом, так любим надевать на себя одежды из шкур — лишь бы почувствовать себя снова как раньше. А еще почитаем тех Четверых, от кого мы произошли, и поминаем недобро Пятого, Зайца, нарушившего запрет.

      — А циклы? — спрашивает тихо кто-то из детей постарше. — Тоже — из-за них?

      — Этого мы не знаем. Может, Пятый таким образом хотел отомстить, а может, сама природа, недовольная тем, что Четверо натворили, нас наказала.

      — Но это ведь Заяц, — одна из девочек, чуть не плача, смотрит на Эрика. — Почему мы уходим из дома, если он виноват?

      — Иногда за чужие проступки наказанными оказываемся мы… Ладно, давайте, вам пора собираться в дорогу.

      Эрик встает, и следом за ним поднимается и Салим.

      — Это был ты?

      — Да… Иди найди Джейсона. Не дай ему перед битвой быть одному.

      Когда Салим отодвигает полог и входит, в нос ударяет запах, до боли напоминающий тот самый запах. Травы и угли, звериные шкуры и что-то едва уловимое, непонятное, заставляющее все первобытное внутри напрягаться. Здесь скромнее и меньше всего, вместо сложенной крепко лежанки — лишь пара шкур на земле, нет очага, но все-таки эта хижина, построенная на время, слишком уж очевидно похожа на ту.

      — Скучаешь?

      Джейсон оборачивается. У него на губах — растерянная улыбка.

      — Здесь совсем не так, как там, у меня. Но… Я решил вот, ну, сам понимаешь, раненых будет много, — он показывает на травы, засушенные и просто увядшие, на горсти коры и сморщенных ягод. — Я сбегал до дома.

      — Но как ты-

      — От волков лучше не убегать — они все равно быстрее, ведь так? Или у вас там, на юге, такому не учат?

      Салиму невольно вспоминается их первая встреча. Язвительный и непонятный тогда, до ужаса раздражающий, Джейсон оказался совсем другим. Оказалось, что он имел полное право быть именно таким и что на самом-то деле за маской скрывалось израненное и искалеченное. Сейчас Джейсон в глазах Салима — мальчишка, просто мальчишка, на долю которого выпало слишком много. Мальчишка, которого от всего, что еще только может случиться, Салим так хотел бы спасти.

      — Слушай, не передашь тем, кто поскачет на юг, вот это, — Джейсон протягивает Салиму пряно пахнущий сверток и ворчит: — Надеюсь, они не настолько глупы, чтобы не знать, как этим всем пользоваться.

      Получается у него не слишком-то убедительно.

      Проглотив возмущение о том, что он только пришел, а его уже отправляют назад, Салим берет сверток. Думает: в какой же момент Джейсон покажет истинное лицо? Почему он, несмотря на то, что задумал, продолжает заботиться обо всех, почему так упорно делает вид, что хочет помочь? Нападет, когда никто точно не будет подозревать? Со спины? Когда Тьма окружит всех людей, а он сам, как вожак волчьей стаи, последним рывком рванет Долине жилу у самого горла?

      — Передам, — кивает Салим. — Увидимся позже?

      — Увидимся. Если захочешь. Иди, я пока разберу то, что осталось. Я найду тебя.

      — Знаю.

      Как нашел среди леса две долгие зимы назад.

      Вереница, не вереница даже, а так, беспорядочное, растерянное сборище лошадей и людей толпится у кромки деревьев. С одной стороны, им не хочется уезжать, не хочется покидать своих воинов и отправляться в черноту ночи, туда, где их, может, даже не ждут, в неизведанное, но с другой — оставаться здесь тоже небезопасно, и все это знают. Прощание от этого получается не менее горьким.

