// гнев
Стоит прикрыть уставшие веки, и вновь видит он пред собой смерть Джессамины Колдуин. То не видение — ужасающий морок, разрывающий на части нутро [от беспомощности], отравляющий разум [чувством вины]. Снова видит те же маски, закрывающие лица, и ощущает, как немеют руки. Это — не от магии, ему неизвестной; это — от цепей, в которых его держат первое время, от страха, как перед диким зверем, чьи клыки и когти ещё не успели сточиться. Отпечатан глубоко в подсознании образ их предводителя, мужчины в красном, занёсшим клинок над императрицей, схватившем Эмили и исчезнувшим.
Берроуз говорит: ему больше никогда не увидеть Эмили.
Корво кажется, что в один момент тяжелые наручи допросного кресла поддадутся ему, сломаются под напором; пока что удар тяжелой длани палача возвращает его на место, а края холодных оков до боли впиваются в крепко сжатые кулаки.
\\ гнев не оставляет его.
Лоялисты указывают цель, и он не понимает, почему должен поступить как-то иначе, сохранить жизнь тем, кто даже не усомнился в плане верховного смотрителя.
Почему Корво должен проявить милосердие к тем, кто погубил Дануолл?
Почему Корво должен проявить милосердие к тем, кто погубил его императрицу?
// отрицание
Пытки продолжаются уже третий месяц.
Ему показывают документы, — добровольное признание в убийстве императрицы, — и Корво плюет кровью на белоснежные листы. Корво надеется: с очередным ударом раскалённого железа он потеряет сознание, а очнётся не на стуле допросной, а в загаженной крысами камере. Там — спокойнее, пусть из соседних камер доносятся крики; там — можно залечь на жесткую койку и попытаться уйти в наполненное кошмарами небытие.
Одного удара, увы, недостаточно.
Двух — тоже.
И Берроуз продолжает говорить: они могут убить Эмили, а Корво об этом даже не узнает. Откуда ему, заключённому, узнать правду?
Берроуз наклоняется достаточно низко, чтобы Корво удалось собрать остатки сил и разбить ублюдку лицо собственным лбом. Крови много — своей, конечно же, больше.
Возвращения в камеру Аттано не помнит.
\\ Корво никогда не позволял себе обманываться: бессмысленными надеждами — верить, будто императрица выжила [Джессамина умерла у него на руках, он видел это, чувствовал]; беспочвенными страхами — Эмили в их руках [они никогда не посмеют навредить юной императрице, не больше, чем навредили уже].
Корво не отрицает вещи, в общем-то, очевидные.
// торг
Их смерть, понимает Корво, не вернёт ему императрицу — их смерть на шаг приблизит его к Эмили, а кровь предателей на клинке — подарит долгожданный покой душе.
К нему продолжают приходить, месяц за месяцем. Его продолжают брать измором, болью и раскалённым железом под рёбрами, окатывать холодной водой, когда усталость берёт своё, и продолжать. Вновь и вновь предлагать поставить всего лишь одну подпись, и весь этот кошмар закончится.
Корво жалеет только об одном — во рту слишком сухо, чтобы послать лорда-регента в бездну.
// депрессия
Что-то меняется; не за полгода в застенках Колдриджа, не за пару дней на чердаке «Пёсьей ямы», а много позже.
На руке Корво слабым светом пульсирует метка чужого [запретная магия в стенах канцелярии, прямиком под носом у ослепших смотрителей], на языке — семь запретов [каждый из которых ежедневно нарушается в этих стенах], а в зажатых пальцах — клеймо еретика [он уже говорил об этом — никакого милосердия]. Он задерживается у стен «Кошки» — люди Слэкджова караулят Пендлтонов у самого выхода, не оставляя им и шанса [справедливая сделка].
О принятии не идёт и речи — Корво по-прежнему во власти мести.
// принятие
Престол возвращается к законной императрице, а Корво, как прежде, занимает пост Лорда-Защитника, но не позволяет себе выдохнуть. По-прежнему хранит он сердце, нашептывающее ему, стоит только остаться в одиночестве.
Как раньше.
Эта мысль ещё несколько недель не укладывается в голове Корво.