На детской площадке было тихо. Ни звука, ни вскрика, ни детского плача, ни радостного смеха, ни боя мяча о землю, ни пронзительных трелей велосипедного звонка, ни сердитого окрика мам. Тихо. Разноцветные лазалки скованы объятиями тёмно-рыжей ржавчины, жадно пожирающей облупившуюся краску, усыпаны серым песком скамейки, трава на футбольном поле пожухла и иссохла, изголодавшись по влаге. Скучает, прислонившись к спиральной горке, брошенный на произвол судьбы самокат. Ленты, когда-то свисавшие с руля ярко-розовыми косами, теперь выцвели, а в колёсах выстроили свой дом муравьи. Вокруг, выглядывая из бледного песка, прятались десятки позабытых кукол, ведёрок, солдатиков, заводных машинок и водяных пистолетов. В голых ветках умирающего дерева запутался воздушный змей. Иногда, когда налетает порыв ветра, поднимающего в воздух колкие песчинки, змей нервно дёргается, пытаясь вырваться из цепкого захвата, но его длинные нити слишком сильно запутались, и, обессиленный, змей оседает на ветвях. Будто вторив его горю, жалобно скрипят качели, но и они очень быстро замолкают, и тогда снова становится тихо.

Тихо.

Где-то вдалеке слышится выстрел. Эхо разносит этот звук по пустым кварталам, наполняет им улицы и площади, несёт по дорогам и скверам, так далеко, как только может. Выстрел похож на взрыв новогодней хлопушки. Как конфетти, выстрел оседает на землю и утихает.

Качели нервно взвизгивают изъеденными коррозией суставами.

Выстрел звучит снова и снова, наполняя тишину невидимыми разноцветными пятнами, и тишина недовольно отступает, пятится в подвалы, прячется в трубах, как улитка в свою раковину. Выстрелы становятся ближе, яростнее, это нервные, испуганные выстрелы, и качели взволнованно отвечают им истеричным скрипом, будто пытаясь спросить: что произошло, что случилось?

Когда выстрелы стали так близко, что можно почувствовать их запах, запах пороха и страха, из-за опустевших, мрачных домов выбежал человек. Он бежал, и его дыхание давно сбилось, свистело и сипело в лёгких, обращалось в иглы и больно вонзалось под рёбра; он бежал, как бегут от самой страшной опасности; он бежал, оглядываясь назад, стреляя куда-то себе за спину, спотыкался и снова бежал.

Когда он миновал засады ждущих в песке кукол, солдатиков и заводных машинок, когда пронёсся мимо лазалок и горок и одинокого самоката, качели в последний раз сочувственно скрипнули ему вслед и остановились.

Человек пересёк дорогу и завернул за угол у крошечного здания с выбитыми окнами и давно погасшей вывеской «Домашняя выпечка миссис Блэк». Он перепрыгнул через низкий забор и ринулся в заброшенный парк, где газон обратился сгнившим покрывалом, устилающим бесплодную землю, в которой не жили даже жуки, где деревья стояли сухие и покрытые раковыми опухолями и язвами, а в протухшем пруду плавали брюшком вверх изъеденные червями рыбы. Он бежал по тропинке, некогда вытоптанной сотнями, тысячами ног, десятилетиями сворачивавших с большой дороги в стремлении поскорее добраться до автобусной остановки. Её человек тоже пробежал мимо. К тому моменту, как он оказался среди бесконечных рядов аккуратных домиков, его сердце колотилось так, словно готово было остановиться в любую секунду. Гулкие, испуганные удары раздавались в голове, в горле, казалось, даже в животе. Он не был уверен, гонятся ли за ним до сих пор или погоня осталась позади, у пустой остановки, или в вонючем парке, или рядом с забытой площадкой, но он не перестал бежать до тех пор, пока не достиг двери номер четырнадцать. Её было легко заметить: на ней висел пыльный венок искусственных роз.

Жадно заглатывая воздух, отчего-то ставший горячим, как в июльскую жару на её пике, и чувствуя, что ещё немного, и его голова взорвётся от стучавшей в висках крови, человек постучал в дверь. Страх всё ещё подгонял его, но обернуться назад он не смел.

Из-за двери донёсся звук приближающихся шагов, шорох, затем лязг затворов, первого, второго… третий затвор не открылся сразу, вместо этого изнутри спросили:

— А условный стук?

— Я тебе пистолет в задницу засуну и выстрелю, сойдёт? — раздражённо спросил Ностальгирующий Критик. Его голос звучал хрипло, надрывно, ему всё ещё не хватало кислорода.

Последний затвор, нехотя лязгнув, всё-таки отворился, и Критик юркнул внутрь дома, едва только дверь открылась достаточно широко.

— Выглядишь, как пиздец, — отметил Задрот. Беззлобно, без желания задеть, таким тоном, каким говорят «тебе не идёт эта причёска» или «синие туфли к этому платью подойдут больше». Критик не стал ему отвечать: он был в неподходящем состоянии для того, чтобы придумывать остроумное оскорбление в ответ. Возможно, позже.

Критик стащил с плеч рюкзак и бросил его к ногам Задрота: пускай сам там роется, Критику нужно присесть. Присесть и не вставать в ближайшие несколько дней.

Чувствуя, как мышцы разом наполняются свинцом усталости, стоило только адреналину выветриться из крови, Критик тяжело упал в кресло. Это было самым неудобным креслом в доме, из его сиденья выпирали пружины, а само пахло стариком и кошками, но сейчас оно неведомым образом превратилось в трон римского императора, в ложе арабского шейха, в самое пушистое облако райских садов. Критик откинул голову на изъеденную молью спинку. Его пульс начал приходить в норму, и он, наконец, мог слышать что-то помимо собственного сердцебиения.