      Глядя на неказистых, хмурых, в грязной одежде мужчин и женщин, прощающихся с детьми и пожилыми, Салим чувствует укол жалости. Остается надеяться, в его родном племени их встретят радушно, и они проживут там спокойно — до следующей встречи или до чуть отсроченного конца. Южное племя и правда дальше всех от Теневого пика, а значит даже если Безумец одержит верх, до них ему придется еще добраться. Салиму не хочется представлять напуганных женщин и детей, стариков, встречающих свою смерть, а потому он поспешно подходит к Эрику, помогающему тут и там детям забираться на лошадей, и показывает сверток, что отдал Джейсон.

      — Надо отдать кому-нибудь. Травы, — он поясняет. — Мало ли что случится в дороге.

      — Спасибо. И Джейсону передай.

      — Передам. Как они?

      Салим кивает на двух детей: девчонку и мальчика чуть постарше, сидящих на лошади недалеко. Даже храбрясь, они выглядят перепуганными до смерти, и Эрик подтверждает это кивком.

      — Напуганы. Но пока держатся. Погоди-ка. Эй!

      Эрик спешит, пробираясь между фыркающими конями, туда, где маленькая девочка безуспешно пытается забраться на высокую спину. Никто не обращает на нее внимания: то ли не замечая ее в общей массе, то ли не находя пока возможности оторваться от всех других. А она и не просит помощи, только подпрыгивает упорно на месте, хватаясь за гриву, и раз за разом скатывается с крутого бока обратно на снег.

      — Эй, ты почему тут одна? — Эрик кладет ладонь девочке на плечо. — Ты с кем-

      — Я одна. На лошади была с одним из наших стариков, но он делся куда-то. Что еще?

      Эрик теряется.

      Подошедший Салим, слышавший все, смотрит весело сначала на девчонку, потом на вождя.

      — Не на ту ты нарвался. И не посмотрела, что ты у нас вождь.

      Девочка от таких слов хмурится. Но стоит. И извиняться или делать еще хоть что-либо, чтобы оправдать себя, не спешит. Морщина у нее между бровей совсем как у взрослой, но веснушчатый вздернутый нос она морщит по-детски.

      — Залезть поможете или так и будете тут стоять? — наконец фыркает девочка. Эрик подставляет ей руки, сцепленные в замок.

      — А родители?

      — Мои родители в лагере. Сюда не пришли.

      В лагере. Значит, ее родители остались на западе встречать Безумца с Тьмой, выбрали к ним примкнуть; темное победило в них и обратило против людей Долины. А девчонка сбежала. Эрик теряется, глядя на ее вскинуто гордо головку.

      — Не бойся. Даже если-

      — Я не боюсь. Они пытались оставить меня, но я не хочу стать Тенью. Я вообще сражаться хочу!

      — И что, позволишь всем этим детям и старикам одним плутать в лесу, без тебя?

      Эрик улыбается, а девочка, кажется, представляет себе заблудившихся соплеменников. Представляет, и хмурит брови сильнее: она явно решает, где пригодится скорее, но в конце концов кивает, хватаясь за гриву.

      — Я их проведу. А потом вернусь к вам.

      — Спасибо тебе. Держи выше нос, — Эрик похлопывает по шее коня. — И храни тебя Четверо.

      — И вас. Я приду!

      — Конечно, придешь. Будем ждать тебя, юный воин. А пока помоги остальным.

      Эрик с Салимом отходят.

      — Думаешь, она правда вернется?

      — Не думаю, — Эрик пожимает плечами. — Она слишком устанет после такого длинного перехода. Но проще было с ней согласиться — так у нее будет надежда.

      — Ты был бы хорошим отцом.

      Эта необдуманно оброненная фраза громом раздается в ледяных сумерках и падает на землю, замерзшая. Эрик вздрагивает. Что-то, о чем Салим пока — и снова — не знает, отражается в его глазах на мгновение, но, быстро взяв себя в руки, Эрик только качает головой.

      — Может, и был бы. Если бы мог.

      — Конечно ты смог бы, — уверяет Салим. В такое тяжелое время, в момент, когда Тьма на пороге, больше всего ему хочется Эрика подбодрить. Даже если он вождь и отвечает за целое племя, а на собственных детей времени нет, даже если в прошлом он пережил слишком много, чтобы даже задумываться о детях, даже если…

      — В том-то и дело, Салим, что я не могу. Не могу.

