— Добро пожаловать обратно, — радостно щебечет Понедельник, сервируя стол.
Их маленький домик, их маленький Рай сияет белизной — Понедельник тщательно следит за убранством, предпочитая занимать себя полезными делами, а не отвлекаясь на ненужные пустяки и развлечения, ведь всё это — ради Воскресенья.
Он сидит за столом, чуть улыбаясь и не отводя взгляда от того, как она, его трудолюбивая голубка, порхает по столовой; белоснежное, лёгкое платье колышется в такт каждому её шагу, не оголяя ноги выше, чем изящные лодыжки. Она раскладывает на идеально-белой, без единой складочки скатерти тарелки, приносит еду. Первое-второе-десерт; десертная ложка, ложка для супа, вилка для мяса и для рыбы; всё так, как и должно быть.
Закончив с сервировкой, Понедельник присаживается за стол напротив Воскресенья, посмотрев на него с искренней, широкой улыбкой.
Понедельник красива, полностью вписывающася в их размеренную рутину; лицо бледное, почти под тон белоснежных волос. Воскресенье знает, что они у неё чуть вьющиеся на кончиках, густые и их приятно пропускать сквозь пальцы, но они лучше смотрятся, когда собраны в аккуратный пучок на затылке; две прядки выбиваются из прически по бокам, осознанная неряшливость, допущенная специально.
Воскресенье улыбается чуть шире, точно одобряя проделанную ею работу. Она хорошо постаралась. Старается. Каждый день. Какой по счёту? сорок… ах, сейчас совершенно не важно.
Заметив неприятную складку на покрывале, Воскресенье аккуратно её разглаживает.
— Как прошёл день? — счастливо интересуется Понедельник.
Глаза у неё мутно-серые, всегда доверительно и широко раскрытые, с влажным, восторженным блеском. Она смотрит лишь на него, не глядя взявшись за нож; Воскресенье взгляда не сводит с изящных пальцев на холодном металле. Это мог бы быть тридцать третий раз. Но Вместо этого Понедельник аккуратно, неторопливо разрезает мясо, терпеливо ожидая его ответа.
Податливая. Скромная. Послушная… нет, нет. Всё не то, не те слова. Нужно другое, правильное. Самое точное.
— Ничего особенного, — чуть заторможенно отвечает Воскресенье, так и не притронувшись к ужину, но Понедельник никогда ничего по этому поводу не говорит, — много работы в преддверии фестиваля, но всё в порядке, всё под контролем. Что у тебя нового?
— У меня всё как всегда, — с улыбкой отвечает Понедельник, расцветая каждый раз, когда он интересуется её делами. Она любит его внимание.
Но в этот раз за улыбкой следует чуть пристыженный взгляд вбок, немного смущённая улыбка; хочет чем-то поделиться, но мнётся, отложив нож и чуть заломав свои пальцы. Сразу же прекращает — знает, что Воскресенью неприятен хруст. Вместо этого хватается за своё платье, бросая жалобные взгляды на него. Он ободряюще улыбается ей, безмолвно призывая говорить обо всём, что пожелает её душа.
— На днях у меня было много свободного времени, так что я решила прочитать один роман, — с придыханием делится Понедельник, — главная героиня романа уроженка страны, извечно укрытой туманами и окружённой со всех сторон океаном, и там всегда было мрачно, пасмурно и сыро. А ещё эта страна славилась своим военным флотом и… ой, прости, я заболталась на эмоциях. Тебе интересно послушать?
— Продолжай, не переживай.
— Так вот! — глаза её радостно заблестели. — Эта страна славилась своим военным флотом. Получить звание адмирала считалось самым великим достижением, делом всей жизни. Всего во флоте было семь гвардий, каждой из которых руководил свой контр-адмирал…
— Что насчёт главной героини? Какое у неё место в этой истории? — мягко направляет её Воскресенье.
Ему почти жаль прерывать её восторженный рассказ. То, насколько её сердце лежит к этому делу, насколько она влюблена в океан и военные корабли, зачаровывает, даже если она всего лишь пересказывает события… романа.
Интересно, что она всё интерпретировала подобным образом. Роман? Эоны, он и не подозревал об её склонности к романтизации. Очаровательно.
— Прости-прости, я увлеклась! Словами не передать, насколько меня увлекло описание того, как устроен флот, — она мягко посмеивается, совсем-совсем как влюблённая девочка, увидившая корабль, приходящий в порт, на борту которого находится её возлюбленый, — так вот, главная героиня — адмиральская дочь…
Воскресенье кивает, давая понять, что внимательно слушает, и что Понедельник может продолжать, и она продолжает, пока он тянется к скатерти и вновь поправляет. Всё равно как-то… не так.
— …родители лелеяли надежду передать своё дело трём сыновьям, а дочь воспитать порядочной и ответственной хозяйкой, что сможет стать крепкой опорой для своего мужа. Ей даже присмотрели жениха, одного из контр-адмиралов, но она была упрямой и шла наперекор всему. Не понимаю её, чем ей не нравилась размеренная и спокойная жизнь дома?
