Сигма фантомно вздрагивает от далёкого крика, подгребает под себя замёрзшие ладони, сонно зарывается в плед, силясь вернуться в пространство тёмного забытья, но реальность упорно тянет на себя, оплетает, обманчиво вплетается в тонкую паутину полу-воспоминаний, полу-сна. Грохот. Стук. Слова вплетаются в подсознание, но распознаются с опозданием.

— Пусти! Отвали от меня, уёбок!

В новой квартире он живёт уже почти месяц. Не сказать, что квартира плоха, вовсе нет. Она — новенькая, с ремонтом, в старом доме, конечно, зато есть балкон и собственная, отдельная от матери комната. Будто она что-то значила, учитывая общее время нахождения их дома. В контексте их занятости, работы и его учёбы с подработкой они могли бы оставаться в прежнем районе и прежней однушке — и всё равно бы никогда не увиделись. Впрочем, людям, наверное, свойственно гнаться за лучшими условиями. А ещё — за дешевизной, по крайней мере это объясняло выбранный для покупки квартиры район, с первого взгляда покоривший его количеством граффити, гаражей, строек и отдалённых заброшек. И, конечно, соседями.

В первую неделю он удивлялся и вздрагивал, и нервничал каждый раз — от ругани, скандалов, громких хлопков двери, пьяных песен, музыки, машинных сигналов, стука по батареям. Потом чуть привык — хотя чудовищные крики за стеной всё ещё будили по ночам, не давали подолгу заснуть. Он как-то предложил матери сходить, проверить, вызвать кого-то на худой конец, и получил закономерный совет не соваться не в своё дело. Он не считал это правильным, но всё же не сунулся. Может и стоило, только во сне не понять, расплывается мораль, расплываются собственные чувства и мысли.

— Как ты меня назвал? Как назвал?

Сигма старается проснуться окончательно, так злится на себя за собственное раздражение и усталость: он лёг всего пару часов назад, он не спал так долго, и ему в целом глубоко безразлично, что происходит за стеной — ему интересно, когда это закончится. За эти мысли, совершенно чёрные, меркантильные, не свойственные ему во время бодрствования, диктуемые усталостью — он себя ненавидит. Ненависть оседает в душе тёмным туманом.

Всё происходящее кажется сумбурным и странным вымыслом. Всё, начиная с переезда, нет. Даже раньше, с того времени, как умер отец. Как они решили переехать. Как он впервые вошёл в это странное, душное пространство нового дома, как распаковывал вещи — он вовсе не уверен, что всё это происходило на самом деле, не приснилось ему. В каждую из ночей, проваливаясь в поверхностный тревожный сон, Сигма теряется — и понятия не имеет, в какой реальности проснётся утром.

Звон — как от разбившегося стекла, глухой удар и всё замолкает. Уставшее сознание не фокусируется на этом, и он не чувствует ничего, кроме облегчения. Он хотя бы сможет поспать. Он всё равно ничего не мог поделать.

Утром всё забывается, только неясная тревога остаётся на фоне мрачным послевкусием. Сигма просыпается, расплетает аккуратно заплетённые волосы, распутывает длинные пряди — и отправляется на кухню, ставить кофе. Включается чайник, шумит в душе вода, ежедневная рутина топит его привычно и надёжно, плавно обволакивая планами, делами, мессенджерами и прочим. Он не помнит ничего из того, что слышал ночью — но тревога внутри не даёт отключиться, сидит в нём начиная с самого пробуждения, грызёт и скребётся в душе… Ровно до того момента, как он выходит из дома. Отворачивается от двери и напарывается взглядом на сгорбленный силуэт, курящий в подъездное окно.