      В этом-то все и дело.

      «Она сказала, если у них будет ребенок, меня не убьют. Лучше бы меня убили, Салим. Лучше бы меня убили…»

      Салим вспоминает дрожащие плечи. И тихие всхлипы. Салим будто бы чувствует горячее дыхание вперемешку с отчаянием, смутно видит темноту хижины, ощущает отчаяние — острое, со всех трех сторон. Знал ли Эрик тогда? Знал ли Джейсон?

      Знала ли Рейчел?

      — Мне жаль, — говорит Салим, но не Эрику. Не только ему.

      — Мне тоже, Салим. Но Четверо так решили.

      По команде лошади трогаются, и их темные тени исчезают в подлеске, унося тех, кому повезет чуть сильнее, чем остальным. Салим смотрит сквозь них: он не видит ни людей, ни животных, он вообще ничего не видит, кроме отблесков пламени в темно-карих глазах.

      «И мне нужен был человек. Хотя бы один. Мне казалось, я нужен был ему тоже.»

      Крики раздаются внезапно. Просто неподалеку, где-то ближе к кострам, кто-то вдруг вскрикивает, и на этот раз Салим даже не успевает почувствовать страх. Только рука взмывает к копью испуганной птицей без его ведома; он хватает замерзшее древко, но вовремя, в самый последний момент понимает, кто на кого напал.

      Правда, ярость в груди от этого осознания разгорается только ярче.

      — Джейсон!

      Они с Эриком бросаются в сторону потасовки одновременно, оба влекомые одним и тем же порывом — желанием защитить, несмотря на то, что человек, который это желание вызывает, меньше всех в этом нуждается.

      — Оставь его, — Эрик хватает за плечо Рейчел.

      Кончик ее ножа упирается Джейсону в горло.

      — Он заслужил, — она почти рычит, и тигриный клык у нее на груди подрагивает в разы быстрее обычного. — Каждый из нас имеет право его убить, и я всего лишь навсего использую это право.

      — А кто тебе его дал?

      Не глядя ни на кого вокруг, Джейсон только сильнее подается вперед. Напирает на лезвие, ухмыляется не Рейчел, но самой смерти в лицо, в руке у него — такой же короткий нож.

      — Прекратите, — хмурится Эрик, но никто даже не думает его слушать.

      — Я тут решаю, кому и что делать.

      Рейчел не похожа сама на себя: медные волосы прилипли к лицу, на висках даже в сумерках блестят капли пота, рука, в которой она держит нож, чуть дрожит. То ли страх, то ли ярость переполняют ее.

      Джейсон скользит по ней взглядом, и ухмылка становится шире.

      — Ты думаешь, они полюбят тебя после этого? О Пятый, милая Рейчел, ты что, мученицей себя считаешь? Ты не мученица, ты — проблема, и то, что ты-

      — Замолчи!

      Рука Рейчел вздрагивает и не вспарывает Джейсону шею только из-за того, что Эрик успевает ее одернуть. Кажется, худые плечи дергаются в приближающейся истерике, а потому Эрик только кивает Салиму:

      — Уведи его, — а сам обнимает, несмотря ни на что, дрожащую Рейчел.

      И снова без слов это отчаянное «не дай ему быть одному».

      Звуки ночи зловещи не меньше, чем то, как она молчит. В молчании ощущается чье-то присутствие, кого-то незримого, но оттого еще более грозного и опасного. Но кого? Сумерки подразумевают собою множество, ночь — она едина в своем безмолвии. Даже если там, у костров, говорят люди, едва отойдешь чуть подальше и тут, на пороге хрупкого шалаша, тишина окружает тебя. Поглощает. В эту ночь даже небо готовится к битве: тучи клубятся, а в кровавом зареве между ними крадется Луна.

      Вот какая она — эта ночь.

      — Салим?

      Джейсон подходит сзади.