Воскресенье улыбается, совершенно не обращая внимание на её риторические вопросы. Лишь продолжает направлять:
— И кем были её родители?
— Родители? — задумчиво переспрашивает Понедельник, чуть нахмурившись, а после просияв. — Вспомнила! Военными. Отец — старый адмирал, мать — его правой рукой, решающая все политические дела, не касающиеся флота. Странно, что её мать, сама занимающаяся правлением, совершенно не поддерживала дочь… ну и ладно, не мне судить. Что же там ещё было… Прости, больше ничего не припомню. Если тебе будет интересно, могу рассказать в следующий раз.
Воскресенье подходит к ней, заправляя прядку за ухо. Понедельник смотрит на него взглядом ручного, прирученного котёнка, заслужив лёгкий, бережный поцелуй в макушку.
— Конечно. Буду с нетерпением ждать этого.
Порядочная. Вот то самое подходящее слово.
Да, такой она ему определённо нравится.
☼☼☼
Что Воскресенье знает про Понедельник?
Она скромна, преданна и мила. Хорошо справляется с делами по дому, с радостью проводит время за готовкой. Её внезапно открывшаяся любовь к романам очаровательна. Она стесняется прямо смотреть ему в глаза, но каждое его слово ловит с нескрываемым благоговением, словно пришла на проповедь, что изменила всю её жизнь.
Словом, Воскресенье знает о ней сплошную ложь.
Для кого-то, вроде неё, она хорошо справляется с психологическим давлением, не позволяя пробраться слишком глубоко в свою душу, оставляя её под защитным куполом, вдоль и поперёк обклееным тошнотворно-сладкими наклейками для отвода глаз.
Воскресенье не любит играть в бессмысленные игры, отнимающие у него время, которого и без того недостаточно. Но попытка понять истинную природу личности Понедельника кажется увлекательной загадкой, на которую не жаль потратить немного своего времени. Она увлекает его, как нечто совершенно новое и неисследованное; культура их родных миров совершенно не похожа, пусть даже Понедельник ещё не готова рассказать обо всём по порядку и во всех подробностях.
Самое приятное, что даже если он ошибётся, он с лёгкостью может начать сначала, ни о чём не переживая. Человеческий разум достаточно гибок для подобного.
К счастью, Воскресенье очень терпеливый.
Какую ещё ложь Воскресенье знает о Понедельнике?
Она ласкова и податлива в его руках, когда чуть привстаёт на цыпочках, чтобы поцеловать его в губы. Её аккуратные, нежные пальцы на его плечах; её сладкие, мягкие губы на его. Она всегда целует его аккуратно, с трепетом, словно боится пересечь черту, боится сделать что-то не так, пока Воскресенье стоит почти безучастно — лишь касается её талии, придерживая.
Воскресенье едва волнует физическая близость, хотя едва ли её можно назвать таковой в их ситуации. В любом случае его волнует лишь реакция Понедельника. Ему интересно, как она отреагирует на его касания, какой нотой зазвенит в этот раз; своеобразная игра на арфе вслепую. Неправильно поступать подобным образом и подводить остальной оркестр, но, к счастью, здесь они лишь вдвоём.
Вся их маленькая спальня, совсем как и весь остальной дом, обустроена исключительно в белоснежных оттенках; единственные намёки на мрак — тени; единственное тёмное пятно — расправленные крылья Воскресенья, обычно невзрачно замаскированные под одежду.
Понедельник касается перьев несмело, проводя по тёмному пуху. Почти как щекотка, только непонятно, кто кого пытается пощекотать; Воскресенья едва заметно дёргает крылом, когда она задевает чувствительные места, а сама Понедельник с ребяческим удовольствием тихо смеётся.
Пальцы у неё неправдоподобно-нежные, когда она касается меж оголённых лопаток, аккуратно и бережно вычерчивая линию, где кожа спины переходит в разрез крыльев. Воскресенье позволяет ей, трепетной, любящей, абсолютно всё, лишь ловит чуть прикрытыми глазами её реакцию, оглядываясь через плечо. Смотрит, безмолвно и неподвижно, сидя на кровати и чуть откинувшись на руках, как безмолвно и неподвижно сидят скульптуры ангелов в церквях, безразличные к мольбам прихожан.
А он всегда слушал. Всегда внимал. И ни разу не получил за это благодарность. Лишь теперь, годы спустя, получает наконец-то любовь Понедельника, как своеобразное утешение.
К счастью, Воскресенье очень терпеливый.
Какую ещё ложь Воскресенье знает о Понедельнике?
Понедельник его любит. Понедельник никого не любит так, как его, ведь больше никого и не знает в своей маленькой, бессмысленной жизни, запертой за белыми дверями в четырёх белых стенах. Но это ведь всё равно любовь, верно?
Она ведь сама выбрала не знать.
Не знать, не помнить, не чувствовать.
Не видеть, не слышать, не говорить.
«Не вижу зла, не слышу зла и не говорю о зле» на манер Туманного Бастиона после того, как Великое Зло было сотворено.
что случилось с флотом Туманного Бастиона?
никто не спрашивает о том, что случилось с флотом Туманного Бастиона.
