Секунда молчания. Вторая. Третья. Сигме кажется, пространство вокруг разрастается и давит на него, — и он понятия не имеет, что станет делать, если вдруг оно продолжится. Впрочем, ему везёт и в этот раз.

— Конечно, — роняет в итоге парень, разворачиваясь и отправляясь без лишних слов в глубину квартиры. Сигма не уверен, что его приглашали, а дела развиваются слишком стремительно, чтобы что-то анализировать, поэтому он просто замирает на пороге в нерешительности. Наблюдает, пока есть возможность, глядит на пожелтевшие обои, на стены, на линолеум на полу, неизменную стопку бутылок. Думает невольно: интересно, пьёт ли он сам? Сигма не видит, от чего именно осталась тара, но легко распознаёт примерную стоимость — дорогой алкоголь выглядит совсем иначе, да и не пьёт его никто в таких количествах. При всём желании бы не вышло. Он не успевает подумать о большем — что-то шелестит в глубине квартиры, хлопает дверь шкафа, и парень возвращается — с лопатой, передаёт ему.

Сигма осторожно берётся за рукоять, нерешительно поднимает на нового знакомого взгляд.

Что ж, он убедился в его сохранности, всё с ним было в порядке, и наверное нужно было уходить. Он ведь не мог прийти к первому встречному в дом и просто завести разговор, не так ли? Не умел. С другой стороны, это могло выглядеть вполне по соседски, но…

— Тебе нужна помощь? — интересуется парень, видимо, замечая неадекватную череду сомнений на его лице. Снова оказывает ему услугу, говорит сам, хотя каждому из них очевидно — мог бы просто промолчать, дверь захлопнуть, мог бы не открыть вовсе, это-то как раз нормально, учитывая специфику их района, соседские отношения попросту не работают в местах, где соседи ненавидят друг друга. Но он открыл.

— Да, пожалуйста. Но прежде… Как тебя зовут?

***

Сигма вовсе не хочет грузить его. Правда не собирается, и когда тот предлагает помощь, рассчитывает только на моральную её сторону, вот только когда ситуация доходит до дела, выясняется, что копать — особенно большой, тяжёлой лопатой, работа вовсе не из простых. Сигма пытается снова и снова, но выходит как-то удивительно медленно, парень, которого зовут Николай Гоголь, успевает выкурить две сигареты и глянуть в задумчивости на третью, когда Сигма понимает, что его ладони стёрлись от подобной нагрузки напрочь, и получается у него скверно, просто очень плохо, и с каждой попыткой всё хуже.

— Можно мне попробовать? — спрашивает Гоголь, неловко сводя узкие плечи и кивая на лопату. Сигма глядит на него с благодарностью, потому что по явно продуманному хвату, по тому, как легко и просто у него получается, понятно сразу: ни о каком «попробовать» тут не идёт и речи, просто он не хочет обижать его, указывая на очевидное отсутствие навыка.

И он отходит в сторону послушно, чувствует себя чуть неловко, но в остальном — удивительно свободно, безопасно даже с ним рядом, хотя на улице давно смеркается, ему никогда прежде не было так спокойно оставаться на улице в этом месте в такое время.

— Интересно, что с ним случилось, — говорит он, глядя на чёрную шерсть задумчиво и тихо.

Гоголь даже не оглядывается. Продолжает копать. Лопата входит в землю удивительно легко, ширится и растёт чёрная яма, в сумерках кажущаяся бездонной, бесконечной… Завлекающей. Сигма чувствует себя так странно, но не может оторвать взгляд, не может перестать думать снова и снова — «вот, это и есть конец». То, к чему с каждым шагом приближается каждый из них, неизбежность, тишина, покой.

— С ней. Отравили.

— Откуда ты знаешь?

— Обещали — и отравили, — чуть поморщившись, дёргает плечами парень. — Бабкам с первого этажа не нравилось, что она живёт в подвале. Они ещё в прошлом году говорили, что отравят.

— Но… Почему?

— Потому что могут, — Коля втыкает в землю лопату. — Просто так. Просто не нравилась. Какое-то время они бесились, что она рожала котят, но полгода назад какая-то девушка из второго подъезда стерилизовала её. Видимо, проблемы это не решило.

Сигма молчит, обхватывает ладонями предплечья, мёрзнет — не от холода даже, но от жестоких слов парня.

— Какой кошмар, — только и находит он.

Гоголь возвращается к работе.

— Да, — говорит, — но так бывает.

