«Просто, блять восхитительно».

Фёдор приваливается плечом к дверной раме, устало касаясь век указательным и большим пальцем.

Рука — от запястья и до локтя всё ещё резонирует болью, но Достоевский отмахивается от неё, словно от назойливой мухи. Глядит на широкую ванну гостиничного номера, элитную, белоснежную снаружи, наполненную водой, отливающей винным, блёклым красным.

Вот этой херни он вообще не планировал.

Достоевский достаёт сигареты.

А ведь поначалу всё шло совсем неплохо.

***

В коридоре совсем тихо. Фёдор неслышно ступает по мягкому ковру, шагая навстречу далёкому, тёмному пространству. Где-то там, в конце коридора, куда перестаёт доходить свет — лифт. Он знает — хотя, конечно, никогда прежде не бывал в этом месте. Но устройство отеля — даже если он на самом деле отелем не является, не представляет никакой сложности. Как и примерное представление того, как могли распределить комнаты эсперов.

Потому что, конечно, их расселение не было случайным: расположение людей в комнатах, комнат по этажам и самих этажей — наверняка всё было заранее подобрано, все они были просто животными в большом террариуме, даже если и имели свою роль для организаторов.

Коля Гоголь называл происходящее спектаклем — Фёдор был уверен, что всё это не более, чем очередной эксперимент из разряда тех, где крыс разделяют на группы и заставляют драться. И если он прав, если их действительно распределили по силам, если Гоголь, с его потрясающим нонконформизмом не сбросил их в рейтингах до первого этажа…

Фёдор вызывает лифт. Винтажная стрелка на циферблате сверху останавливается ровно посередине. Шестой этаж. Славно.

Разумеется, он прав. Они ровно посередине.

Достоевский делает шаг внутрь, секунду раздумывает над выбором. Где должен быть обнулитель?.. По способностям, конечно, где-то наверху, но это было бы слишком легко, так? Стали бы организаторы отправлять его на двенадцатый этаж, в сравнительно тихое поначалу пространство, или поместили бы в самый отбитый район со слабыми, но напрочь озверевшими людьми?

Дольше думать нельзя: дверь в конце коридора осторожно открывается, и Фёдор спешно нажимает на кнопку, отправляясь вниз. Что ж, теперь остается только надеяться на то, что Гоголь будет умницей, и не додумается открыть дверь какой-то заблудшей душе, которая будет просить защиты или умолять о помощи.

Он проверяет патроны, снова прячет пистолет. Что ж, ему определённо стоит начать с самых низов. Конечно, будет неприятно — уже теперь, пока старый лифт полз всё ниже и ниже, он слышал приближающиеся звуки бойни, зато комнаты наверняка открыты — можно будет сразу оценить обстановку и обнаружить нужного эспера. Это будет очень просто.

Достоевский поднимает голову, складывает руки за спиной — двери лифта со скрипом расползаются в стороны.

***

— Прости, что ранил тебя.

Гоголь растерянно хлопает ресницами. В голове всё ещё туман, но, чёрт, это вообще не кажется важным теперь.

— Да ничего, — быстро говорит он, облизывая сухие горячие губы. Боль, конечно, неприятная — и по мере того, как отходит действие препаратов, и вовсе кажется, что нестерпимая, но расстраивать длинноволосого милашку не хочется. Ничего это не даст, ни к чему хорошему не приведёт. — Это было не основное моё плечо, знаешь, типа ненужное. Думаю, всё будет в порядке, когда я посплю и проснусь.

— И за то, что пришлось стрелять из-за меня, — добавил Сигма.

— Ну, это уж точно я выбрал, — осторожно говорит Гоголь, морщась от ощущения липкого страха — его он помнил даже слишком хорошо. О нём точно не жалел. — Если ты хочешь поговорить о том, что там произошло…

— Не хочу, — перебивает парень слишком резко, и прежде чем Коля успевает проанализировать собственные эмоции, поспешно добавляет: — Прости. Я не должен хамить, но говорить мне не нужно.

