Прощение — укус в уста

Прелестное так скоротечно,

И только смерти

Красота

Неизъяснима.

Бесконечна.

Как-то раз один маленький мальчик находит труп пса в высоких зарослях женьшеня. Он приходит к нему снова и снова день ото дня, чтобы как можно тщательнее разглядеть детали. Это похоже на медитацию. Есть только он, смердящее тельце, а сегодня ещё и мокрая после дождя земля под подошвой.

В этот раз он всматривается не в полуразложившегося пса, который набух пуще прежнего, а в то, что рядом с ним. К белым личинкам прибавились дождевые черви. Они копошатся вокруг да около, наверняка вообразив сделать из трупа своё новое обиталище. Мальчик представляет, что быть червём не так уж и плохо. Единственное, что их волнует — это как найти пропитание и самому не стать кормом для птиц. Хотя, вряд ли они переживают о смерти. Им важно утолить голод — вот и всё.

Голод мальчика тоже разгорается с неведомой силой, когда среди червей он обнаруживает след от чьей-то ноги. Размер на порядок меньше его собственного, и это не сулит ничего хорошего. Кто-то ещё нашёл это место.

Это гадливое, неприятное чувство сравнимо с ревностью. Никто, кроме него, не должен был знать об этом месте. Никто не имеет права и секунду взглянуть на его запрятанный клад.

За спиной хрустит сломанная ветвь. Мальчик резво оборачивается и замечает, как, затаившись в кустах, на него смотрит кто-то ещё и, будучи пойманным с поличным, тихо ойкает. Неизвестный шпион предпринимает попытку к бегству, но мальчик, ощутив немыслимый порыв восстановить справедливость, бросается следом и, вовремя настигнув, валит его на землю.

Шпион пытается сопротивляться и кричать, и, лишь перевернув его на спину, становится ясно, что это никакой не шпион, а младший брат самого мальчика. Вся его одежда и лицо теперь перемазаны в грязи, в глазах застывают слёзы, а с ног почти слетели глупые резиновые сапожки, доставшиеся ему по наследству на вырост. Теперь понятно, чьи следы видел мальчик рядом со своим сокровищем.

— Хё-о-он, — заунывно тянет брат и шмыгает раскрасневшимся носом.

— Что ты здесь делаешь? — резко гаркает на него мальчик, встряхнув за плечи.

Подобный тон способствует совсем противоположному эффекту: вместо того, чтобы ответить, младший брат пугливо вжимает голову в плечи и начинает тихонько хныкать.

— Ты-ы ушёл, — сквозь плачет гудит он. — Ты постоянно уходишь и не играешь со мной, и мне стало интересно… хн… П-посмотреть куда ходит хён.

— Ты что-то видел? — не прекращает допрос мальчик, но когда в очередной раз слышит вместо ответа на вопрос плач, отвешивает ему хлёсткую пощёчину, чтобы привести в чувства. — Говори!

— Чису-у, — ревёт младший брат, хватаясь за горящую щёку. — Н-наш Чису-у-у-у.

Самые страшные опасения мальчика подтверждаются: его брат действительно видел их пса, ушедшего из дома, чтобы умереть в покое. Это может принести много проблем. Очень, очень много проблем…

— Хён, т-ты ходишь сюда, чтобы похоронить его? — наивно спрашивает брат, сверкая глазами.

— Если ты хоть кому-то расскажешь о том, что видел, я заберу ту вещь, ясно?! Особенно родителям!

— Но хён…

— Ты понял?!

Мальчик снова заносит руку для удара, но его брат тут же прикрывается маленькими ладошками и загнанно кивает:

— Я не скажу-у! Честно-честно.

Лишь после данного обещания мальчик отпускает его и поднимается на ноги, чтобы отряхнуть одежду от невидимой пыли. Каждое прикосновение к этой мелюзге оставляет невидимый ожог на его теле, покрытый копотью из самой мерзкой грязи.