Они заканчивают удивительно быстро. Гоголь за полчаса справляется со всем делом, Сигма внутренне вздрагивает, когда парень наклоняется и касается ладонями окоченевшей тушки негнущихся тонких лап, аккуратно поднимает, чтобы опустить в яму. Сам бы он никогда не смог — боялся. Не слишком понятно, чего, но в целом… Смерти. И прикасаться к мёртвому животному точно никогда бы не смог.

Сигма наблюдает за происходящим словно со стороны, думает обо всём сразу и ни о чём одновременно. Вспоминает, что всегда, с самого детства убегал от подобного: даже когда умер его хомячок, он не смог коснуться его, не смог смотреть — в панике и слезах побежал к родителям и отказывался возвращаться в комнату, пока они не уберут все признаки нахождения в квартире животного. Так и сидел на кухне, закрыв глаза ладонями, пытаясь отключиться, не видеть и не слышать происходящего, ни на какие уговоры «попрощаться» не вёлся. А теперь почему-то смотрит. Уже второй раз смотрит, хотя до прикосновения ему ещё далеко.

Пару секунд — перед тем, как начать закапывать, они стоят над ямой, смотрят вниз, и кошки уже почти не видно — только слабые очертания от далёкого фонарного света. Сигма осторожно глядит на парня, на красивые руки — и синяки на них, на задумчивое лицо, на старую байку со стёршейся надписью. Парень медлит лишь пару секунд — а потом перехватывает лопату.

— Что ж, может это и есть свобода, — произносит он — и бросает вниз первую горсть земли.

***

Как-то так вышло, что когда всё было кончено, у самого дома они не сговариваясь свернули — и отправились на площадку, к одиноким в темноте качелям. Гоголь достал сигареты — протянул ему механически, и Сигма принял, принял даже не думая о том, что не курил уже очень давно. Но отказывать, отстраняться не хотелось. Он плавно сжал в пальцах холодную цепь качелей, подкуривая у парня и аккуратно раскачиваясь.

Подумал: странный, всё же, выдался вечер. С час назад он ещё психовал, думая, не случилось ли за стеной чего непоправимого, волнуясь о человеке, о котором не имел понятия, а теперь, вот, сидит с ним совсем рядом, курит — и провернуть подобный резкий поворот оказалось удивительно легко, хотя и страшно поначалу. Наверное, самое сложное и было как раз в том, чтобы переступить страх, эту странную грань — сделать шаг, а дальше всё стало решаться само по себе.

— На самом деле… я хотел спросить не только о лопате, — осторожно начал Сигма, поворачиваясь к парню.

Коля Гоголь поворачивается, глядит с удивлением — но не враждебно, и это немного разбавляет странность ситуации, позволяет Сигме чуть расслабиться и дышать спокойно с ним рядом.

— М?

— Просто хотел убедиться… не знаю. Я видел, как к вам скорая приезжала.

— А, да всё в порядке, — изумлённо хлопнул ресницами парень, выдавливая из себя подобие улыбки. — Это конченный этот… У него внезапно аппендицит, ты прикинь? Казалось бы, ему впору на нож напороться или из окошка выпасть, но нет, просто аппендицит.

— Эм… сочувствую? — предположил Сигма, чуть сводя брови, вовсе не понимая, какую реакцию должен изобразить на что-то подобное.

— Вообще нет, — возразил Коля. — Туда и дорога. За всю ту херню, что он делает… просто бесит, потому что этого мало. К тому же, его уже выписали.

Ещё некоторое время они сидят молча, слушая задумчивый скрип качелей и шум ветра высоко-высоко над головами. Гоголь выпускает изо рта облака сигаретного дыма — Сигма наблюдает, как они поднимаются вверх, растворяются в воздухе, органично вплетаются в окружающий мир.

— Ты недавно переехал, да? — уточнил парень вдруг, плавно разворачиваясь на качелях к нему. — Откуда?

— Из центрального района, — осторожно улыбнувшись, отозвался Сигма, не спеша, впрочем, продолжать: только бы не спросил, нравится ли ему в этом месте… Врать не хотелось, но ничего хорошего он выдумать не мог. Впрочем, ему и не пришлось.

— Ха, что ж, добро пожаловать в ад, — тихо посмеялся Коля. — Крутой райончик, да? Уже пиздился с гопотой местной?

— Нет, — с улыбкой качнул головой Сигма, абсолютно осознанно позволяя себе таять от этого смеха. При всём происходящем, при всех синяках его, жизни — он ещё мог смеяться. Славно. — Наверное, готовят мне особый приём.

— С такой-то причёской? Наверняка, — искренне заметил парень. — Я потому и удивился, знаешь, ты слишком приметный для местных ребяток, я и подумал… Мало ли что.