не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле.
Воскресенье видит, как блестят широко раскрытые глаза Понедельника — мокрый, серый камень.
Воскресенье слышит, как торопливо и загнанно бьётся сердце Понедельника, когда он склоняется над ней.
Понедельник говорит:
— Я люблю тебя.
Прямо в губы, дыхание её горячее и влажное; Воскресенье целует её, и руки ложатся на талию. Кожа её — заморский бархат; вся Понедельник про несравненную нежность, податливость и мягкость. Словно въедливый морской ветер не кусал щёки; словно морская соль не разъедала мозолистых ладоней; словно моря она в жизни не видела, всю жизнь просидев взаперти чужих идеалов.
Её ладони скользят по его спине, лаская напряжённые лопатки, основание крыльев; она жмётся к нему близко-близко, словно желает окончательно растворить свою личность в нём. Нежно целует за ухом, и Воскресенье машинально дёргает крыльями, махнув ими по лицу; Понедельник смеётся:
— Щекотно.
Воскресенье тоже хочет рассмеяться, но выходит лишь усмехнуться и прижаться лицом к её шее, почти-специально вновь щекоча её. Понедельник продолжает тихонько хихикать, касаясь небольших крыльев; аккуратно трёт серёжки. Её любимый контраст — холодный металл, тёплые перья.
— Я так люблю тебя…
Воскресенье знает, что всё это ложь, в которую Понедельник свято верит, обманывая своей искренностью.
Воскресенье помнит их первую встречу и то, как она смотрела на него тогда, что весь мир, казалось, горел в геенне огненной.
Понедельник чувствует отвращение умиротворение.
Понедельник чувствует отвращение умиротворение.
Понедельник чувствует отвращение умиротворение.
Понедельник чувствует умиротворение отвращение.
Её тошнит, выворачивает наизнанку; она до хруста раскрывает челюсть, силясь избавиться от мерзкого, тянущего желудок чувства. Желчь вперемешку со слюной стекает по подбородку, пока Понедельник склоняется над раковиной. С каждым спазмом её позвоночник ввинчивается в кожу, силясь продавить себе путь сквозь неё.
Это не её тело, не её, не её. Это всё ложь, это обман, иллюзия, галлюцинация. Маниакальная фаза. Она не может быть этим куском мяса, с этим стухшим, гнилым куском мяса жалкого телёнка, забитого на грязной скотобойне, не может сравнивать себя с ним. Она вспоминает, каким на вкус было приготовленное к ужину мясо, и её скручивает от боли, рёбра сдавливают лёгкие, что наполняются желчью с кровью.
Хочется заживо содрать с себя кожу и вывесить сушиться. А после — пусть прилетят чайки и склюют эту дряхлую, это старую, эту совершенно непригодную кожу, пока она самолично не запихнула себя в мясорубку, начав с онемевших пальцев.
интересно, что будет громче — звук перемалывающихся костей или её крики?
— Всё в порядке?
н е т.
Голос Воскресенья звучит неожиданно, остро отскакивая о белоснежную плитку, которой покрыты стены. Понедельник вздрагивает всем телом, словно обломок каждого произнесённого звука впился в её кожу.
Понедельник торопливо и нервно умывает лицо, открутив кран на всю; Воскресенье не может увидеть её в таком состоянии, нет-нет. Он ведь разочаруется в ней, если увидит её в настолько неприглядном виде. Этого нельзя допустить, нельзя.
Даже если он причина тому, что её наизнанку выворачивает от отвращения. Отвращение-то к себе. Воскресенье не виноват, что она у него такая… плохая. Н-е-б-л-а-г-о-д-а-р-н-а-я.
Как же ей повезло с ним.
Воскресенье подходит к ней со спины, касается шеи, почти бережно, почти нежно, пока пальцы не смыкаются на горле и не заставляют задрать голову. Глаза его блестят инеевым золотом.
— Удивительно, что ты продолжаешь реагировать на близость подобным образом в тридцать седьмой раз. Оставляешь меня гадать, каким образом к тебе подступиться, если психологически ты сразу же отгораживаешься выдуманной личностью, а физический контакт вызывает у тебя отвращение, каким бы образом я не вёл себя с тобой.
— О чём ты?..
Воскресенье чуть наклоняете её голову, заставляя напрячься кожу на шее. Тонкий, давний и бледный шрам проходит от уха до ключицы, как хирургически-точно зашитая червоточина, скрывающая её прошлое.
О, ему так интересно узнать, как она его получила. Он спрашивал об этом двадцать три раза, но ни разу не услышал внятного ответа, она лишь непонятливо хлопала густыми ресницами. Фундамент своей личности она похоронила глубоко под морской пеной, не позволяя подплыть к нему, даже самой себе, пока бушует шторм. А шторма на её родине вечные.
— О чём ты сейчас думаешь? — подталкивает её к ответу Воскресенье. Он хочет, чтобы она заговорила сама, сама сказала ему о том, что крутится в её голове.
Он хочет, чтобы она сама себя наизнанку вывернула бы, обнажив перед ним не тело, а свои внутренности. Не в прямом смысле, конечно же — Воскресенье же не мясник и не маньяк. Просто ему интересно, что похоронено на дне океана.