В номер на какое-то время возвращается молчание: Сигма на него вовсе не смотрит, и Гоголь понятия не имеет, что стоит сказать, чтобы сделать легче. Вообще-то обычно у него не возникало подобных ситуаций — он всегда знал, что сказать, всегда умел рассмешить, поддержать разговор, отвлечь — и люди любили его, и все считали его обаятельным, и общение с ним считали лёгким, и ему самому было легко — а теперь это не работало.

Коля поджимает губы, откидывая голову на подушку и переводя взгляд вверх. Справедливости ради… Он ведь никогда не оказывался в подобных ситуациях прежде. Если даже не брать в рассчёт то, что все они были здесь пленниками, и готовились к неминуемой смерти, он никогда до этой ночи не был с парнем, который переживал нечто подобное. Нашёл бы он что сказать своему другу, просто знакомому, будь они на свободе? Во внешнем мире? Наверняка бы предложил найти и отпиздить уёбка, засудить, обратиться за помощью к специалисту, потому что, чёрт, именно они и должны были решать подобное, но здесь не было ни помощи, ни психотерапевтов. Здесь в принципе не было прежней жизни, и теперь, когда сознание снова заволакивало тяжёлым больным туманом, Гоголь не был уверен, что прежняя жизнь существовала.

Была ли где-то там свобода? Был ли на самом деле дом, или он выдумал всё это, находясь в вечной клетке и сходя с ума от постоянных убийств на арене? Убийств, которые выбирал он сам.

Гоголь закрывает глаза, чувствуя, как хрупкая концентрация реальности расползается под давящей, тёмной болью.

— У тебя усиливается жар, — говорит откуда-то издалека голос эспера.

Голос…

Номер восемнадцать.

Сигма.

Тот, кто заправляет пряди волос за ухо и меняет полотенце на холодное — он существует точно, Коля Гоголь знает, что не выдумал его, потому что больная, пульсирующая горячность в его голове то и дело отступает, сдаваясь под приятной прохладой, которую приносит Сигма, и на какое-то очень короткое время кажется, словно он снова может дышать.

— Побудешь со мной? — нелепо просит он, и сам не уверенный в том, что говорит это вслух. Не уверенный в том, что эти слова хочет сказать. Но больше ничего не приходит на ум, только это.

— Конечно, — мягко отзывается Сигма. Этот голос ощущается как далёкий летний ветер, как приход домой после долгой зимней дороги, как спасение. — Я всё время буду здесь. Отдыхай.

***

Ладно, судя по концентрации крови в воде он вполне мог быть всё ещё жив. Может, если так, он мог бы…

Фёдор делает шаг вперёд.

Может быть, всё ещё можно было исправить.

— Ну и что ты такое делаешь, м?

Достоевский замирает на месте, дёргает бровью насмешливо, глядя в бледное, почти что цвета ванны лицо. Тёмные вихры, отброшенные назад. Нездорового оттенка кожа, блёклые губы, всё лицо от потери крови такое — отливающее нездоровой синевой, и оттого куда более выделяющиеся чёрные омуты глаз. Умный, оценивающий взгляд. О, это будет интересно.

— Если бы я планировал совершить двойное самоубийство, я бы нашёл в этой дыре красивую девушку, или… вроде того, — кривит губы в улыбке эспер, поворачивает к нему голову совсем немного, и Достоевский лениво поводит плечами, делает ещё несколько шагов вперёд, чтобы опуститься на бортик ванной.

В очередной раз внимательно осматривает лицо перед ним. Эспер… Что ж, он не выглядит, как самоубийца — то есть, конечно, выглядит, но, почему-то, теперь, глядя в чёрные, отливающие ночными кошмарами глаза, Фёдор уверен, что в данный момент самоубийства не планировалось.