Из-под капюшона и бесцветных в полумраке подъезда прядей за ним следит немигающий тёмный взгляд. Сигма быстро оценивает ситуацию: опасен ли, чего ждать? Решает в итоге, что не особо — парень его примерно возраста, и угрожающим не выглядит, только очень-очень усталым. Сигма отводит взгляд, всё же отправляется вниз по лестнице, только проходя мимо замечает тёмный след на бледном лице — внутри всё вспарывает чувством вины, и он поспешно проходит мимо, отправляясь наружу. Думать об этом не собирается, думает только…

Он ничего не мог с этим сделать. Ничего.

Сигма отправляется на подработку ранним утром, с рассветом, — и это, пожалуй, единственный плюс его договора с пекарней. Идти по тихому, вымершему городу ещё до первых проснувшихся окон, до первых рыков мотора на дорогах… Ему всегда нравилось — по крайней мере, в прошлом их районе, опрятном и ухоженном, отделённым от всего города парком. В новом районе, конечно, всё иначе — но тишина эта предрассветная сохраняется, отдаёт приятным звоном в ушах. В новом районе люди только-только засыпают, когда он просыпается, разве только… Мысли снова возвращаются к сгорбленной фигуре у окна, сжимающим сигарету. Долгому тёмному взгляду.

Что ж, очевидно некоторые не ложатся и вовсе.

Он обходит дом, отправляется по узкой дороге вдоль гаражей. На тротуаре совсем недалеко от него — кот. Точнее… Тело кота? Сигма вздрагивает, мгновенно распознавая трупное окоченение и застывшие на чёрной шёрстке капли росы. Поспешно отводит взгляд, стремясь выбелить это из памяти — безуспешно, конечно, и настроение портится на весь оставшийся день — но хоть о ночи удаётся забыть, о взгляде этом. Позже, в его привычной, рабочей рутине удаётся забыть почти обо всём.

Сигма работает по двенадцать часов. Приходит в шесть утра — уходит в семь вечера, в магазин, домашние дела, подготовка к новому дню, ложится за полночь, встаёт в пять, думает, просыпаясь, о том, как выспится на выходных, душ, кофе, работа, дела, подготовка к первому курсу — снова потасовка в подъезде, кто-то вызвал полицию, кто-то замыл лестницу от пятен ещё до его возвращения, новый день, снова — рутина, скука, усталость, растерянное блуждание в смятой суматохе жизни, но…

Сигма ходит одной и той же дорогой каждое утро и каждый вечер. Каждый раз старается отводить взгляд от чёрной шерсти в траве, замершего мутного взгляда, окоченевших лап. Всё думает: неужели его так и оставят здесь? Никто не придёт, не заберёт, ничего не сделает, и он не хочет, — но ему придётся день за днём смотреть на происходящее, и придётся день за днём наблюдать разложение. Сигма знает, что мог бы сделать что-то сам — и каждый день проходит мимо, отводит взгляд.

С соседским блондинчиком они встречаются ещё однажды, на этот раз — у подъезда. Сигма возвращается из круглосуточного ларька за полночь, и встречает его под козырьком, сперва с опаской отшатываясь, но быстро распознавая в узких плечах и привычных сигаретах своего знакомого.

— Привет, — говорит он зачем-то. Старая глупая привычка, в прошлом доме он знал всех соседей и со всеми здоровался, теперь же, очевидно, просто выставлял себя дураком… Но загнаться он не успевает.

— Привет, — растерянно откликается парень. Пару секунд они глядят друг на друга. Сигма, уже открыв дверь, замирает, смотрит на красивое лицо, на пряди, выглядывающие из-под капюшона байки. Парень тоже смотрит на него, и Сигма не понимает, но что-то в его взгляде есть такое… Убийственное. Ножом по сердцу.

— Ты пойдёшь? — уточняет он, придерживая подъездную дверь. Вовсе не желая звучать грубо, торопить его, но наверное звучит всё равно - и ничего не может поделать.

— Пойду.

Они поднимаются на свой этаж вместе, хоть и в полном молчании, больше не говорят друг другу ни слова, но Сигма всё равно успевает, пока парень возится с ключами и открывает дверь, повернуть голову и увидеть в узком приоткрывшимся пространстве длинный коридор и череду бутылок на полу. Поспешно отворачивается и ныряет в свою квартиру.