      Сейчас он не похож ни на смешливого себя, ни на нахального, наглого себя, ни на потерянного себя. Джейсон сейчас тихий и осторожный. Уставший. Салиму хочется обнять его, защитить от всего — привычно, но теперь он ощущает это желание ясно, отчетливо, даже болезненно, потому что Джейсон не пережил то, что с ним сделали. Джейсон не справился.

      Джейсон всего лишь научился этого не показывать.

      — Пойдем?

      — Да, идем, — Салим всего лишь касается ладонью ладони. Соприкосновением рук против течения времени, которого у них осталось так мало. — Идем…

      Они заходят в шалаш, и полог с тихим шорохом отрезает их от внешнего мира, скрывая от глаз.

      Обманчиво и жестоко.

      — Ну что, отдыхать?

      Переживания бесконечно долгого дня стирают чувства, превращая все их в простую усталость. Салим сбрасывает с плеч шкуру, что падает на пол к ногам, трет руками лицо. И садится. Это уже не вопрос, где ему ночевать, где проводить последнюю ночь, Четверо все решили за них, и вопросов Салим больше не задает. Так получилось, что Джейсон стал для него новой весной, недолгой, но теплой.

      Так получилось, что Салим Джейсона любит.

      Вот и все. Вот так просто.

      Джейсон снимает рубаху. Кладет рядом на шкуры свой нож.

      — Замерзнешь.

      — С тобой — никогда.

      В шалаше неярко и ласково мерцает лучина. Пахнет шкурами, пахнет травами. Пахнет лесом. Руки Джейсона — теплые, теплые, теплые, и плечи, и бедра; он прижимается к Салиму всем телом, забравшись к нему на колени, и льнет еще ближе. Шепчет:

      — Я с тобой жив. Салим…

      В каждом прикосновении — губ, кончиков пальцев — к лицу или волосам, к шее, к плечам, в каждом из них «Салим», благодарное и просящее одновременно. Он столько раз исцелял, и теперь пришло время исцелиться ему. Получить то, что так хочется.

      — Джейсон…

      Осторожно, Салим прикасается к шрамам. На спине их больше всего, они — больше других и вечно будут напоминать о том, что Джейсон лишь человек, желавший быть нужным кому-то. Теперь он нужен Салиму.

      Жаль только, что ему оказался нужен совсем не Салим.

      — Этот тоже?.. — он нащупывает на пояснице рубец. Джейсон, чуть отстранившись, кивает. Показывает на такой же, чуть более бледный, на левом плече. — Этот тоже. Не позволили уйти через главный выход из лагеря.

      — А этот?..

      — От волка. Здесь? Стрела сорвалась.

      Кончиками пальцев между лопаток…

      — Рысь.

      … и вдоль предплечья…

      — А это от ветки.

      … ключица.

      — Сцепился с кем-то еще ребенком.

      — А тут? — Салим касается едва ощутимо места над сердцем.

      — А тут… Тут уже ничего. Позволишь мне?..

      — Джейсон?

      Джейсон тянется за ножом, взвешивает его в руке, но Салим знает, Салим готов. Он сам снимает с себя рубаху, обнажая и шею, и грудь — как будет удобнее, решать уже не ему. И только Амулеты, что добыты таким трудом, покачиваются, словно приветствуют следующего хозяина.

      — Снимешь их тоже?

      Вот оно. Вот оно.

      — Сниму, — кивает Салим. И снимает. И все они безвольно падают на шкуры подле них безделушками, кучкой того, что осталось от самих Четверых и могущества их. Все это — у их ног. Все это — безвольное, бесполезное без человека. Того самого человека. А он сидит сейчас у Салима на бедрах, сжимая в пальцах короткий клинок, и в сторону Амулетов даже не смотрит.

      — Медведь, — улыбается. Гладит плечо, смотрит так преданно, что Салим думает: больно не будет. Джейсон знает, что делать.

      Джейсон умеет обращаться с болью и кровью.

      — А ты вот совсем не волк.

      По-прежнему улыбаясь, Джейсон сжимает нож крепче.