Младший брат тоже подскакивает на ноги и принимается оглядывать себя со всех сторон, заметно расстраиваясь: вся одежда вымазана в земле, а на кофточке расползлась заметная прореха. После их возвращения у родителей могут возникнуть закономерные вопросы, касательно его внешнего вида, поэтому мальчик озвучивает легенду заранее: младший брат бежал, споткнулся о корягу, и он нашёл его по пути назад после прогулки. Должно сработать.

— Мой малыш, что произошло?! — ужасается мать, как только они переходят порог.

Она тут же подлетает к своему младшему сыну и разглядывает его на наличие ран с таким беспокойством, что мальчик закатывает глаза, пока та не видит. Зато это прекрасно видит отец, отметивший такую скромную деталь. Мальчику нужно быть осторожнее.

— Я бежал, чтобы найти хёна и поиграть с ним, но споткнулся и упал, — расстроенно, но уже внятно говорит младший. Пока они шли сюда, он успокоился и даже согласился всё подтвердить. Эти идиоты поверят любому слову, которое он скажет.

— Как же так, мой хороший? Сильно ударился? Ничего, сейчас мы тебя помоем и пойдём ужинать. Договорились?

Мать, ведя себя подобно встревоженной курице-наседке, берёт младшего за руку и спешно уводит на второй этаж, чтобы привести в исполнение все сказанные ею слова. В коридоре остаются лишь мальчик и его отец. Один из них пристально смотрит на другого, а второй — старается не глядеть вовсе.

Мальчик уж было собирается последовать примеру матери с братом и, состроив скучающий вид, подняться наверх в свою комнату, как вдруг путь ему преграждает большая отеческая рука с полными, короткими пальчиками, на которые нанизаны несколько внушительных перстней.

— Ты пойдёшь в исповедальню. Сейчас, — чеканит, будто приговор он.

— Но отец! Мы ведь вчера уже… — мальчик в ужасе пятится назад, мнимо надеясь на то, что его короткий протест сработает.

— Не слушаешься, щенок? — в глазах отца сверкает злая искра, и мальчику не остаётся ничего, кроме как склонить голову и проследовать за ним.

То, что называется «исповедальней» в их доме — не более, чем голая и холодная комната подвала, где в одном углу раскинулась старая, скрипучая кровать, а в другом — большой кипарисовый крест с небольшим настилом перед ним.

Раньше, ещё до того, как появился младший брат, отец запирал мальчика здесь без еды и воды на несколько дней за особо выразительные оплошности. Избавление от этого не означало избавление от страданий. Отец нашёл новый, более изощрённый способ воспитания.

Такой, после которого мальчик ненавидит каждую клеточку своего естества, такой, после которого нет сил даже дышать.

Отец проходит внутрь, по-хозяйски присаживаясь на кровать и расставляя ноги в стороны, в то время как мальчик выученным движением опускается на колени напротив креста. Единственная благодать в том, что будет происходить дальше — это то, что мальчик не будет видеть лица своего карателя. Только большой, словно глумящийся в своём величии крест с распятым Христом на нём.

— Ты сделал это со своим младшим братом? — звучит за спиной.

Мальчик сжимает ладони на коленях и тяжело дышит от обиды. Чем дольше он будет противиться и отрицать, тем жестче его накажут. Никакой справедливости нет: что бы он ни сказал в свою защиту, это всегда будет восприниматься, как гадкая ложь. Урок был усвоен уже давно, поэтому, чтобы не усугублять положение, мальчик покорно кивает:

— Да, отец.

— Разве я не учил тебя тому, что Господь придёт и накажет всех, кто противится его воле? Как можешь ты, жалкий сопляк, поднимать даже палец на того, кто слабее тебя? — пускай мальчик и не видит его сейчас, но он может крайне отчётливо представить, как летят слюни изо рта отца, когда он изрыгает эти нелепости.

Хочется громко рассмеяться, но свой смех мальчик маскирует под всхлип. Это вечная борьба парадоксов: они говорят, что нужно следовать божественным заповедям, но сами же их нарушают. Они говорят, что Бог всеблаг и всепрощающ, но по его невидимой воле мальчика каждый день карают судьбой. Они говорят, что Бог милостив… Так почему он не придёт на спасение к тому, кто слабее?