В столовой царил полумрак, как и во всём доме, как и в каждом доме, в котором они жили. Солнце не проникало в заколоченные окна, а огонька свечи едва хватало, чтобы освещать дубовый стол, обёрнутый в дорогую скатерть, и пять комплектов тарелок: четыре взрослые и одну совсем крохотную, с маленькими, почти игрушечными вилкой и ложкой. Критик не знал, почему они оставили тарелки на месте. Быть может, отдавали дать бывшим хозяевам дома. Не то чтобы он им ещё когда-нибудь пригодится.

Воск медленно скатился по гладкой поверхности свечи, ударился о деревянную столешницу и застыл бесформенным пятном.

Критик услышал кашель, доносящийся из соседней комнаты, и встал с места, хотя колени всё ещё дрожали от долгого бега, а мышцы ныли и молили об отдыхе. Вдоль коридора тоже были расставлены свечи. Длинные, короткие, в форме сердец, в стаканах и жестяных ведёрках, они освещали путь, будто огни посадочной полосы ночью, наполняя воздух смесью из запахов: воска, лаванды, зелёного чая, карамели, заворачивая в комнаты и поднимаясь вверх по лестнице. На мгновение Критик почувствовал себя стоящим на обездвиженной глади озера посреди огромной панихиды.

Единственной комнатой без свечей была гостиная. Там, посреди зала с пушистым ковром и полупустыми книжными стеллажами, жарко полыхало пламя камина. Только оно одно спасало их от промозглого ночного холода, легко проникавшего сквозь двери, сквозь заколоченные окна, даже сквозь стены. Пламя было голодным, оно жадно тянулось своими красными лапами к пище, трещало недовольно, брызгало чешуйками пепла, когда кто-нибудь шевелил его кочергой. Когда они только пришли сюда, дровница была полна ровных, аккуратных поленьев, но очень скоро поленья кончились, и они стали бросать в огонь книги, стали бросать картины, деревянных солдатиков, выстроившихся на полке в ожидании командира, старые газеты и руководства по шитью. Потом они начали ломать стулья, разбирать на доски шкафы, крушить столы и кровати ‒ и всё бросали в огонь, в вечно голодный огонь, с одинаковой радостью проглатывавший всё, что ему предлагали.

Сейчас огонь был сытый и горел ярко, дышал жаром на продрогшие стены и обдавал кожу своим пахнущим дымом дыханием.

Критик снял с себя куртку и положил её на груду досок и ножек стульев. Он едва мог разглядеть Ребекку среди подушек и пледов, окутавших её, словно кокон, скрывших её, будто броня. Лицо Ребекки было бледным, на нём отпечатались тени и оранжевые отблески пламени, отчего-то заставляя её выглядеть на пять, на десять лет старше, как какая-нибудь заколдованная маска. Ребекка улыбнулась, когда увидела Критика, но в её глазах не отразилось совершенно ничего. Они были пустыми, тёмными, они были водой на дне скованного льдом озера, куда не проникает свет, темнотой в глубине океана, где живут древние, как сам мир, чудовища.

Критик улыбается в ответ, и в его глазах тоже ничего не отражается.

— Зачем ты пошёл один? — спросила она прежде, чем Критик успел что-то соврать.

— Кто-то должен оставаться с тобой, — Критик деланно пожал плечами, будто всё было в порядке вещей, будто это совсем не он чуть не умер всего несколько минут назад. — И была моя очередь.

— Не ходи один, — повторила Ребекка с детским упрямством в голосе. Критик хотел было ответить: «Ну хватит, ты уже большая девочка, тебе двадцать пять, ты должна понимать…» — но понял, что это слова взрослых, которые никогда не бывают дома, чтобы уложить ребёнка спать, потому что всегда слишком заняты на работе.

Ребекка ждала обещания, и Критик уже готов был солгать, но в гостиную вошёл Задрот и спас его от этой необходимости. Его появление отвлекло Ребекку: она поморщилась и протяжно вздохнула, будто готовилась нырнуть в ледяную прорубь.

Критик просто был рад, что сегодня не его черёд, но всё равно почему-то не стал уходить.

Ребекка выбралась из своего кокона с выражением мрачной обречённости на лице и доведённым до автоматизма жестом сняла с себя футболку, оголяя пропитанные кровью бинты. Это было бы ужасно больно, но в её крови слишком много обезболивающего, чтобы Ребекка смогла это заметить. Критик даже сквозь повязки видел её нездорово выпирающие рёбра. Он видел её грудь, но Ребекка даже не пыталась прикрыться: это было неловко только первые три раза, сейчас же весь процесс превратился во что-то настолько бытовое и лишённое всякой сексуальности, что Критику немного — совсем немного — обидно.

Задрот сел рядом с Ребеккой и начал распускать бинты, слой за слоем, как подарочную обёртку. Белые ленты, на которых отпечатались коричневые пятна засохшей крови и ярко-алые свежей, опадали на пол, как опадает со змеи старая кожа. Критик следил за процессом почти завороженно, следил за движениями пальцев Задрота, точными, плавными, будто тот всю жизнь занимался именно этим, следил, как вздымается грудь Ребекки, как опускаются и снова взлетают её ресницы.

Медленно, Задрот отклеил от липкой от крови кожи компресс, и взгляд Критика замер на ране. Она похожа на укус огромного насекомого, доисторической осы или, быть может, гигантского паука из самого центра неизведанных джунглей. Она красная и синяя, и чёрная одновременно, она заставляет вены воспалёно опухнуть, швы расходиться, а мясо гнить.

Это не та рана, после которой можно выжить, и, не смотря ни на что, Ребекка всё ещё жива, но никто из них не знает, почему. Они не очень-то сильны в медицине, их познаний едва-едва хватало на то, чтобы правильно сменить повязку, и всё же даже им было ясно, что с таким не живут дольше пары часов. Ребекка жила с этим вторую неделю. Рана то сочилась кровью, то гноем, то рубцевалась, то воспалялась, а Ребекка продолжала жить. Может, всё дело в той твари, что её ужалила. Наверное, так и есть. Другого подходящего объяснения Критик найти не мог.