А Понедельник так любит его, так любит. Никого в жизни так не любила, как его, ведь это он, Воскресенье. Он столько ей дал, он так о ней заботится… приютил, её, глупую и бестолковую, дал место, которое она с трепетом зовёт домом, и окружил заботой. Она его так любит, так любит…
— Хочу, чтобы ты сдох.
И сама не верит своему грязному рту, своему слуху. Она испуганно раскрывает заплаканные глаза и смотрит на Воскресенье, надеясь, что он не разозлится. Она не знает, не знает почему сказала это. Бес попутал, чёрт за язык дёрнул, положив на него те слова, что она никогда-никогда-никогда не произнесла бы сама. Она ведь его так любит…
А Воскресенье лишь улыбается ей понимающе, аккуратно и бережно чмокнув её в лоб.
Нет, такой она ему совершенно не нравится.
☼☼☼
Порой ей снится один и тот же сон.
Туманная линия берега. Прохладный, влажный камень под тяжёлыми сапогами. Непреклонный бастион, неприступный и непоколебимый, веками стоял, омываемый со всех сторон непримиримым морем; в этом сне оно взволнованно обрушивает гневные валы на стены крепости, точно силясь предупредить о чём-то стражу, караулившую в ночи.
Стража лишь молча, беспрекословно отдавала честь адмиралу Туманного Флота, привыкнув к её ночным прогулкам. Она всегда говорила, что ночной воздух особенный, неповторимый, помогающий уснуть ей безмятежным сном. Но в этом сне она ничего не говорит, лишь насвистывает мелодию, что слышали все младенцы, родившиеся в тумане, и опускала ниже серебряный козырёк фуражки. Шаг её лёгок, совесть её чиста, кинжал её надёжно спрятан в рукаве.
Понедельник помнит об этом сне, пока не просыпается и не засыпает вновь; стоит ей открыть глаза, и наступает очередное беззаботное воскресенье.
День, как и все дни до этого, выдался туманным настолько, что аккуратной оконной рамой, отделанной дорогим, резным деревом, невозможно разглядеть хоть что-то, кроме осевшей на стекле влаги. Выходить наружу совершенно не хочется; Понедельник подсознательно ощущает враждебность, исходящую от белой входной двери, но не может объяснить почему, предпочитая лишний раз не смотреть в её сторону.
Вместо глупых, бестолковых и совершенно бессмысленных переживаний, Понедельник решает себя немного побаловать. Раз маленькая гостиная сияет белизной, она может занять себя каким-нибудь приятным пустячком. В этот раз на глаза попадается свеженький выпуск газеты. Идеально-белые страницы приятно ощущаются в руках.
Главная страница пестрит завлекающими заголовками, от которых разбегается взгляд, но, словно точно зная, что ей будет интереснее всего прочитать, Понедельник открывает конкретную страницу с конкретной статьей.
Элегантно взяв фарфоровую чашечку за аккуратную ручку, Понедельник отпивает в несколько небольших глотков чёрный чай с молоком, вчитываясь в заголовок.
Два межгалактических преступника, изгнанных с родины за тяжёлые военные преступления, что в последнее время приносили одни проблемы своими грабежами и разбоями, бесследно пропали. Их космический корабль давно не был замечен в ближайших системах. Последний раз их засекли неподалёку от Пенакокии, однако глава клана Дубов заявил, что никаких неприятностей, связанной с этими двумя, не было.
Разочарованно отложив газету, Понедельник вздыхает, осудительно покачав головой. Кому какое дело до этих бессовестных воришек? Пропали и пропали. Может, это даже к лучшему — не будут усложнять жизнь честным гражданам. Лучше бы поинтересовались, в порядке ли Воскресенье — он так старается на благо Пенакокии, так усердно работает… а какие-то негодяи хотят испортить его идеальный контроль над всем! Не знают, что ли, насколько трепетно он относится к порядку? Если бы они хоть что-то тронули своими грязными руками в его кабинете…
Нужно будет спросить его об этом, когда он придёт.
Понедельник замирает, испугавшись своих же мыслей. Нельзя, нельзя-нельзя спрашивать его! Это ведь такой пустяк, такая мелочь… какие-то воришки! Воскресенье слишком занят, чтобы думать о подобном, не стоит тревожить его попусту.
Лучше ещё разочек прибраться.
Понедельник тщательно ещё раз протирает каждый уголок дома, убедившись, что нет ни намёка на пыль. Перебирает букеты, расставленные тут и там; единственные цветные пятна в белоснежном царстве порядка и убранства. Понедельник задерживается рядом с ними, перебирает пышные, неувядающие бутоны и улыбается.
Какая красота всё-таки.
Звонок в дверь.
Понедельник испуганно замирает, продолжая держаться за цветы. Поначалу думается ей, что показалось. Ну кому она нужна, кроме Воскресенья! А у него есть ключи от дома. И приходит он сам, не спрашивая разрешения, и когда сам того пожелает. Наверняка Понедельник всего лишь соскучилась по нему — он давно не навещал её. Наверное… несколько дней? Или нет? В прошлое воскресенье вроде бы приходил к ней?