— Мне жаль, отец, — серым голосом отзывается мальчик.

— Раздевайся.

Как по команде, мальчик тут же торопливо стягивает с тебя футболку, а следом за ней — штаны и нижнее бельё, оставаясь абсолютно нагим. Чтобы не спровоцировать отца на более жесткие методы, он спешно, но аккуратно складывает одежду рядом. Сидя на подстиле перед крестом, с поджатыми под себя ногами, мальчик чувствует себя совсем беззащитным и уязвимым. Этот миг даже страшнее, чем само наказание.

Миг, когда ускользает последняя вера в то, что всё прекратится и наступит долгожданное спасение. Всем, включая Бога, плевать. Никто не придёт, чтобы вытащить его из кошмара.

Всё его тело — сплошной атлас боли. На тех участках, что до этого были скрыты под тканью одежды, виднеются местами свежие, налитые синим гематомы, а местами — уже пожелтевшие под гнётом времени. Отец никогда не оставляет следы их пребывания здесь на одном и том же месте. Единственные неизменные синяки остаются лишь на боках, идеально повторяя форму его толстых пальцев и тяжелых колец.

За спиной скрипят старые пружины матраса, а следом за ними звякает пряжка ремня. Мальчик прикусывает нижнюю губу от отчаяния, когда чувствует прикосновение рук к своим плечам, и ещё до очередного приказа встаёт на четвереньки.

— Моли о прощении, — довольно протягивает отец.

— Отец Небесный! Я прихожу к Тебе в молитве, осознавая всю свою греховность…

Судя по звукам, отец опускается на колени рядом с ним. Шумно выдохнув, мальчик продолжает:

— Боже, во имя Сына Твоего Иисуса Христа, прости все мои грехи и очисти меня от всякой неправды, — тело натягивается струной, когда бёдра мальчика касается что-то горячее и мокрое. Слёзы брызгают из глаз непрошенным дождём, когда он заканчивает первую часть фразы: — Я не хочу жить по-прежнему.

В жёлтом свете ламп, всего на мгновение, мальчику кажется, что из глаз распятого божьего сына тоже течёт слеза.

Эта боль — не то, к чему можно привыкнуть. Отец говорит, что истязания тела закаляют дух, но с мальчиком всё работало в точности наоборот: чем больше раз он бывал в той комнате, тем лучше получалось терпеть в моменте, и тем сильнее крошилось что-то живое внутри.

Сейчас, уже лёжа в своей постели и не в силах пошевелиться, мальчик может лишь рассматривать белую стену. У него не осталось сил даже на то, чтобы плакать. Внутри пусто. Отец выскреб из его запрятанной в сердце раковины последние песчинки, отчаянно цеплявшихся за жизнь. Не осталось совсем ничего.

В потоке собственных мыслей мальчик не замечает, что в комнате он уже не один. Дверь сначала впускает в его затянутую мглою комнату полоску света, а после и кого-то ещё. Этот кто-то тихонько подходит к постели и кладёт руку на плечо, согревая теплом. Какие же горячие, хоть и крошечные пальцы.

— Хён, ты спишь? — шёпотом спрашивает младший брат.

Это он причина всех его бедствий. Если бы мальчику захотелось, он с лёгкостью смог бы свернуть ему шею и положить всему конец. Наверное, она бы хрустнула так же, как было тогда, когда мальчик убил школьную мышку из живого уголка. Если подумать, то из этих звуков можно было бы сочинить неплохую симфонию.

Но мальчик не делает ничего — он даже не поворачивается, оставаясь лежать неподвижно.

— Уходи, — только тихо произносит, надеясь, что его голос звучит достаточно сонно, чтобы убедить в этом назойливую мелюзгу.