Изуродованная плоть стремительно скрылась под слоем новых, чистых бинтов, и Ребекка натянула свежую футболку на несколько размеров больше, которую они отыскали в одном из шкафов, стерпела укол и проглотила снотворное. Она заснула мгновенно, едва забравшись обратно в свой кокон.

Огонь в камине трещал тем, что когда-то было прикроватным столиком. Когда у них закончится мебель, которую можно было бы скормить пламени, им придётся уйти. Критику не хочелось уходить. Он думал, что, наверное, они ни за что не найдут ещё один дом с камином.

Они стояли ещё какое-то время, слушая треск зубов пламени о деревянную поверхность, а потом посмотрели вдруг другу в глаза, случайно столкнулись взглядами всего на мгновение и поняли друг друга без слов, поняли не спрошенное «Как думаешь, скоро она умрёт?» и не отвеченное «Не знаю».

— Пойдём отсюда, — предложил Задрот вполголоса, будто боясь разбудить Ребекку, хотя, наверное, начнись за окном парад, она бы даже не пошевельнулась.

Они вернулись в столовую, к брошенным тарелкам и неудобному креслу, которое слишком нелепо смотрелось посреди дорогой мебели. Критик гадал, отчего оно здесь, но так и не мог придумать причину. Задрот молча поставил на стол бутылку дорогого виски и разлил его по стаканам — это что-то вроде их маленькой традиции, о которой Ребекка никогда не узнает, о которой не должна узнать. Она под обезболивающими, ей всё равно: наркотик выключает не только боль, но и чувства, он оставляет в голове марево эйфории. Им двоим приходилось справляться с происходящим своими методами.

— Твари подбираются ближе, — после второго стакана сказал Критик. — Напали на меня около Теско.

Задрот кивнул, уставившись на брызги света в своём стакане.

— Они ещё никогда не были так близко.

Задрот кивнул снова.

— Нам нужно уйти, — Критик не выдержал и озвучил то, что и без того болезненно очевидно. Задрот нахмурился и взъерошил волосы на затылке.

— Мы не можем уйти, Ребекка не выдержит. И куда? Мы здесь всё облазили, только этот дом был не полным дерьмом, — ответил он с раздражением в голосе. Критик знал, что Задрот просто не хотел говорить об этом. Эти разговоры могут привести только к одному. Критик задумчиво пожевал губу с пару мгновений, скусывая кусочки обветрившейся кожи, а потом всё же решил рискнуть.

— Восходящее Солнце, — сказал он тихо, но достаточно разборчиво, чтобы можно было понять с первого раза, достаточно разборчиво, чтобы начать сомневаться, а действительно ли стоило говорить это вслух.

Задрот поднял на него взгляд. Раздражение в его глазах медленно сменялось сильным раздражением.

— Это говно собачье, и ты это прекрасно знаешь.

— Сам ты говно, — ответил Критик. — Слишком много людей про это говорят.

— И что? Какой-то куроёб пустил слух, и все тут же повелись, как стадо баранов, — Задрот плеснул ещё виски в свой стакан, каким-то образом заставляя даже это простое действие выглядеть раздражённо. Критик ждал, что бутылка вот-вот треснет в его пальцах. — Меня это уже затрахало: встретишь кого-нибудь раз в сто лет, а этот козёл идёт в Восходящее Солнце. Нет, блядь, никакого Солнца, а если есть, то какого хуя оно так по-уебански называется?

— А ты у нас специалистом стал, — пробормотал Критик, удивляясь спокойствию собственного голоса. Прямо сейчас он выливал остатки виски в горшок с мёртвой геранью. Кажется, с Задрота хватит. Кто-то из них должен быть взрослым и ответственным и остановить его, пока не поздно.

Задрот молча наблюдал за тем, как последние капельки срываются с бутылочного горла, впитываясь в сухую землю.

— Ну всё, сука, ты нарвался.

Бутылка с пронзительным звоном разлетелась миллиардом осколков, когда Задрот сбил Критика с ног и повалил на пол. Это было нечестно, потому что Критик только что пробежал три квартала, а Задрот сидел на жопе и ничего не делал.

Они дрались минут двадцать. Это не была драка, от которой кровь бежала по венам быстрее, это не была драка, в которой бойцы похожи на сцепившихся зверей — сказать по правде, даже злость выветрилась где-то на тринадцатой минуте, и остаток времени они просто пыхтели, сопели и катались по полу, упрямо стараясь зарядить противнику в нос.

— Мы уходим, — настойчиво повторил Критик, когда в очередной раз вскарабкался на Задрота, заломив ему руку и заставляя уткнуться в пыльный и грязный ковёр.

— Отсоси, — пропыхтел тот.

— Может, позже. Когда мы уйдём.

Задрот попытался скинуть с себя Критика, но был в слишком проигрышной позиции, чтобы это сделать. Ему оставалось только издавать гневные звуки и перебирать ругательства.

— Да пиздёж это всё! – крикнул Задрот, перестав вырываться. Критик тоже немного ослабил хватку. — Я знаю, что ты имбецил, но не настолько, чтобы во всё это верить.

Критик легонько пнул его под рёбра.

— Я не говорю, что посреди пустыни стоит золотой город с реками из вина и птицами, срущими лобстерами, — сказал Критик, когда Задрот, наконец, замолчал. — Я говорю, что вполне возможно, что там действительно есть какой-то город. Может, поселение выживших, или бункер, или ещё какая-нибудь хуета.

Он слез со спины Задрота и сел рядом с ним на пол. Тот не спешил подниматься.