Не то, чтобы она может вспомнить, какой сегодня день недели. Не воскресенье ли?
Но звонок повторяется. И тогда она осторожно, с опаской, подходит к двери, как к дикому зверю.
Смотрит на глазок издалека, совершенно не решаясь посмотреть. А вдруг там что-то страшное? Мир за пределами стен их маленького, уютного домика совсем не безопасен. Понедельник всегда слушается Воскресенья и никуда-никуда не уходит.
Зачем ей куда-то идти, если у неё есть Воскресенье, что всегда возвращается к ней?
Звонок повторяется.
Понедельник несмело привстает на цыпочках и, не подходя близко к двери, заглядывает в глазок.
Никого. Совсем-совсем никого.
Она, почему-то, чувствует себя совсем брошенной и разочарованной. Словно действительно кого-то ждала.
Но вечером возвращается Воскресенье и у неё вновь всё безупречно; она накрывает на стол, радостно щебечет о своих пустяках, спрашивая, как прошёл его день, и всё бы закончилось так же, как всегда, если бы он не спросил:
— Так что случилось в Туманном Бастионе?
— Туманный Бастион? — переспрашивает Понедельник, непонятливо заморгав и наклоняя голову. — Ах! Ты говоришь о сюжете той книге, про которую я тебе недавно рассказывала?
Разве она говорила, как называлась страна, в которой происходили события? Разве она сама помнила название крепости? Разве… опять она о пустяках тревожится. Глупая-глупая. Понедельник мотает головой, пока Воскресенье спокойно поддерживает разговор:
— Верно. В той самой книге. Ты обещала продолжить рассказ.
— Что же там было… — расстроенно причитает Понедельник, приложив ладонь к щеке, всем своим видом выказывая сожаления, — если бы я только знала, что тебе будет интересно, то читала бы внимательнее…
— Не спеши, — мягко улыбается Воскресенье, ободряя её, — я подожду, пока ты вспомнишь.
Понедельник кусает губы и хмурит своё очаровательное личико, изо всех сил силясь вспомнить, о чём же рассказывалось в том интересном романе, которым она так зачитывалась, коротая тоскливые мгновения без Воскресенья.
— Я вспомнила! Туманный Бастион долгое время был в затяжной войне с Заполярным Фортом. Армия противников всё никак не унималась, несмотря на безуспешные попытки взять неприступный Бастион.
— Всё ведь закончилось проигрышем Туманного Бастиона? — мягко направляет её Воскресенье, не сводя немигающего взгляда с неё. — Расскажи мне, как это случилось.
— С чего ты взял такую глупость? — заливисто, как певчая птичка, рассмеялась Понедельник, прикрывая улыбающиеся губы ладонью. — Туманный Бастион никогда не падёт. Он вечен, как туманы, укрывающие его. Он неприступен со всех сторон — чужаки не сумеют проплыть сквозь бушующие грозы, а даже если приблизятся, то не сумеют проломить окружающие его стены. Солдаты Бастиона прекрасно умеют пользоваться всеми преимуществами крепости, особенно под руководством такого блестящего адмирала.
— Тогда чем закончилась война?
— Чем закончилась? — с улыбкой переспрашивает Понедельник, но чувствует, как дрожат уголки губ от напряжения. — Чем закончилась… Я… я не помню. Возможно, я ещё не дочитала…
— Нет, ты дочитала. Попробуй ещё раз вспомнить. Что случилось с флотом Туманного Бастиона?
— Что же… случилось?..
Порой ей снится один и тот же сон.
Она стоит на смотровой площадке, пока внизу беснуется море. Почерневшие валы омывают стены безмолвного, холодного бастиона, словно пытаются дотянуться до неё и вымолить хоть намёк на милосердие. Волны и туманы разрезали острые носы фрегатов, подбирающихся всё ближе к сердцу некогда неприступной крепости. Чёрнокрылые чайки кружат в плачущих небесах, своим криком тщетно силясь предупредить о надвигающейся опасности.
Она стоит на смотровой площадке, пока море загорается тысячей огней от подожжённых стрел, словно на водную гладь упала тысяча бумажных фонариков на радость детей. До её ушей доносятся крики людей и мольба о прощении, но они, отчего-то, совершенно не тревожат её, стоящей на вершине бастиона, душу.
Она вскидывает руку, и туман, некогда преданный ей с рождения, и ею же преданный, расступается.
Кажется, это было понедельник воскресенье.
Понедельник чувствует, как на глаза наворачиваются слёзы от злости. Её начинает трясти. Её бьёт дрожь. Она хочет снова отгородиться от всего, что наполняет её прошлое, но Воскресенье, словно на зло, давит на каждое воспоминание, которое она так старательно забывала; разгоняет туман, которым она отгородилась от всего, что напоминало ей самое важное, что было в её жизни. Лишь одна вещь имела значение для неё.
Её воспитывали, готовой отдать жизнь за флот.
Она отдала флот за свои амбиции.