— У тебя были прецеденты?

— Да. Много раз, — хмыкнул Гоголь, отводя взгляд и дёргая за шнурок на байке. — Так-то раньше у меня были длинные волосы.

Сигма дёрнул бровями, невольно задерживая взгляд на светлых неряшливых вихрах. Раньше были… Пиздится с гопотой… Ох, чёрт.

— Так тоже очень красиво, — сказал на всякий случай он, по долгому молчаливому взгляду понимая, что сморозил, видимо, что-то очень глупое — вот же чёрт, нужно было промолчать, он просто растерялся, слишком давно ни с кем нормально не общался, он…

— Я не расстраиваюсь, — сказал в итоге Коля, отворачиваясь. — Так что всё в порядке. Идём.

Просто позорище.

Сигма прикрыл глаза на секунду, падая в себя, снова и снова прокручивая нелепый… комплимент? Господи, кто вообще тянул его за язык. «Тоже очень красиво». Зачем он так сказал? Почему «тоже»? Боже, он ведь даже не мог так говорить — ведь вообще не видел, что было «до», так что звучало просто как слова ради слов, хотя он вовсе так не считал, ему ведь правда нравились спутанные светлые прядки, он не хотел позориться, но, чёрт, зачем он вообще решил говорить такое в ответ на такую грустную ситуацию?

«Идём». Звучало очень коротко, совсем нечитаемо, и нужно было понять, не обидел ли он парня своими — «пидорскими» — выходками. Сигма честно поднял взгляд, уже набирая в грудь воздуха и намереваясь извиниться, напарываясь на неясный… Мрак.

Гоголь остановился перед подъездом, подняв голову и глядя не мигая вверх — в своё окно, в глубине которого ползали по потолку голубовато-бледные блики от телевизора. Сигме хватило секунды, чтобы понять и причину и странный напряжённый взгляд. Гоголю хватило этой секунды, чтобы взять себя в руки, и, явно перешагнув через собственные сомнения, шагнуть в чёрный подъездный проём.

Сигма поджал губы, в последний раз тоскливо глянув на окно и отправляясь следом.

«Тебе не обязательно возвращаться».

«Ты мог бы переночевать у меня».

«Мы могли бы что-то придумать».

«Мне хотелось бы помочь тебе».

Сигма молчал на каждом шагу, каждом пролёте, по которому они поднимались к своим квартирам. Он — в одиночество, парень рядом — к вечной опасности. Ему хотелось сказать так много, но всё это казалось дурацкими глупостями, и до самого конца, до последнего «пока», он не сказал ничего. И когда Коля Гоголь снова открыл дверь, открывая портал в своё пространство и свою жизнь, Сигма снова увидел чёрный коридор, в который Гоголь шагнул, отдаляясь от светлой лестничной клетки и запирая за собой дверь, отрезая себя от внешнего мира и его невозможности помочь.

В ту ночь, в первую же ночь их знакомства, ему впервые снится Гоголь. Сон, правда, не показывает ничего напрямую, сон как и всегда — череда осколков реальности, отзеркаленных и вывернутых, перемешанных. Во сне Сигма оказывается в старом своём районе и старом доме. Во сне все живы, но он не может сконцентрироваться на приятном чувстве полноценности, потому что ощущается оно обыденным и незначимым, и каждый раз после пробуждения от таких снов Сигма корит себя за то, что не смог сконцентрироваться на этом, не почувствовал, возможно, в последний раз, каково это, жить дома и жить без потерь. Но эти чувства всегда возникают только с пробуждением. Во сне Сигма спешит по делам, он спешит каждую секунду, что-то пытается и ничего не понимает, знает только: нужно пытаться. Делать работу, делать дела, куда-то идти, найти что-то… Кого-то?..

Иллюзорное повествование сна проводит через вымыслы и воспоминания, через забытые и родные места, приводит в итоге к болотам у леса — он помнит, что болота настоящие, когда-то и где-то он наверняка их видел. Через все болота к непроглядной стене леса под тёмным небом, тянется чёрный мост, и Сигма по законам сна знает, Кто будет ждать его на том конце. Знает также, что времени у него мало, но пространство вокруг — размытое и опасное, мост не выглядит надёжным, да и впереди — неизвестность. Лучше вернуться, оказаться где угодно, но не здесь, не идти, не думать, не смотреть.

«Я могу там умереть, — понимает внезапно он, — я ничего не смогу там сделать».

«Да, — отвечает сам себе. — Но так бывает».

И делает шаг вперёд.