Первым делом они снова осматривают пространство. Баррикадируют дверь, Фёдор проверяет стены на наличие тайников и скрытых проходов. Передвигают шкаф, кровати — если к ним не заявится кто-то со способностью невероятной силы, это хоть ненадолго, но защитит их. Двигает вещи, в основном, Фёдор: Осаму после всего оказывается удивительно бесполезным членом команды, не способным не то, что прикладывать настоящие усилия, но и элементарно подниматься с кровати. Достоевский принимает это с явной долей скептицизма, но без лишнего раздражения: не так важно. Он разберётся сам, вполне сможет. Главное — обнулитель жив, и, кажется, очень умён, а это в свою очередь только добавляет игре интереса.

Снаружи — из-за дверей слышатся выстрелы, слышатся чьи-то крики, и, Достоевский не уверен в этом, но ему кажется, что он может различить и что-то похожее на мерзкий, булькающий звук, с которым захлёбывается человек, которому вспороли горло. От этого звука всё внутри неприятно сжимается — и не важно, слышишь ли впервые, и не важно, кто ты и чего ещё повидал. Звук ударяется где-то совсем рядом — не важно.

Пока он занимается вопросами их безопасности, пока роняет шкаф на проход через дверь, пока подпирает всю конструкцию креслом, пока проверяет своё оружие — и оружие Осаму, они играют в вопросы.

Дазай лежит в кресле, закинув длинные конечности на стеклянный журнальный столик, не дать не взять — простой посетитель отеля, только виски не хватает, никогда не скажешь, что только что чуть не сдох и готовится умереть во второй раз.

«Любимая игра? Шахматы».

«Скольких ты убил? Здесь?»

«Сколько языков ты знаешь? Тринадцать».

«Ты работаешь на мафию? Нет».

«Есть семья? Нет».

«Любимая еда? Онигири»

Фёдор не старается выходить за рамки игры: не спрашивает ничего, что может показать настоящую заинтересованность, но и не старается показать скуку. Потому что это было бы как минимум невежливо, но ещё потому…

Потому что ему вовсе не скучно.

Удивительно.

— Если придётся умереть, как ты это сделаешь? — Задаёт вопрос он, позволяя себе устало выдохнуть, присаживается на край столика, сдвигая ноги эспера в сторону.

— Здесь? Ну, думаю, из всех вариантов выберу ванную, — говорит задумчиво Дазай. — Хочется, чтобы было тепло, знаешь… Но когда вскрываешь вены тебе физически не может быть тепло. Сидишь в горячей воде — и тебе так… холодно. Такая глупость, — дёргает уголком рта он. — Чувствуешь себя ещё более нелепым. Так что я бы просто посидел в тёплой воде — и застрелился.

— Логично, — замечает Фёдор.

— Ты ведь наверняка изучал античных философов? Кажется, Эпикур считал, что ни к чему жить, если жизнь не приносит удовольствия?

— Не знал, что ты эпикуриец, — насмешливо фыркает Фёдор. — Эпикур, хоть и умер с вином в ванной, а всё же прожил до семидесяти.

— Суть в том, чтобы избавиться от страха смерти.

— Ну, с этим у тебя проблем очевидно нет.

— Зато есть страх боли.

— Давай так, — неожиданно для себя самого предлагает Фёдор. — Ты поможешь мне с моей идеей — а в конце, если захочешь, я помогу тебе умереть без боли.

Глупости конечно. Он мог и вовсе ничего не обещать – мог бы просто заставить, и вряд ли бы ослабевший от потери крови эспер смог что-то ему сделать, и вряд ли смог бы бороться. Но Фёдор привык доверять чутью, а оно подсказывает, что теперь выгоднее всего будет договориться — и использовать его способности и его ум. Забрать его всего, себе, с концами.

Дазай вскидывает взгляд. Чёрные глаза смотрят не мигая, в слабом освещении даже зрачков не видно. Фёдор взгляда не отводит. Вполне понимает, что и кому говорит.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Ещё на минуту игра прерывается, словно закрепляется в пространстве сказанное. Фёдор так и не понимает до конца, что именно происходит, и почему на него накатывает необъяснимая печаль от взгляда в эти глаза, да и разбираться не стремится — пускай. Всему своё время.

— Так зачем ты хочешь всё это прервать? — спрашивает Осаму. — Уж прости, но ты не похож на моралиста.

— Ненавижу высокомерие, — поводит плечами Фёдор. — К тому же… Не им решать, кому жить, а кому умирать. А ты почему?

То, что цели у них совпадают, вовсе не является секретом: что-то такое есть в нём, что Фёдор понимает: он не ошибся. Эспер пришёл сюда ровно с той же целью.

— Мой друг умер здесь несколько лет назад, — просто отвечает Дазай, легко поводя плечами. — Я хочу остановить это.

Друг. Что ж, это Фёдор мог понять. Если бы Гоголь умер… Нет, думать об этом не хотелось, хватит, надумался уже.

— Ясно.

— Подашь мне сигарету? — просит Осаму, кивая ему на пачку рядом. Улыбается абсолютно нагло, и Фёдор фыркает насмешливо, но всё равно достаёт из пачки сигарету — какую-то дешёвую, тяжёлую дрянь, даже без фильтра, находит зажигалку даже и подносит к его лицу, дожидаясь, пока эспер сожмёт кончик в зубах. Он уверен, что Дазай в состоянии поднять руку сам, даже несмотря на слабость мог бы, и всё происходящее не более, чем игра — но не видит смысла отказываться.