Её воспитывали чтить семейные традиции и правила.
Она убила собственного брата.
ничего из этого не было бы, если бы вы дали мне то, что я заслуживаю. то, что мне полагалось по праву. если бы не лгали, называя своей гордостью. если бы не давали надежду, что я для вас больше, чем запасной план на случай неудачи Клода. этого идеального, этого великолепного, этого непревзойдённого Клода, что никогда не ошибается.
я была ничем не хуже него, а теперь он и вовсе стал частью океанского дна, а я…
Понедельник пытается дышать. Зачем, зачем, з а ч е м он вновь напомнил ей обо всём? Им же так хорошо жилось вместе, пока она не вспоминала, как пахнет океан. Она недостаточно хорошая для него, недостаточно ласковая, нежная, любящая? Что, блять, ему её нужно от неё, если она уже всё отдала?
Дыши. Дыши. Дыши.
Её бьёт дрожь. Мутное зрение расплывается. Она замечает нож у своей руки. Отблеск хрустальной люстры мерцает на кончике острия. Манит.
— Я не советую тебе пытаться, — мягко произносит Воскресенье, — ты не умрёшь. Как и во все пятьдесят шесть прошлые попытки. Разнообразия ради можем спокойно поговорить.
Понедельник без колебаний подхватывает нож, сжимая до хруста в пальцах. Она не знает, что делает, не знает, не знает. Не задумывается ни на мгновение, когда самой себе размашисто перерезает горло, не жалея сил. Кровь хлещет на пол, заливая белоснежное, стерильное платье. Понедельник мгновенно зажимает рану, пачкая руки в крови и широко распахивая глаза.
Красный. Красный. Красный.
Она никогда не любила красный, но даже он сейчас выглядит хорошо. Её всегда тошнило от белого. Её родной дом — вечные туманы и ливни; облака как разлитые чернилы, мокрый и потемневший камень под ногами. Туманный Бастион — обитель вечной тьмы; солнце не заглядывало к ним, поклоняющимся туманам. Во тьме она чувствовала себя дома. Тьма была её домом. Тёмное океанское дно стало домом Клода. Штормящее море было её домом.
Когда-то.
Когда-то она любила свой флот. Знала каждый серийный номер, каждое название каждого судна, что был под её руководством. Любила свой фрегат, Эоны, как она любила свой фрегат. Знала каждую дощечку, из которой была создана непревзойдённая мощь, способная покорить океан под её руководству. Когда-то она могла вслепую — всё ещё может, Эоны, даже если фрегата уже нет, она всё ещё это может сделать по памяти, стёртыми в кровь ладонями вспомнит каждую шероховатость, — нащупать каждый туго натянутый канат, каждую дверь, каждую ступеньку пройти могла бы. Всё ещё может вспомнить и с точностью назвать, какие модели боевых пушек использовались на её борту, какой порох, как пахло в рубке капитана. Она помнит, с какой материнской любовью её фрегат качало на волнах, и как она ночами не спала, лишь наслаждалась тем, что вот она, вот её корабль, и они месяцами неразлучны — либо вместе пойдут ко дну, либо ничто их не разлучит, пока она добровольно не согласится сойти в порту. Вот как она любила свой корабль, свою petite Perle.
Теперь ей нравится лишь б е л ы й.
Теперь вся её жизнь это этот д о м.
Теперь она заперта в его г о л о в е.
Воскресенье с сожалением встаёт из-за стола, размеренно, не спеша подходя к ней. Он брезгливо оглядывает лужу крови, не желает пачкаться, не желает, чтобы в его выверенном, идеальном и стерильном мире был хоть намёк на грязь.
Понедельник хрипит, захлёбываясь в собственной крови, сгибаясь над столом. Больно. Больно. Больно. Она отвыкла от боли, слишком долго прожив в приторно-идеальном мирке свихнувшегося пернатого ублюдка.
Какой это раз? Какой, к а к о й? Пятьдесят пятый? Пятьдесят седьмой? Она не знает.
А Воскресенье каждый раз считает. Держит в уме. Складирует на полочках своего рассудка, как коллекционеры бережно раскладывают любимых бабочек на шпильках.
какая пара оторванных крылышек твоя любимая, м-м-м? расскажи, расскажи мне всё
(закрой свой рот)
— Ты каждый раз приходишь именно к этому решению, но оно лишено логики и здравого смысла. Никто не будет в здравом рассудке пытаться убить себя столь варварским способом, — Воскресенье аккуратно касается её лица, отбрасывая растрепавшиеся волосы, стараясь на заляпаться в крови, и взгляд у неё совершенно дикий, — полагаю, это неотъемлемая часть твоей личности? Не скажу, что я в восторге от этого, но полагаю, что мне необходимо проанализировать её более детально, чтобы составить наилучший план нашего общения. Так что… узнаем друг друга поближе, голубка?
Понедельник хрипит, хочет сказать ему, чтоб шёл нахрен. Но это она у него в заточении.
Она вспоминает как никогда отчётливо — проникновение на Пенакокию, её дурной Даррелл, отговариващий её от этой авантюры. А ей нужно было, ей это было необходимо; она уже с ума сходила от невозможности жить так, как раньше. Её ломало от злости, она хотела содрать с себя кожу, чтобы почувствовать облегчение, но не могла.