Достоевский продолжает анализ: поза словно расслабленная, а на деле — выжидающая. Готов к нападению? Достоевский опускает взгляд на его запястья: конечно, в воде, отливающей отвратительным бордовым, многого не разобрать, но кажется, порезы неглубокие. Что-то подсказывает, что этот мог бы сделать всё куда лучше, если бы действительно хотел. А ещё — в первом туре. Не стал бы ждать до этого момента, чтобы умереть. Фёдор опускает руку в воду — ледяная.

Ах, ясно. Было бы очень умно, если бы не было глупо изначально.

— Думаешь, ворвись сюда кто-то из этих ебанутых, тебя бы не тронули? — интересуется Фёдор, склоняя голову набок. Всё же нужно ему помочь. Пока он ещё может говорить, пока хоть сколько-то сил у него осталось, и он сможет дойти до их номера, и не придётся тащить его на себе.

— Ну ты же не тронул, — в тон ему откликается эспер.

— А я и не ёбнутый.

Эспер дёргает уголком рта: улыбается и наконец полу-садится в ванной, поднимая руки. Рубашка, закатанная до локтей, явно белоснежная раньше, теперь висит на нём, очерчивая тонкий силуэт. Слишком уж порнушно прослеживаются ключицы и грудь, даже шрамы видны сквозь тонкую ткань. Фёдор отворачивается.

— Итак, чем я могу тебе помочь? — интересуется эспер.

Достоевский лишь хмыкает, качая головой — и отправляется за бинтами; они есть в каждом таком номере, в стандартных местах — он знает.

За пару часов, что они проводят вместе, Фёдор узнаёт если не всё, что хотел, то почти всё.

Он узнаёт, что эспера с обнуляющей способностью зовут Осаму Дазай. Что он всю жизнь прожил в Японии, что связан с какой-то организацией — и, хоть они об этом вовсе не говорят, догадывается с какой. Он быстро подтверждает свою догадку: эспер перед ним явно не сломленная жертва, желающая поскорее уйти из жизни и избежать участия в последующем шоу, вовсе нет. К приятному удивлению Фёдора каждый шаг Осаму — продуманный и точный, что наводит на мысли, что и само попадание его в это место является частью плана… Окольными путями, не говоря ничего открыто, прекрасно зная о камерах в комнатах, они выясняют, что имеют схожие планы. Фёдора это… устраивает.

Хотя бы потому, что с ним не придётся возиться, как с Гоголем — не придётся контролировать, ведь очень быстро становится понятно, что контролировать такого будет явно не просто. Не то чтобы Достоевский доверял ему, вовсе нет. Просто как-то случилось так, что с первой секунды их общения он почувствовал… Нечто. Ну, или, точнее не почувствовал — разрыва между ним и собеседником, который неизбежно прослеживался в любых его разговорах. В этом всё почему-то всё было иначе.

Они проводят вместе какое-то время, пока снаружи явно разгораются разборки. Кто-то что-то кричит, что-то ломается, иногда они слышат выстрелы. Фёдор перематывает бинтами тонкое запястье, касается его пальцами словно случайно — но не чувствует ни дрожи ни, даже, нервных вздрагиваний, просто интуитивных у любого человека, улавливающего грохот выстрелов. Самоконтроль? Рисуется перед ним, или действительно привык к подобному? Можно было проверить.

— Напомни, у тебя ведь тоже не боевая способность? — интересуется Дазай.

— Увы, нет, — улыбается Фёдор. Заканчивая бинтовать, легко гладит запястье кончиками пальцев по выступающим венам, точнее — оставшемуся целым их участку, с удовлетворением отмечая, как пульс всё же ускоряется. Ах, это не так-то просто контролировать — ну что за прелесть?

Осаму возвращает улыбку, глядит в его глаза, и Фёдор явно читает в них плещущееся веселье: «и что мы, два человека без боевых способностей, будем, чёрт возьми, делать на одном из самых опасных этажей?».

Достоевский лишь поводит плечами.

Они придумают.