— Хён… Тебя наказали из-за меня? — тихо всхлипнув, спрашивает брат. — Я ничего не рассказывал! Честно! Ты же сам видел, хён. Давай я скажу, что это я во всём виноват? Пускай накажут меня, а не хёна!

Он нервно трясет старшего за плечо и, кажется, вот-вот расплачется от несправедливости. Мальчик устало выдыхает и жмурит глаза, когда в них начинает печь.

— Тебе всё равно не поверят. Подумают, что это я подговорил тебя, и потом снова всыпят по первое число, — дотошно объясняет он, не зная, как избавиться от этой назойливой мухи.

— Как же так… — совсем уж обескураженно спрашивает брат, ослабляя хватку на плече.

Сам не зная, зачем, но мальчик, неожиданно для себя самого, вываливает на глупого младшего брата непрошенную исповедь:

— Я думаю, что мне нет места в этом мире. Люди называют меня странным. Одноклассники презирают и держатся в стороне, учителя делают вид, что не замечают. Мать жалеет, что родила меня на свет. А отец… — мальчик спотыкается на полуслове и судорожно втягивает в ноздри воздух. — Никто не может меня понять. Я совсем один.

Глупая мысль, что после того, как выговоришься — станет легче, подводит мальчика: лучше ему не стало, а вот ещё одна причина для исчезновения с белого света только что родилась на свет.

— Неправда! — неожиданно громко протестует младший брат, что мальчик даже широко распахивает глаза. — Я мало знаю, ты и сам всегда говоришь, что я очень глупый, но в чём я уверен — это то, что мой хён самый лучший из всех. Мне бы хотелось понять тебя. Можно?

Мальчик неожиданно прыскает от смеха. Кажется, в глазах его младшего брата понимание кого-либо звучит, как игра. Пусть так — всё равно это ничего не изменит.

— Делай, что хочешь, но сейчас уходи. Я устал и хочу спать.

— Хорошо, хён. Доброй ночи.

Дверь за братом закрывается так же бесшумно, как и открылась раньше. Мальчик вновь остаётся один, но в этот раз что-то меняется. Он засыпает настолько голодным, как никогда прежде.

Неизвестно, сколько времени проходит с того момента, как он просыпается снова. Мальчик пытается сморгнуть кусачую дремоту с глаз, но получается так себе. Мокрая от пота простынь неприятно липнет к телу, а размеренный стук старинных часов на стене бьёт по голове словно тяжёлый булыжник. Плотные шторы не пропускают в комнату и лучика света, поэтому сложно сказать, какое сейчас время суток.

Не включая свет, мальчик на ощупь пробирается сквозь темноту в ванную и выкручивает левый вентиль на полную. Кипяток обжигает пальцы, делает кожу красной и напоминает о том, что ты всё ещё жив. Это ему и нужно. Почувствовать себя живым.

Странный шум снаружи привлекает внимание: мальчик, даже не успев взглянуть на собственное отражение, высовывается в коридор, пытаясь понять, в чём дело. Судя по всему, звуки доносятся из спальни родителей.

Как можно тише, опасаясь тайной угрозы, он ступает по половицам и подходит к двери, вслушиваясь в происходящее за ней. Тихие стоны по ту сторону попеременно перетекают в плач, и мальчик закрыл бы на это глаза, прекрасно зная, каким может быть отец, если бы не понял, что прямо сейчас там плачет его младший брат.

Даже прикинув самое худшее, мальчик оказывается совсем не готов к тому, что видит, когда с силой толкает дверь и заходит в спальню. Там, на кровати, безмолвно лежат оба его родителя — на первый взгляд кажется, будто они погружены в крепкий сон. На деле, это оказывается не так уж далеко от правды: они действительно спят. Мертвецки беспробудным сном.

Белое одеяло покрыто тёмными пятнами: из-за того, что разглядеть это можно лишь благодаря бледному лунному свету из окна, сложно сказать, какой именно это цвет, но мальчик уверен, что постель теперь окрашена в красный. Горло матери проткнуто одним точным движением — она умерла быстро, оставив после себя лишь запёкшуюся кровь на шее и груди. Того же не скажешь об отце — в его груди зияет несколько ран, будто тот, кто сделал это, нарочно бил каждый раз в новое место. Он был похож на большую пластмассовую куклу, которую сломали, толком не наигравшись, сразу после покупки.