Нихрена она не могла уже. И её время было не исходе. Потому цеплялась за каждую возможность, что могла помочь ей хотя бы в теории. Пользовалась своей безнаказанностью — ну кто сможет ей навредить, если своего телесного облика она лишилась? Никто и никогда.
Кроме Воскресенья, что закрыл её в собственной голове.
Её тошнит, тошнит, тошнит от омерзения, от отвращения. Играет с ней в счастливую пару, но даже этого ему не хватает; выковыривает её настоящую личность с завидным упрямством, несмотря на её попытку сбежать от всего.
— Чтоб ты сдох, — сквозь зубы повторяет Понедельник, с силой хватаясь за край стола, чтобы не упасть, — чтоб ты сдох, понял? Понял?!
— К подобным приступам агрессии легко привыкнуть, когда это случается в тридцать седьмой раз, — Воскресенье слабо улыбается, почти насмешливо, — что важнее, Флот Туманного Бастиона… было увлекательно послушать о том, как устроен… вернее, был устроен ваш флот. Я переживал, что с твоим братом будет так же сложно договориться, но он оказался куда сговорчивее тебя.
Понедельник резко вскидывает голову; в глазах темнеет от вспышки боли. Всё происходящее кажется ей необъяснимом сюром; она не должна испытывать боль, перерезав себе горло, находясь при этом в голове больного ублюдка.
Или он так издевается над ней?
Издевается ведь. Дразнит её, как хромую собаку, что не сумеет оскалиться.
— Что ты сделал с моим братом?
— Ты действительно переживаешь за него? — Воскресенье наклоняет голову, золото глаз хитро блестит.
— Что ты, блять, сделал с моим братом? — рычит Понедельник, и лёгкие сдавливает от гнева, совсем как она сдавливает собственное горло.
Воскресенье смотрит на неё мгновение, рассматривает. И алые разводы на некогда идеальном платье, и безумие в глазах напротив. Не реагирует на злость. Знает, что она ничего ему не сделает.
— Что ты видишь за окном?
Понедельник хочет огрызнуться, хочет вцепиться ему в горло зубами, чтобы разорвать любой ценой, но всё же бросает быстрый взгляд на окно — и застывает. Лишь сейчас осознаёт, что всё это время видела туман её родной крепости. Но…
— Это пространство контролируется не только мной, но и тобой, — неспешно начинает объяснять Воскресенье, пройдя вдоль стола и расправив неприятную складку на скатерти, — туман — твоя прихоть, кровь — твоя прихоть. За что ты себя наказываешь? За то, что уничтожила флот? Или за то, что убила своего первого брата? Не из-за этого ли волнуешься о самом младшем? Меня искренне интригует твоя личность.
Понедельник пытается успокоиться. Пытается дышать полной грудью, но лишь отхлёбывает собственной крови. Не верит ни единому слову. Дурит ведь наверняка. Издевается. Ей не за что себя наказывать, она ни о чём не сожалеет, ни о чём.
Лишь о том, что… нет-нет, от этого воспоминания — руки прочь; ни за что не подпустит к нему. Это её сокровенное, это её самое личное; её горечь сравнима с горечью матери, потерявшей ребёнка.
— Что ты сделал с Дарреллом?
— Ничего, — легкомысленно выдаёт Воскресенье, — он находится в тюрьме Пенакокии. Пока что размышляю, что делать с ним дальше. На самом деле я удивился, когда ко мне на днях заявился последний наследник ныне разорённого Туманного Бастиона. Даже владея лишь более недействительным титулом, он держался гордо и уверенно. Это у вас в крови?
Понедельник не верит, что маленький идиот действительно увязался за ней, действительно отправился выпрашивать её освобождение.
С другой стороны, кто, если не он?
Она была единственной, кто хорошо относилась к нему, младшему отпрыску адмиральской семьи, что родился слишком поздно, чтобы получить крохи внимания от родителей — всё жадно отобрали Понедельник и Клодрик, родившиеся с разницей в год, привыкнувшие к ненависти и зависти друг к другу.
Клодрик-Клод, неудачник, гниёт на океанском дне, хотя бы это она получила из желаемого.
Как она может сожалеть о его смерти? Она желала этого последние пятнадцать лет.
Даррелл её почти не осудил, всегда оставаясь на её стороне.
Она помнит, как он вечно хвостиком таскался за ней по порту, куда бы она не пошла; самый низкий, самый мелкий из семьи, не нашёл увлечения забавнее, чем между плаваниями доставать её. Она помнит, почему он любит её.
— Лис!
Она не останавливается, даже когда слышит весёлый, шкодливый окрик Даррелла; он равняется с её широким шагом, смотрит с усмешкой снизу-вверх. Их тяжёлые сапоги звучат одинаково-глухо, когда они ногу в ногу вышагивают по каменным дорожкам порта. Понедельник бросает на него косой взгляд.
— Чего тебе?