Сигма, как и собирался, отсыпается за все рабочие дни на выходных. Он ложится в обед и просыпается уже глубокой ночью, когда у соседей происходит очередной громкий скандал. То есть… что-то происходит точно, но что именно расслышать не удаётся — музыка перекрывает и тон и слова. Невольно возвращается в мысли произошедшее в начале недели. Мальчик на лестнице. Ссадина на бледном лице, поджатые яркие губы. Это ведь наверняка произошло тогда — в ту ночь, когда он так и не смог проснуться от криков, не смог перебороть сонное оцепенение, даже почувствовать что-либо кроме сонного раздражения. Но если бы смог — изменилось бы что-то? Мог ли он изменить что-то в целом, хоть что-нибудь в этой жизни взять под контроль и исправить?

Люди любят говорить «не попробуешь — не узнаешь», и это не устраивало его ни в одном из вариантов. Не хотел он ничего пробовать. Узнавать не хотел. Не хотел, потому что одно дело предполагать, что ничего в жизни ты изменить не можешь, хоть в мыслях себе пространство оставлять, и другое — знать. Он не хотел убеждаться ни в чём подобном, не теперь, слишком тяжёлое было время, слишком много событий, смерть отца, переезд этот, новый район и новый режим жизни, поступление, нет, ему всего этого хватало по горло.

И отмести всё лишнее, запереться в собственной клетке рутины было правильно и было рационально, он знал, что правильно, но… Вместе с новым резким звуком, вместе с новым нервным вдохом он понимает, что отмести не получится. Как бы ни хотелось. Наверное, он не умел жить — потому что совершенно точно не мог просто закрыть глаза, вовсе никак не реагировать на то, что все остальные называли «не его делом». Он думает об этом остаток ночи, думает о том, что мог бы сделать, вовсе не спит…

А через несколько часов у подъезда останавливается машина скорой.

Сигма не успевает выйти, не успевает ничего понять — он лишь слышит шум у соседской двери, тихие переговоры врачей, какую-то возню с носилками, о чёрт. Скорая увозит кого-то, уезжает — Сигма наблюдает через окно, как машина переваливается колёсами по дырам в асфальте и сворачивает, выезжает со двора. На какое-то время всё затихает. Сигма думает… Вот, так оно и происходит. Именно так всегда, вот, к чему приводит молчание, вот, к чему приводит равнодушие — сколько раз происходило подобное, а до него, кажется, дошло только теперь.

Он выжидает ещё пару дней, с раздражением отметая любые всполохи беспокойства — ой, блять, да с чего бы вдруг? Они и знакомы-то не были, виделись два раза, говорили — один, и это даже разговором нельзя было назвать, он, конечно, слышал всё, что происходило — но сделал ли хоть что-то? Да нихуя он не сделал. С чего бы вдруг его теперь забеспокоило подобное? Бред.

И всё же тревога внутри только разрасталась. У соседского парня было так тихо — словно никого не было в квартире, но он знал, что кто-то там всё же остался: лишь единожды уловил свет в глубине, возвращаясь с работы, только вот свет этот никакого понимания не давал — его мог оставить как его знакомый, так и… Кем бы он там ни был.

К концу недели он не выдерживает: рывком встаёт с кровати и отправляется к двери, не думая толком над планом, не позволяя себе остановиться и подумать. Знает отлично: остановится — никуда не пойдёт, ещё неделю будет всё обдумывать. Он не знает, что будет говорить и не знает, чего ожидает…

Он знает только, что у него сердце возвращается на место, когда в открывшейся двери он встречает знакомый растерянный взгляд. Парень замирает в дверях, хлопает светлыми ресницами — а Сигма выглядит, наверное, как дурак, но не может сдержать облегчённую осторожную улыбку.

— Привет… У тебя есть лопата?