И посреди всего этого кошмара сидит младший брат мальчика — он заунывно плачет и трясёт мёртвенно-бледную руку матери, в надежде на то, что прямо сейчас она проснётся и скажет, что всё хорошо.

— Просни-и-ись! Мне страшно! — жалобно хнычет он и, почувствовав взгляд на затылке, оборачивается. — Хё-о-о-он! Что с ними такое? Почему они не просыпаются?

Мальчик судорожно вдыхает побольше воздуха в лёгкие и думает о том, что ему следует сейчас предпринять. Бегая взглядом по комнате, он задерживает внимание на небольшом предмете, валяющемуся у подножья кровати. Сфокусировав внимание, мальчик узнаёт в ней большую китайскую шпильку для волос с расписными цветами сакуры на кончике. Мальчик подходит ближе и берёт её в руки, чтобы рассмотреть получше. Шпилька вся перемазана в крови, и, судя по всему, и была орудием расправы. Как раз тогда, когда он понимает это, за спиной разносится беспокойный женский голос:

— Сынмин-и? — тихо спрашивает женщина, стоящая в дверях.

Их взгляды встречаются, и мальчик понимает, что ещё никогда прежде не чувствовал себя таким сытым. Какое приятное чувство.

***

Во рту так сухо, что это почти что больно. В голове неустанно гудит, но зато нет навязчивых голосов. Впервые за долгое время Сынмин не слышит шепотков, диктующих ему алгоритм действий и строгих правил. Это похоже на свободу.

Как бы не так. Лишь придя в себя, Сынмин понимает, что его руки связаны, а сам он, вероятно, пригвоздён к стулу. После всего, что случилось… Разве он не положил всему конец собственными руками?

Превозмогая непонятно откуда взявшуюся усталость, он заставляет себя открыть глаза и оглядеться. Это его собственная гостиная. Нет ничего, что указывало бы хоть на какие-то изменения. На секунду Сынмин чувствует облегчение, когда не натыкается взглядом ни на одно кровавое пятнышко, но потом с ужасом осознаёт, что убил Минхо не здесь. И…

Опустив голову, он пытается рассмотреть собственный живот — там должна остаться рана, или, по крайней мере, запачканная красным одежда. Ничего. Ни раны, ни крови, ни боли. Только явно несвежая, плохо пахнущая футболка и домашние штаны. Это запутывает ещё сильнее, чем тот факт, что он связан. Неужели это безумство всё ещё не закончилось? У того, кто затеял всё это, есть на него ещё какие-то планы?

— Очнулся? — спрашивает кто-то за спиной, и, даже не имея возможности обернуться, Сынмин знает этот голос слишком хорошо, чтобы не узнать говорящего.

Совсем скоро в поле его зрения действительно появляется человек, который уже должен удобрять землю. Сынмина прошибает озноб — это похоже на предсмертную агонию, на то, что чувствует ребёнок, увидевший монстра под собственной постелью. Только вместо монстра вполне живой человек.

Человек, которого Ким Сынмин считал мёртвым вот уже несколько дней, потому что сам положил ему конец.

— Как себя чувствуешь? — Феликс, остановившийся напротив, выглядит несколько виновато. Или Сынмину, не до конца отошедшему ото сна, просто так кажется. — Нам пришлось немного увеличить обычную дозу, чтобы всё успеть, поэтому процесс немного затянулся. Наверняка сейчас тебе кажется, будто тело выпотрошили наизнанку и потом по частям собрали обратно.

Это не так уж далеко от истины — Феликс вполне точно описал то, что сейчас ощущает Сынмин. Но помимо этого в нём борются непонимание, страх и… Что-то ещё. Что-то очень похожее на обиду от предательства.

