Робин растирает в руках пыль, втирает в в кожу, словно звезды, и ей кажется, что вся она начинает гореть. Кожа начинает гореть, все существо Робин до краев наполнено пульсирующим квазаром; кольца Сатурна царапают кожу изнутри, а кровь кристаллизуется, превращаясь в загустевший сироп. Робин не чувствует кончиков пальцев – может быть, совсем немного, когда искрами бенгальских огней на них взрывается сверхновая – и продолжает втирать в ладони пыль. В пальцы, в запястья, в предплечья и в плечи, в тонкие лодочки ключиц, на которых притаилась уснувшая весна, в собственное горло – пальцами проводит по отметине от пули, которую получила случайно.

Робин обнаруживает, что не дышит.

Легкие превратились в мочалку, они сгнили, испортившиеся, скрюченные и иссушенные лежат где-то в грудной полости, если не в самом желудке – упали, сдутые, как воздушные шарики, которые с ярым упорством надувал ей Сандэй на ее десятый день рождения. Сандэй этими шариками украсил всю их комнату и собственными руками приготовил праздничный торт – клубничный, со спиралькой сахарного крема на самой-самой вершине, сладкий-сладкий, настолько, что у Робин сводило зубы. Эту зубодробительную сладость Сандэй любил в одиночку съедать полностью, поэтому Робин даже не злилась, когда ночью обнаруживала брата тайком доедающим ее кусок – и на утро делала вид, что не знает о совершенном преступлении.

Ее легкие – как воздушные шарики после трехдневного праздника, сдутые и почти мертвые, лежащие под ногами противной бесформенной массой – неприятно-мягкие, кажется, сожмешь руку – и лопнут; лопнут в ее ладони и растекутся бордовой слизью человеческих выделений. Робин кажется, что внутри нее завяло абсолютно все, потому что и от сердца будто бы осталась кровавая каша.

Робин смотрит в зеркало и расчесывает волосы – бесцельно проводит щеткой вверх-вниз, и звезды, спутавшиеся на кончиках ее волос, превращаются в пустые и блеклые стекляшки. Они разбиваются о кафельный пол в гримерке эстрадной дивы, ломаются под острыми каблуками ее менеджера. Ей говорят слова утешения, и все они оборачиваются вокруг глотки удавкой. Робин проводит по шее, пытаясь ее снять, но получается только исцарапать себя до маленьких бордовых полос –

и снова почувствовать шрам.

Робин не дышит, и, кажется, не живет. Говорят, когда умирает близнец, второй ощущает себя так, будто ему только что вырвали часть тела, и прямо сейчас Робин готова сардонически расхохотаться в голос в лицо тому, кто это сказал. Отчего же ты так преуменьшаешь боль? От Сандэя остались только косточки, а у Робин впереди целая жизнь – долгая-долгая жизнь эстрадной певицы и звездочки, горящей на небе, разгорающейся дисками света; вспыхивающая, словно огонь – гаснущая также быстро. От Сандэя остались только косточки и, может быть, целая Робин, потому что у них одна плоть и кровь – Порядка, в общем-то, но это не важно; это не важно, пока ты ощущаешь себя так, будто бы тебе ежеминутно, ежесекундно вырывают кости одну за другой; это не важно, пока Робин слышит, как трещат ее собственные ребра и как раскалывается черепная коробка, раскатанная по асфальту до некрасивой кляксы; это не важно, пока Робин будто бы выворачивают наизнанку, будто ей раскроило и тело, и душу, будто кто-то перешивает ее, как игрушку из детства, как того кролика, с которым она ни на минуту не расставалась; жаль только, что на место пустоты, образовавшейся с потерей, не налепишь заплатку. Пустота останется пустотой, как бы ее не пытались замаскировать.

Сандэя больше нет.

Его нет вообще. Его больше не существует – ни физически, ни духовно. Сандэй перестал дышать, а его тело размазала сингулярность; его идеи растворились среди пороков космоса, а голос гаснет в памяти постепенно – не по ее желанию; лишь потому, что сознание блокирует стресс. Робин будто бы умирает тоже, но отчего-то все еще продолжает дышать.

Робин умирает, но медленно; умирает, но продолжает улыбаться, пока ей сводит зубы от сладости, пока она горстями заедает сладким горе – ведь он, на самом деле, так любил; умирает, пока ест мороженое из детства, глотает вместе с собственными слезами и сдавленным воем, с хриплым рыданием; умирает, пока молчаливо подписывает фотографы, умирает, пока следует сценариям на ток-шоу и умирает, когда слышит очередное признание от фаната: “Ты спасла меня от смерти”.

Но Робин – теперь – никто не спасет.

От Сандэя остались только косточки и обуглившиеся цели.

Пыль от его костей Робин растирает в своих ладонях.