— Мы сдохнем, если уйдём, — сказал он тихо, глядя куда-то в пустоту коридора, где сквозь темноту горели огоньки свечей.

— Мы сдохнем, если останемся, — заметил Критик. Его тон отчего-то был слишком будничным, словно его это и не волновало вовсе. Он проследил за взглядом Задрота и упёрся глазами в дрожащие под сквозняком искорки, робкие, неуверенные, так непохожие на наглое ненасытное пламя в камине. — Я уж лучше сдохну, пытаясь что-то сделать, чем прячась по домам мертвецов.

Интересно, в какой момент он вдруг начал думать о смерти с такой лёгкостью?

Критик боковым зрением следил за Задротом: тот сидел, скрестив ноги, и вытирал кровь с губы. Критик даже не помнил, как его туда ударил.

— Что насчёт Ребекки? Не хочу тебя расстраивать, но у неё дырка в пузе, — напомнил Задрот, всё ещё изучая собственную кровь на пальцах.

— Это не мешает ей быть живой. Она выживет.

Критик сам удивился, настолько уверенно звучал его голос. Это вышло неосознанно, само по себе, будто подсознание решило всё раньше разума. Или же это запоздалый ответ на вопрос, который никогда не был задан. Он встал и отряхнул грязь с джинсов. Теперь, после пары крепких ударов, всё болело ещё сильнее, чем раньше.

— Говнюк, — прошипел Критик, потирая бок. Он не видел, но очень живо представлял себе свежий синяк цвета спелой, сочной сливы.

— От говнюка слышу.

Они обменялись ещё несколькими ругательствами и разошлись спать. И хотя Задрот так и не ответил ничего однозначного, Критик точно был уверен, что уже завтра они начнут собираться.

Критику снилось, как он заходит в гостиную, полную обломков детских кроватей и оторванных конечностей деревянных солдат, но вместо Ребекки находит только огромный шёлковый кокон, висящий под потолком и отчего-то поблескивающий оранжевым светом. Он тянет к кокону пальцы, но стоит только ему прикоснуться к мягкой, ворсистой поверхности, как кокон трескается надвое, изрыгая их своих тёмных недр Ребекку, Ребекку с крыльями бабочки и глазами твари с самого глубокого морского дна. Из дыры в её животе струится кровь и гной, и падают на пол толстые блестящие опарыши.

Критик проснулся лёжа на спине, с мокрой от пота футболкой, и ещё какое-то время не мог двигаться от страха. Это несравнимо с тем ужасом, что он испытал вчера днём, обнаружив пару монстров, бредущих меж торговых рядов с хлопьями, но всё равно довольно неприятно. Ещё полчаса Критик ворочался по двухместной кровати, но сон не шёл, вместо него в голову лезли мысли, которые не стоило подпускать к себе близко. В конце концов, он сдался, вылез из-под одеяла и спустился вниз. Судя по крошечным полоскам света, видневшимся из-за закрывавших окно досок, было утро.

В гостиную Критик заглянул особенно осторожно: он побаивался увидеть там кокон, но нашёл только Ребекку. Она читала Эдгара Аллана По, завернувшись в одеяло с головой: огонь в камине погас за ночь, и в комнате было промозгло, но заметно посвежело. Если бы Критик мог, он бы выломал доски и открыл бы нараспашку окна, чтобы прохладный утренний ветер беспрепятственно мог ворваться внутрь, удариться о стены, забраться в дымоход и, взъерошив напоследок спутавшиеся волосы Ребекки, улететь прочь, унося с собой затхлый запах болезни, сухости и дыма.

Вместо этого Критик вычистил угли и серый пепел, положил в каменную пасть изломанный детский столик, подложил немного страниц из «451 градуса» и, чиркнув спичкой, подал огню завтрак. Ребекка молча следила за его действиями.

— Ты что-то задумал? — спросила она проницательно, поджимая пальцы на торчащих из-под одеяла ногах. Ей было холодно: ей теперь всегда холодно, даже когда воздух кипит от жары.

‒ Здесь становится небезопасно. Скоро мы уйдём отсюда.

Ребекка кивнула, совсем как Задрот до этого.

— Ясно. Когда? ‒ только и сказала она отрешённо. Это было не слишком похоже на вопрос, как если бы на самом деле ей было вовсе неинтересно. Критик дёрнул плечами в ответ.

— Не знаю. Завтра. Послезавтра. Сегодня.

— Ясно, — повторила Ребекка и снова уткнулась в книгу. Она хотела дочитать её до того, как огонь потребует добавки.

Зажигая на кухне свечу, Критик думал, что Ребекка слишком сильно привязалась к этому месту. Это плохо. Это делает всё сложнее. Теперь это не просто дом, который они заняли, и тарелки на кухне ‒ не просто тарелки на кухне, а камин — не просто камин. Теперь это вещи, с которыми связаны воспоминания. К которым их привязывают эмоции. Это живые вещи, вещи, будоражащие память, вещи, пробуждающие чувства. Такие вещи нельзя просто так оставить позади, ни разу не обернувшись.

Критик лёгким движением вскрыл банку консервов. Сейчас, когда скорбь по умершим притупилась, вытесненная желанием дожить до завтрашнего дня, больше всего Критик скучал по нормальной горячей еде, по действительно вкусной еде, которая не пахла собачьим кормом, на которую можно было смотреть без рвотных порывов. Критик скучал по жареной картошке, хрустящей курице и хлопьям, но за эти месяцы всё это испортилось, и полки безлюдных магазинов ломились от гнилого мяса и червивой рыбы, скисшего молока и плесневелых сыров, почерневшего хлеба и протухших фруктов.

Сильнее Критик скучал только по интернету. Об остальном — об остальных — он старался даже не думать, никогда-никогда не думать.

Тушенка на языке похожа на губку, и Критик старался глотать сразу, не разжёвывая лишний раз.