— Что ты с ним цацкаешься? Он ещё малой кровью отделался после всего, что сделал. Нужно повторить с ним это ещё с десяток раз, пока реально кони не двинет, — хмыкает ещё один знакомый голос за спиной. — Ну что, уродец, освежил свою память?

Теперь Сынмина одолевает не просто страх: его буквально парализует животный ужас. В этой комнате собрались сразу трое мертвецов, включая его, и это слишком много для одного небольшого сознания Сынмина. Слова, как он ни пытается выдавить их из себя, выходят изо рта только в форме приглушённого жалкого хрипа.

— Минхо, мы не убийцы, — расстроенно качает головой Феликс.

— Мы — нет. Зато он… — Минхо подходит справа, хватается за плечо Сынмина и нависает сверху, смотря на него с холодной яростью. — Все вы становитесь жалкими, когда дело доходит до возмездия. Тебе самому от себя не противно?

— Прекрати. Он всё равно не ответит. Действие препарата ещё не закончилось. Лучше принеси ему воды, — вздыхает Феликс, и Сынмин даже немного благодарен ему за то, что Минхо, пусть и нехотя, но действительно уходит.

Кажется, он даже не дышал всё то время, пока лицо бывшего возлюбленного было рядом. Феликс придвигается ближе и задумчиво потирает ладони.

— Минхо бывает вспыльчивым на работе. Издержки профессии, — учтиво поясняет он, но от этого Сынмину ни разу не легче. Заметив, что утешение не сработывает, Феликс тяжело выдыхает. — Наверное, у тебя много вопросов. При обычных обстоятельствах на этом моменте мы бы уже распрощались, но… Скажем так: твой случай особенный, Ким Сынмин.

Сынмин старается сфокусировать свой взгляд на Феликсе, но перед глазами всё ещё немного плывёт. Каким дерьмом они его накачали? И, что самое главное, за что? Если на Минхо ещё можно повесить бирку отпетого психа, то Феликс, его друг Феликс… А друг ли он ему?

Бросив последние силы на копошение в собственной памяти, Сынмин пытается выудить хоть какие-то воспоминания об этом человеке. То, что он понимает, пугает не хуже всего, что уже успело произойти: Сынмин не помнит, как познакомился с этим человеком. Феликс будто бы… Просто был рядом всегда? Но стоит попытаться припомнить что-то конкретное, как голова погружается в пучины беспощадной мигрени. Как они познакомились? Если Феликс действительно был важной частью его жизни, то разве не должен Сынмин знать хотя бы это? Будто кто-то залез в его черепную коробку пальцами и нарочно надавил на мозг, заставив в это поверить.

Всего этого слишком много. Карты, страшные события, убийства, смерть, а теперь ещё и это. От простого человеческого непонимания Сынмину хочется разрыдаться.

— Есть кое-кто, кто хочет поговорить с тобой, — Феликс, понимая то, что разговор не клеится (хотя бы потому, что Сынмин пока не в состоянии отвечать), встаёт со своего места и дёргает ручку двери, впуская в комнату кого-то ещё.

Этого не может быть. Это… Просто не должно было произойти. Не так. По щекам Сынмина катятся горячие слёзы, а сам он начинает захлёбываться в накатывающей истерике.

Этот человек преследует его в кошмарах с самого детства. Сынмин никогда о нём не забывал. И он точно не был готов встретиться с ним снова.

— Привет, Сынмин-и, — мужчина улыбается и присаживается туда, где раньше сидел Феликс. — А ты всё такой же. Скучал по мне?

— Чонин, — первое, что удаётся в агонии прохрипеть Сынмину.

В ответ на это Чонин ослепительно улыбается и закидывает ногу на ногу.

— Значит, скучал. Кажется, нам много надо наверстать с той ночи, когда ты сбежал со своей настоящей матерью. Ты ведь помнишь, да? Когда наших родителей не стало?

Порой кошмары выбираются из головы в самую настоящую реальность. Только Сынмину не поможет одеяло, чтобы от них укрыться.