Некоторое время они сидят в тишине. Фёдор не курит, прислушиваясь к происходящему за дверью. После первой волны насилия крики немного стихают, но он знает, что это только на первое время: в конце концов это всегда значит лишь то, что все усвоили правила игры, одни затаились, а другие вышли на охоту.

Впрочем, хрупкая надежда на то, что удастся переседеть спокойно, ломается вместе с оглушительным грохотом откуда-то из конца коридора.

Грохотом, перекрывающим собой всё остальное.

— Блять, — совершенно искренне, на чистом русском, говорит Дазай.

Ага.

— И что означает это «блять?» — ледяным словом уточняет Фёдор. Ничего хорошего это означать не может, но теперь его даже немного смешит подобный расклад. Разумеется, было бы странно полагать, что всё пройдёт спокойно — он и не полагал. Шум нарастает.

— Я… знаю, кто это, — морщит нос Осаму. Заставляет себя даже половину туловища в кресле приподнять. — Он ищет меня. Наверное, спустился сюда сверху. Я не ожидал подобного.

— И что ты сделал? — скучающе спрашивает Достоевский. Поднимается, обводя задумчивым взглядом потолок. Ладно, у него был план. Всегда был.

— Затащил его сюда. Обманом. Думал, знаешь, он поможет, у него очень сильная способность, хоть здесь его и несколько ослабили… — отзывается Дазай, и на секунду, кажется, в его взгляде мелькает что-то, напоминающее беспокойство. — А он очень сильно расстроился и пока не готов слушать мой план.

— Договориться не получиться? — уточняет Фёдор.

— Только не сейчас. Думаю, ему стоит остыть. И нейтрализовать я его не смогу — он нас с расстояния ёбнет и подходить не будет, — замечает Дазай.

Достоевский задумчиво смотрит на дверь. Конечно, этот вопрос можно было легко решить с помощью его способности, выйти к нему, поговорить… Впрочем, ему не хотелось раньше времени раскрывать карты и проявлять свою способность для организаторов: это могло сыграть важную роль в будущем. С другой стороны, если этот говноед обидел Гоголя?..

Ладно, нет. Не было у него на это времени.

— Поднимайся, — командует он. Встаёт самостоятельно. Ладно. Он разберётся.

Осаму с явным усилием покидает своё кресло. В какой-то момент луч он выходит под свет лампы, и Достоевский замечает, насколько же он бледный.

Блять, это может осложнить им дело. Если он плохо рассчитал, если сил у Осаму не хватит… Впрочем, он сильный, он справится.

— Только не говори мне, что хочешь затащить нас в вентиляционные шахты, — цыкает Дазай. — Ненавижу замкнутые пространства.

Фёдор лишь качает головой, забираясь на шкаф в углу комнаты, снимает решётку. Конечно, это никакое не бегство. Возможно даже — часть арены, но выбора у них нет.

Всё происходящее дальше — не вспышки даже, а чёткое, размеренное, переключение кадров. Проверить шахту. Помочь Осаму забраться, пропустить его вперёд, надеясь, что он найдёт способ развернуться и поможет забраться ему. Разобрать баррикады, обеспечить вход в их номер — так правильнее. Никто не должен думать, что внутри кто-то заперт, и лучше всего открыть дверь нараспашку, так, словно, хозяева номера уже давно валяются в коридоре кусками кровавого месива.

Фёдор успевает почти что в последний момент: он крепко держится за перебинтованное запястье эспера, который втягивает его наверх рывком, явно совершённым из последних сил. Фёдор закрывает за ними решётку — и спешит убраться подальше как раз в тот момент, когда их дверь, и без того приоткрытая, слетает с петель — и правда «блять».

***

Сигма чувствует себя самым нелепым человеком на земле. В самом деле, он не знал никого, кто отличался бы большей неудачливостью. Если подумать… Он был таким с самого детства. Любимые игрушки неизменно терялись, покупки, которые были в запечатанной коробке, оказывались неисправными или разбивались доставкой, все больные животные, все птицы, которых он подбирал, неизменно умирали, в метро и в автобусах его грабили чаще, чем он мог посчитать, все комнатные растения вяли, вся новая техника разбивалась, все парни, с которыми он начинал встречаться, оказывались конченными. Какое-то время, казалось, ему везло с работой — казалось, хотя бы его расследование и написание статьи по нему шло хорошо, но именно из-за его везения в журналистике он в итоге и оказался в этой западне, где в итоге оказался даже более неудачливым, чем все те неудачники, что умудрились попасть сюда.

Но теперь то, что казалось обыденностью, становится критическим.

Потому что он сидел рядом с парнем без сознания, парнем, у которого был жар, и явно начинался бред, парнем, который должен был жить — и чья жизнь зависела от него.

Такого никогда не должно было случаться.

Потому что если так оно и было — Сигма знал — у Гоголя не было никаких шансов на выживание.

Он меняет полотенце, убирает со лба пшеничные светлые пряди, и надеется только на то, что ночь уже подходит к концу, что вернётся Фёдор и жизнь красивого парня, который явно не может теперь себя защитить, перестанет зависеть только от него, когда всё в очередной раз идёт не по плану: вместе с грохотом выстрела замок отшибает напрочь, а после раздаётся первый, мощный удар. Дверь выдерживает, но Сигма знает, что это только вопрос времени. Выломать сломанный замок проще простого. Он касается волос парня напоследок и поднимается, делает шаг к двери, доставая свой пистолет.

Всё, что было «до» перестаёт иметь значение.

В этом месте, в прошлой жизни, не важно, кем он был раньше. Здесь и сейчас — он его защитит.