Спустя минут десять сверху спустился Задрот, разбуженный звуками голосов или, быть может, запахом дыма. Рана на его губе покрылась корочкой и слегка припухла, придавая его лицу почти комичный вид. Увидев Критика, он нахмурился, но обошёлся без спонтанных оскорблений — ради разнообразия.

Закончив с тушенкой и чувствуя невероятное облегчение и привкус кошачьего лотка во рту, Критик приготовил завтрак для Ребекки. Она ела всё меньше и меньше, словно её организм отвергал пищу.

Ближе к полудню они начали собирать вещи. Их было немного, только чистая одежда, лекарства, ради которых Критик днём раньше чуть не стал кормом для монстров, оружие, канистры с бензином, железные банки с тушенкой, которой хватило бы недели на три. Сколько займёт дорога до Восходящего Солнца, они наверняка не знают. Только направление, только со слов, только «По этому шоссе всё время на восток». Они могут ехать дни или месяцы, могут застрять посреди пустой дороги без еды и бензина, но, скорее всего, монстры сожрут из раньше.

Или они могут доехать. Критику хотется думать, что они доедут.

Они покидают дом утром следующего дня. Оставляют его осиротевшим, одиноким, с опустевшими комнатами и обедневшими стенами, они собирают свечи, складывают их в ящик и увозят с собой, они в последний раз выгребают головешки из каминного чрева, бросая потухшее пламя умирать от голода. Лишь одну свечу они зажигают перед уходом: длинную, красную, распространяющую искусственный запах цветов, в заполненном застывшим воском хрустальном бокале. Отблески света касаются тёмных стен, забираются в углы и падают на блестящую поверхность тарелок: четыре большие и одну совсем крохотную.

Когда они переносят Ребекку на заднее сиденье машины, Критик замечает в её ладони последнего деревянного солдатика.

На дорогах сейчас пусто и серо. Они движутся туда, где восходит солнце, сквозь ряды безлюдных домов с пожелтевшими газонами и разросшимися живыми изгородями, проезжают мимо маленьких магазинов с выбитыми стёклами и разорёнными витринами, а позже — мимо улиц, превратившихся в свалку треснувших плазменных панелей, разбитых игровых приставок и холодильников с выросшими там осиными гнёздами. Это то, что осталось после первых дней, когда сведённые с ума оказавшиеся в новом мире люди, ещё не знающие, как теперь жить, ломали, крушили и тащили всё, до чего можно было дотянуться, упиваясь ощущением безнаказанности. В эти первые дни по дорогам колесили угнанные Феррари, бедняки обедали в «Alinea», распивая дорогое вино, а повара охотно готовили для них, не жалея трюфелей и омаров, доживающих свои последние дни. В эти первые дни магазины пустели, будто во время рождественских распродаж, мужчины натягивали дорогие костюмы, женщины вешали на себя изысканные украшения, а дети носились с игрушками, которые давно хотели. В эти первые дни, когда никто ещё до конца не осознал, что именно произошло, все были счастливы, все были добры и щедры, они могли брать всё, что захотят, и отдавать всё, что не жалко. Но эти первые дни прошли. Кончилось топливо в дорогих машинах, перестали работать электрические станции, отключилась вода, а деликатесы испортились и протухли. Люди выбрасывали прямо в окна наворованные микроволновые печи, били о стены новые Блэкберри, ломали на части ноутбуки и планшеты. Гроздьями слетали с пальцев и шей золотые кольца и колье, поблёскивая алмазами в лучах солнца, падали в грязь неудобные брюки и твидовые пиджаки, разлетались на кусочки радиоуправляемые вертолёты и куклы с лицами из фарфора.

Первые безмятежные дни прошли быстрее, чем проходит первая юношеская влюблённость, и дороги оказались завалены бесполезными, роскошными вещами и дорогой техникой. Первые дни прошли, поднялся ветер, выдувая детский смех и звуки гитар, и из соседнего города, как саранча, как чума, как свора крыс, смрадной волной начали подбираться монстры.

Их машина свернула к шоссе, где брошенные в панике автомобили были примяты к краям дороги прошедшими там пятью неделями раньше танками. Их машина понеслась вперёд по дороге, прочь из мёртвого города, прочь оттуда, где за горизонт опускается солнце.

Большую часть времени они молчали. Ребекка спала или делала вид, что спала, закутавшись в пледы и утонув в подушках, а Задрот был слишком занят дорогой. Критик не решился его отвлекать. Ещё пара километров, и они въедут в неизвестную для них зону, и кто знает, добрались ли до туда монстры или ещё не успели.

Всё чаще и чаще на их пути встречались тела. Почти разложившиеся или совсем обратившиеся в обглоданные воронами кости, но никогда не свежие, никогда не тёплые, ломящиеся от опарышей, копошащихся в гниющем мясе. Были ли это те, кто погиб в панике побега, или кто-то, кто точно так же бросил убежище в поисках Восходящего Солнца, Критик не знал.

Едва начало темнеть, когда они свернули с шоссе. Нагревшийся за день воздух стремительно становился всё холоднее и холоднее, закручивался резкими порывами ветра, срывающим с тротуара пожелтевшие листы газет и уносящим их за собой.

— Иди проверь, — сказал Задрот, останавливаясь у заправки, всё ещё пахнущей бензином, и выключил фары. Это были первые его слова за много часов пути.

— Ну конечно, — буркнул Критик, на всякий случай сразу беря в руки пистолет. — Как проверь, так сразу я.

— Я машину вёл, мудила, совесть поимей.

— Давно поимел, спасибо.

Проверять Критик всё-таки пошёл. Стоило ему только закрыть дверь и сделать шаг навстречу тёмному зданию, как сердце уже начало биться быстрее, громче, и, казалось, эти удары эхом разносятся по округе.