      — Ты, наверное, единственный, кто видел меня человеком, Салим.

      — Я не-

      — Чшш…

      — Джейсон.

      Нож в руках Джейсона вздрагивает, но это не мешает ему поднести лезвие к самой груди — к своей собственной, не Салима — и надавить. Первая капля крови набухает на месте пореза вместо всего того, о чем Джейсон говорить не умеет, и в тусклом свете лучины эта капля, а потом и тонкая струйка кажутся почти черными.

      — Джейсон, — повторяет Салим.

      — Пожалуйста.

      И это оно, все-таки это оно, но убивает Джейсон жестоко и не прикасаясь, одним лишь тем, как теплая кровь стекает и капает, сорвавшись, вниз, одним лишь взглядом, полным такого пронзительного отчаяния, что Салим действительно умирает и — тут же возвращается к жизни едва ощутимыми поцелуями, оседающими на скулах. Чужие пальцы пробегаются по плечу, снова, и снова Джейсон проводит ножом по груди. Салим почти не сомневается в том, что любое такое касание для него, для них, может стать окончательным, неумолимым, неотвратимым, как Тьма.

      Но Тьма не приходит.

      Не для них.

      Не сейчас.

      — Салим… Ты веришь мне?

      Нет, хочется сказать Салиму, но он уже все для себя решил.

      — Верю. Давай поскорее с этим закончим.

      Палец Джейсона, которым он ведет по плечу, на этот раз горячий и мокрый, полоса крови у него на груди — смазана. Салим ничего не знает о знаках.

      Салим ничего не знает о Джейсоне.

      Но сейчас, когда лучина мерцает так тускло, а плечи его расцветают узорами, начерченными чужой кровью, Салим думает, что и не хочет этого знать. Ему хватает того, как пахнет мокрым металлом, как говорят за стенами их шалаша, как в животе вдруг становится жарко настолько, что будто бы огненным когтем его полоснула Пума.

      — Джейсон…

      — Чшш, подожди.

      Еще одной полосой крови ритуал Джейсона отпечатывается у Салима на скулах — в этот раз настоящий и самый искренний.

      То есть это тебе не важно?

      Джейсону важно.

      — Подожди, — шепчет он, и Салим с трудом понимает, что ему говорят. Когда Джейсон встает, все вокруг кажется мутным, нечетким, и только его фигуру Салим различает среди всего остального, только его видит среди непроглядной Тьмы. — Держи. Выпей.

      Джейсон протягивает ему какую-то плошку. Салим безропотно пьет.

      — Что это?

      — Ты сказал, ты мне веришь.

      — Я верю.

      — Спасибо, Салим. Спасибо.

      Джейсон залезает обратно на бедра, опускается поцелуями к кадыку, будто прослеживая губами то, что Салим проглотил. И снова тяжесть чужого тела, совсем как тогда, в пещере, вот только тогда к желанию только и примешивалась, что неизвестность. Сейчас — все наоборот. Сейчас Салим знает, что завтра умрет. Но откидывает лишь голову, и нежную кожу Джейсон прикусывает уже зубами.

      Его Джейсон.

      — Я…

      — Я знаю, Салим, — чуть испуганно.

      Ничего, его можно понять. Салим понимает. А потому прижимает только ближе к себе — Джейсон шипит едва слышно, прикасаясь грудью к чужой — и скользит пальцами по спине, в этот раз без сомнений, без колебаний. Вот оно, тело, совсем не звериное, не выточенное изо льда, а живое, горячее, кровоточащее. Кровь струится и капает, нетерпеливые пальцы размазывают только что нарисованные узоры: Джейсон напуган, но противостоять своему желанию больше не может; Салим — любит Джейсона и вверяет ему свою жизнь.

      — Я… Мы?..

      — Да, Салим. Да.