Было ещё совсем светло: сумерки неспешно разливались по пустому городу, подминая под себя тени, но тот, кто, насмотревшись фильмов, решит, что свет — это спасение, умрёт первым. В реальном мире монстры не боятся солнца. В реальном мире они не прячутся по углам, подвалам и канализациям — это теперь удел людей. Монстры правят. Монстры могут зайти в любую дверь, туда, куда пожелают, а им остаётся скромно довольствоваться тем, что осталось.

Критик осторожно открыл дверь и сделал шаг за порог, и, хотя свет проникал сквозь стеклянные окна, он не доходил дальше витрины с жвачкой и шоколадными батончиками. Задержавшись там ненадолго и закинув в рот горсть M&Ms, Критик ступил в полумрак. В одной руке он сжимал пистолет, в другой — фонарь, остававшийся выключенным до поры до времени. Не стоит пока выдавать своё присутствие. Критик прошёл мимо холодильников с газировкой и стендов с затянутыми в плётку сэндвичами, с трудом узнаваемых за прослойкой чёрно-зелёной плесени, останавливаясь перед каждым поворотом, прислушиваясь, принюхиваясь: не донесётся ли до его ушей утробное рычание, не ударит ли в нос запах гнили и трупов. Но вокруг было тихо и пахло только бензином. Критик дошёл до задней двери и подёргал ручку, но та не поддалась. В здании он был один. Только удостоверившись в этом, Критик включил фонарик. В глазах зарябило от яркого света, а когда блики исчезли, Критик смог разглядеть бурые пятна на запертой двери и на полу. «Здесь кого-то съели», — подумал он отрешённо. Съели, а тело уволокли куда-то прочь, наверное, чтобы обглодать косточки.

Критик решил не думать об этом и поспешил вернуться к машине.

— Всё чисто, — объявил он торжественно. — И есть непросроченные ништяки.

— А пиво есть? — почти без надежды в голосе спросил Задрот, заглушая мотор и перекладывая ключи в карман.

— Ага. А ещё именинный торт и десять возбуждённых девственниц. Давай вставай и помоги мне.

Задрот скрипнул зубами, назвал Критика козлом и пошёл доставать из багажника нужные на эту ночь вещи. Критик открыл заднюю дверь и осторожно потормошил Ребекку за плечо. Жар её кожи чувствовался даже сквозь одежду, но ей всё ещё было холодно. Критик видел, как дрожали её пальцы, сжимавшие угол клетчатого пледа.

— Мы уже приехали? — тихим, болезненным голосом спросила она, приоткрыв мутные глаза. Она попыталась разглядеть, что происходит снаружи, сквозь сгущающийся мрак, но смогла увидеть разве что кусок крыши.

— У нас перерыв, — Критик кое-как обхватил Ребекку вместе с её пледами и поднял на руки. Она казалась сейчас совсем невесомой, будто набитая ватой кукла.

Они с Задротом придвинули стеллажи поближе к окнам, чтобы с улицы нельзя было увидеть свет, и разожгли костёр прямо посреди зала. Висящие под потолком датчики дыма даже не пикнули. Возможно, разводить огонь посреди заправки было не самой хорошей идеей, но Критику отчего-то казалось, что бензина тут и не осталось — его давно выкачали бегущие прочь люди.

Он нашёл среди конфет и жвачек упаковку маршмеллоу и теперь поджаривал сладкую подушечку на костре, наткнув её на карандаш с логотипов заправки.

— Как думаете, — начала Ребекка, ковыряя вилкой тушёнку, — долго нам ехать?

— У него спроси, — ответил Задрот, бросая на Критика всё ещё слегка раздражённый взгляд. — Это его идея была.

— Это была отличная идея, — попытался оправдаться Критик. — Сам спасибо мне скажешь. Уверен, у них там есть нормальные дома, может, даже со светом. И водой. И доктора, у них есть доктора. И пиво, — добавил он, сжалившись над Задротом. Тот фыркнул в ответ, явно не проникшись доверием к этим фантазиям.

Про пиво и свет Критик, быть может, и преувеличил, но доктора в Восходящем Солнце должны быть. Обязаны быть. Хотя бы один. Хотя бы медсестра. Кто-то, кто сможет зашить рану Ребекки так, чтобы нитки не гнили и не расходились по швам, кто-то, кто сможет сделать для неё больше, чем накачивать обезболивающим и менять повязки, кто-то, кто сможет объяснить, почему она вообще ещё дышит.

Словно услышав мысли Критика, Ребекка едва заметно, совсем невесело улыбнулась. Она отложила вилку в сторону, едва притронувшись к еде, и теперь вертела в слабеющих пальцах деревянного солдатика. Её рассеянный взгляд был направлен на старательно нарисованное чьими-то умелыми руками воинственное лицо. Вены под её бледной кожей опухли ещё сильнее и стали отчего-то багрового оттенка. Они оплетали пальцы, паутиной расходились по ладоням, струились выше, выше, по локтям к шее.

— Знаете, — сказала она вдруг, — я уже шла туда когда-то.

Критик и Задрот синхронно переглянулись. Ребекка никогда особенно не говорила о том, что делала до того, как они нашли её, бредущей по улице, уже с раной в животе и пустотой во взгляде, только что раньше у неё были друзья, а потом напал монстр, и друзья потерялись. Она не любила вспоминать об этом. От этого в глубине её затянутых темнотой глаз зарождалось отчаяние.

— Я вот думаю, — говорила она, улыбаясь своим мыслям и не замечая этого, — может, они и дошли уже. Может, они думают, что это я умерла, а я вот приду. Они удивятся, наверное. Правда же, удивятся?

Ребекка ждала ответа, но ответа не было. В воздухе плавал сладкий сахарный запах. Ребекка закуталась в плед и легла на пол, повернувшись спиной к огню. Во сне её дыхание стало хриплым и неровным.

— Если мы умрём, — почти прошептал Задрот, глядя на танец языков пламени, — то виноват будешь ты.

Критик не стал с этим спорить.

— А если нет? — спросил он. — Будешь должен мне желание?

— Только не дебильное. Никаких голых пробежек.

— Не будь бабой, — Критик фыркнул и подвинулся поближе к Задроту, кладя голову ему на плечо. Он вдруг почувствовал себя невероятно уставшим, будто всё пережитое, все погони с монстрами и прыжки через заборы, вдруг навалились на него с новой силой.

— Ну и кто тут баба? — тихо спросил Задрот без особого возмущения в голосе. Он получил локтём под рёбра и заткнулся.

— Мы не умрём, — пробормотал Критик, закрывая глаза. Он чувствовал тепло огня и чужого тела рядом, и отчего-то вместо беспокойства и страха ощущал только исступлённое спокойствие почти на грани безмятежности.

— Не умрём, — легко согласился Задрот.

Критик не помнил, как заснул. Он просто провалился в чёрное пространство пустоты, а когда вынырнул, уже лежал под пледом. Костёр потух, но отчего-то было очень-очень тепло, настолько, что хотелось отключить мысли и ненадолго притвориться, что он в своей кровати у себя дома, а не посреди заброшенного города в пустом здании.

Он чувствовал щекочущее шею дыхание и биение ещё одного сердца — совсем близко.

Критик постарался вернуться обратно ко сну. Что-то треснуло.

«Костёр», — подумал он, а потом, парой секунд позже, понял, что костёр уже потух. Треск повторится снова. Снаружи, треск шёл снаружи.

Резко вскочив с места, Критик окунулся в холод и бесшумно бросился к стеклянным дверям. Прильнув к щели между стеллажами, Критик стал всматриваться в темноту.

Снова треск. Так могут трещать ветки в лесу под тяжестью ботинка, а ещё так могут трещать кости. Сквозь мрак продирались неровные очертания кого-то горбатого, покрытого наростами, кого-то, перемалывающего острыми зубами человеческие останки.

Монстр был метрах в пяти от них. Он был глупым, ужасно глупым, но он мог учуять запах пота и страха, он в любой момент мог отбросить сухую кость и отправиться за свежим мясом. Критик медленно закрыл глаза, потом открыл снова: тварь всё ещё была там, даже не сдвинулась с места. Услышав шаги за спиной, Критик медленно обернулся.

— Оно здесь, — сказал он Задроту одними губами, боясь лишний раз издать звук. Сейчас даже дыхание казалось слишком громким. Но, даже если так оно и было, монстр был слишком занят костью, он ломал, жевал и хрустел, как хрустели когда-то в закусочных картошкой фри подростки.

Задрот жестом подозвал Критика к себе и, когда тот приблизился на достаточное расстояние, прошептал едва слышно:

— Он нас не видит. Будем сидеть тихо — он свалит.

В этот момент Ребекка вскрикнула во сне. Это было короткий, болезненный вскрик, вскрик человека, которому не хватает воздуха. Всего на мгновение он разорвал тишину миллиардом крошечных, острых ноготков, но этого мгновения хватило сполна — как только вскрик затих, затих и треск снаружи. Ребекка, проснувшаяся от звука собственного голоса, первые несколько секунд растеряно смотрела перед собой, а потом, когда до неё дошло, что случилось, резко закрыла рот рукой, будто надеясь поймать вскрик и засунуть его обратно в горло.

— Дверь заперта, — отрешённо, совершенно бесцветным тоном констатировал Критик, глядя в щель между стеллажами, туда, где сквозь мрак к ним медленно двигалась громадная зловонная тварь, неспешно, неторопливо, будто зная, что добыча никуда не денется. Казалось, что уже отсюда можно чувствовать запах сгнившего мяса, рваные куски которого застряли в острых, кривых зубах, подёрнутых желтизной. Критик видел монстров так много раз, что ему не нужен был свет, чтобы в деталях представить эту рожу и эти глаза, это ощущение абсолютного страха, что монстр вёл за собой. Бесконечно древнего, бесконечно непреодолимого страха, зародившегося ещё на заре человеческой цивилизации.

— Значит, попробуем ещё раз, — выдохнул Задрот, срываясь с места. В одну руку он схватил пистолет, другой подхватил Ребекку под локоть и тяжело потащил её за собой вглубь зала. Почуяв движение, монстр протаранил головой стекло, стараясь пробить себе путь внутрь. Стекло, дрогнув, выстояло, но по месту удара разошлась паутина крупных трещин. Ещё одного раза оно точно не выдержит.

Критик не стал дожидаться. Он побежал следом, в полутьму, туда, откуда уже слышались удары ногой по металлу. Дверь не поддалась ни с первого, ни со второго раза, и, лишь когда сзади послышался пронзительный звон, и брызги стекла разлетелись по полу, проржавевший замок надломился. Выстрелив несколько раз в стремительно приближающуюся тень, Критик нырнул во мрак, пахнувший плесенью, мхом и дождевыми червями. Глаза не сразу привыкли к темноте, и он бежал следом за мечущимся из стороны в сторону светом фонарика, кое-как нагоняя Задрота и хватая Ребекку за свободную руку. Та больше не бежала: она волочилась по полу, не успевая перебирать ногами, её дыхание было сиплым, хрипело в лёгких, вырываясь из горла кашлем. Позади монстр клацал когтями о пол. Ещё никогда Критик не был так близко к одной из этих тварей — он практически мог чувствовать зловонное дыхание на своей шее. Хотелось обернуться, хотелось проверить, но нельзя, нельзя, обернёшься — потеряешь драгоценную секунду, и тогда всё.