      «Да, да, да», — повторяет и повторяет; повторяет, когда освобождается от остатков одежды и освобождает от них же Салима, повторяет, когда залезает снова на бедра и жмется так близко, что посреди морозного леса становится жарко, повторяет, когда руки Салима сжимают и трогают, клеймят — без огня — и после гладят, успокаивая и утешая. Они оба испачканы кровью, она пахнет солено, и снова, как тогда, пахнет травами густо, и снова жарко. Ощущение — что это все ещё та зима, что Салим закрыл глаза в лихорадке, а открыл парой дней спустя уже в этом самом моменте, остро чувствуя жизнь.

      Ладони проскальзывают, слишком скользкие, но Джейсон не дает сомневаться — ему это нравится. Салиму плевать, услышит ли кто-то, Салиму вообще на все — плевать.

      Кроме Джейсона.

      Джейсон вздрагивает в его руках, когда Салим в очередной раз прикасается, кусает губу, но не отстраняется. Позволяет. Бормочет только:

      — Подожди, я хочу, — и приподнимается, запустив руку за спину.

      Его руки тоже — в крови. В его собственной. Ему, наверное, должно быть больно, если он раньше никогда не…

      Но Салиму приятно. Салим теряет себя в пространстве и времени, и нет больше ничего, кроме них.

      И Салим командует коротко, глухо:

      — Двигайся, — прихватывая зубами кожу на чужой шее.

      Его слушаются. Джейсон послушно приподнимается и опускается, двигается, дикое божество, что древнее Четверых и Долины. Двигается лишь потому, что никто и никогда не захотел его полюбить, не захотел в него верить, не мог его приручить. А Салим — смог. Волк для всех, для Салима он стал собакой. Заставил его предать идеалы, променять спасение на сладостную агонию, пасть жертвой разрушительной, необузданной силы, поверить во всё: глаза карие, кошачью улыбку и холодные руки, пахнущие весной.

      Салим одной рукой подхватывает под подбородком, сжимает, глядя в глаза, чёрные, в которых плещется горечь. И только под пальцами пульсируют вены, и артерии пытаются насытить кислородом своё божество.

      А значит Джейсон всё ещё — жив.

      — Са… лим, — на выдохе. Потом быстрее и быстрее, пока у Салима не плывет перед глазами, не кружится голова: он прячется за ресницами, сбегает в безопасную темноту, но новый поцелуй на губах соленый от крови, а клык с зазубриной ритмично царапает грудь. — Я…

      Вот оно.

      Момент единения, за который Салим умер бы не один, но тысячи раз. Горячо. Мокро.

      Он рычит следом, мгновением позже, прижимает к себе, и Джейсон утыкается носом в плечо, дрожа.

      Вот оно.

      Вот оно.

      За стенами шалаша кто-то кричит.

      Все последующие мгновения сливаются в единый гул испуганных голосов и болезненных криков; разомлевшее тело в попытке выдать испуг только сковывает все мышцы, и, словно каменный, Салим пытается быстро одеться.

      Тень Джейсона мечется по стенам из шкур: увеличенная и искаженная, она лишь усиливает тот страх, что охватил их, вот она бросается к выходу и тут же снова назад, в глубину, за оружием.

      — Джейсон! Салим!

      Джоуи, напуганный, красный с мороза, залетает к ним с порывом студеного воздуха, ныряет туда же, где Джейсон, охает, но его уверяют — кровь отдана добровольно. Досюда не добрались.

      — Салим! — это Мервин. — Надо держаться всем вместе.

      Он коротко кивает в сторону Джоуи и Джейсона, куда-то назад, за Салимову спину, и Салим кивает в ответ, едва соображающий, парализованный тем, как неожиданно все изменилось. Где Рейчел? Где Эрик?

      Что будет?

      — Ник?

      Ник забегает к ним тоже, сжимая копье.

      — Где Эрик и Рейчел?

      — Мне жаль…

      — Они-

      — Мне так жаль, Салим, но я должен.

      Тут особо не замахнешься.

      Тут особо не замахнешься, но вот оно, вот оно — куда-то за спину Салима, туда, где Джейсон закрывает Джоуи собой, Ник бросает копье.