Через чёрный ход они выбежали на улицу. В предрассветный час там было прохладно и мертвецки тихо, было слышно только их сбившееся дыхание и рокот монстра позади. Впереди, далеко-далеко, где-то среди серых колонн небоскрёбов, медленно занимался рассвет, но его едва-едва выбравшиеся из-за горизонта лучи, слабые и холодные, растворялись в темноте. Они бежали, не считая шагов, не глядя назад, до тех пор, пока не уткнулись в громоздкое здание, стены которого, будто змея чешуёй, были покрыты выцветшими узорами граффити.

— Идите вперёд, — сказал Задрот, бросая Критику фонарик. — Так мы от него не убежим.

— Эй, ты что, героическое самопожертвование решил совершить?

— Ещё чего, не дождёшься. Я разнесу ему бошку и приду.

Критик сомневался пару мгновений. Повисшая на его плече Ребекка сипло кашлянула. Что-то булькнуло в её лёгких и полилось тёмной жижей по подбородку.

— Чёрт с тобой, — раздражённо пробормотал Критик. — Но не смей подыхать. Ты мне ещё желание должен.

Задрот ухмыльнулся и проводил взглядом исчезнувшего за прозрачными дверьми Критика. Его силуэт мгновенно растворился во мраке.

Наверное, когда-то это было офисом какой-то важной компании, но сейчас здесь остались только крысы, плесень и запах гниющей от сырости бумаги. Лифт не работал, и Критик поднялся по лестнице на второй этаж, где плотным рядом стояли, прислонившись друг к другу, офисные коробки. Здесь всё было нетронутым: документы на столах, компьютеры и фотографии родственников, — словно офис был не заброшен, а просто оставлен на ночь в ожидании нового рабочего дня, когда все двенадцать этажей здания зашумят голосами, застрекочут принтерами, забурлят кофейными автоматами. Но ночи сменялись днями, а никто не приходил.

Критик осторожно положил Ребекку на небольшой диванчик в углу, посветил на неё фонариком и ужаснулся.

Вены сковали её лицо, выпирали из-под кожи, бурые, толстые, как выползшие из земли после дождя черви. Они едва заметно пульсировали. По губам и подбородку Ребекки текла, вперемешку со слюной и гноем, чёрная, густая жидкость, совсем не похожая на кровь. Но самым жутким были глаза: они были совсем тёмные, и, может от освещения, а может ещё от чего, невозможно было сказать, где кончается зрачок и начинается радужная оболочка, словно они смешались друг с другом, как вытекший желток яичницы. Белёсая, мутная пелена застилала их.

— Эй, держись там, — пробормотал Критик. Он поднял футболку Ребекки, чтобы проверить бинты: те были насквозь чёрными. Почему они чёрные?

Ребекка что-то прошептала, но слов почти не было слышно за её хриплым дыханием, и Критик смог различить только одно слово: «беги».

Было бы неплохо. Но как будто он мог.

Губы Ребекки скривились в странном подобии улыбки, и, прежде, чем Критик успел её остановить, она потянулась к бинтам и начала царапать их, срывать с себя своими тонкими, покрытыми вздувшимися венами пальцами, слой за слоем, пока, наконец, не добралась до раны. Но раны не было. Вместо этого сквозь свежее мясо и кровь, и гной, и черноту прорывался огромный, налитый красным ком, опухоль, паразит, въевшийся в плоть и засевший глубоко-глубоко. Он рос внутри всё это время, пока никто не видел, рос и жирел, подчиняя себе чужое тело. Ребекка расчёсывала его с остервенением, с ненавистью, и там, где её ногти касались нежной слизкой оболочки, оставались тонкие алые линии.

— Беги, — просипела она, с трудом сглатывая засевшую в горле кровь и желчь, и по её бледному лицу катились крупные слёзы. — Бегибегибеги.

В её хриплом дыхании Критику чудился рык монстра. Он ничего не мог, только стоять и смотреть беспомощно на то, как ногти Ребекки скребут уродливый, водянистый ком.

Откуда-то снизу слышались выстрелы: один, второй, третий, потом — тишина.

Ком лопнул с тем же звуком, с каким лопаются мыльные пузыри, и тёмная жидкость вперемешку с гноем брызнула наружу, растеклась по коже и по одежде, полилась на пол бесконечным потоком, мутная, вязкая, вонючая. Ребекка вскрикнула, изогнулась, скользя пальцами по мерзкой слизи, а потом затихла.

Медленно, Критик протянул руку и коснулся её шеи, чувствуя во всём теле непреодолимую дрожь.

Критик спустился на первый этаж, туда, где уже остывал в воздухе запах выстрелов. Тяжёлая туша монстра лежала на полу, его череп будто вывернули наизнанку, и теперь мозги, мелкая крошка костей и глаза были размазаны по полу. Серый язык вывалился из пасти, в которую кольями были насажены два ряда острых зубов. Монстр не дышал.

— Идём, — тихо сказал Критик Задроту, даже не глядя в его сторону. — Идём отсюда.

Критику казалось, что он до сих пор может чувствовать вонь, прорвавшуюся из опухоли. Быть может, это запах монстра.

— Ребекка?.. — начал было Задрот, хотя и сам уже понял. Когда Критик не ответил, он озлобленно ругнулся и пнул тяжёлый, усыпанный наростами бок монстра, а потом снова и снова, пока только-только начавшее восстанавливаться дыхание не сбилось снова, а когда пинать не осталось сил, направил на монстра пистолет. Один за другим выстрелы разрывали тишину, и куски плоти хаотично разлетались во все стороны.

Критик не стал его останавливать.Только когда патроны кончились, Задрот глубоко вдохнул и молча пошёл к выходу. Снаружи свет восходящего солнца вгрызался в темноту, и та в страхе пряталась по углам и заброшенным зданиям.

Тихо, они двинулись ему навстречу.