Даррелл деловито поправляет парадную форму, в которой они всегда появлялись на людях, когда не было военного положения; чёрная, вышитая серебром, обычная форма контр-адмирала.
— Отдашь мне свою Жемчужинку, а? Тебе всё равно новый фрегат пожалуют, а я…
Даррелл не договаривается; она хватает его за ворот формы, принуждая неловко встать на носки. Он смотрит всё ещё с насмешкой, но уже нервной.
— Даже не смотри в сторону моего корабля — утоплю. Понял меня?
— Ты так ревностно относишься к Жемчужинке, что мне даже как-то завидно.
Понедельник резко отпускает его, отходя на шаг и отворачиваясь. Да, ревностно. Да. Потому что это её фрегат, её. Она с детства о нём мечтала. Ей никакой другой не нужен был.
В детстве, когда отец не уходил в далёкие плавания и мог проводить время с детьми, он баловал именно её своим вниманием. Даррелл был слишком мал, Гавриил был семейным разочарованием из-за того, что так и не сумел полюбить море, а Клодрик был занят учёбой с матерью. Одна лишь она оставалась, и она с удовольствием купалась в отцовской любви, трепетно храня каждый корабль в бутылке, который они собрали вместе.
Её любимые — Жемчужины. Большая и Маленькая. Созданные по образу знаменитых фрегатов их флота. Большая Жемчужина — корабль отца, адмирала; Маленькая Жемчужина в то время ремонтировалась, сильно пострадав в последней битве за залив с Заполярным Фортом. Вице-адмирал в той битве погиб, а фрегат сохранили в память о нём.
Она всё детство мечтала вырасти и заслужить этот корабль. Теперь, даже если её наградили званием адмирала, — отец лично передал ей это звание, — она не расстанется со своей Жемчужинкой.
— Забирай Большую Жемчужину. Отец всё равно в отставку подал. Нечего хорошему кораблю в порту стоять.
Даррелл посмотрел на неё с неверящим восхищением, едва не бросаясь с объятиями:
— Лис!..
— Очаровательно, что ты способна на ностальгические и сентиментальные чувства.
Понедельник мотает головой, отгоняет навязчивый образ, навязчивый голос Воскресенья. Она не позволит так просто лезть ей в душу, не позволит. Это не проблема — отстраниться, запереть в пиратский сундук воспоминания и сбросить на океанское дно к Клоду, это не проблема — быть безмозглой, пустоголовой дурочкой. Даже если Воскресенье из раза в раз тревожит то, что не должен.
Забавляется. Забавляется с ней.
Кровь на ладони мерзко застыла. Понедельник садится за стол обхватывая голову руками. Мутное серебро пачкается. Ей на всё плевать. Она привыкла ни о чём не жалеть. Ни о чём, почти ни о чём.
— Что тебе от меня вообще нужно? Отпусти меня. Я тебе не зверушка.
— Верно, не зверушка, однако… наши взаимоотношения — та ещё дилемма, — начинает Воскресенье, присаживаясь за столом напротив, — с одной стороны, неправильно, конечно же, удерживать тебя против твоей воли, я признаю это. Однако… отпусти я тебя — и ты вновь принесла бы беду для целой нации, в другом месте попытавшись вернуть себе физическое тело. Удерживая тебя, я лучше познаю твою личность, так скажем, изнутри, и делаю определённые выводы, позволяющие мне решить, как лучше поступить с тобой. И мои текущие наблюдения показывают мне, что на самом деле ты желаешь подчиниться порядку. Кому-то, кто морально сильнее тебя, и кто способен подавить твою разрушительную личность, приносящую одни лишь проблемы. К твоему счастью, я могу исполнить твоё желание. Ты ведь вторглась в Пенакокию из отчаяния? Я могу заставить тебя забыть о твоих тревогах и обрести более подходящую и упорядоченную личность.
Понедельник пристально смотрит на него, широко распахнув глаза. В них — ни намёка на былую наивность; лишь неистовство серебряных волн.
— Ты больной ублюдок, — спокойно и хрипло произносит Понедельник, — больной. На всю голову. Хочешь мою личность сломать? Так я тебе подыгрываю даже. Что тебе не понравилось?
— Твоё подсознательное отторжение, — Воскресенье чуть прикрывает глаза, и в прищуре чудится нечто дьявольское, вопреки безупречной белизне и двум парам крыльев, — поначалу я желал разгадать твои мотивы для вторжения, чтобы решить, какое наказание будет наиболее справедливым, однако позже я переосмыслил своё отношение к тебе. К тому же, твой брат… Даррелл, верно? Он поделился со мной интригующими фактами твоей биографии. Контр-адмирал в двадцать. Вице-адмирал в двадцать пять. Перенятие должности адмирала Туманного Бастиона у своего отца в двадцать девять. К чему подобная спешка, если вы, бастионцы, долгожители из-за особого воздействия тумана на вас? Всё ради звания вундеркинда? Пусть у меня остались вопросы, но это помогло лучше понять тебя. Удивительно, насколько легко ты приняла роль ведомой, слабой стороны в качестве защитного механизма, хотя твоя личность весьма… высокомерна и нахальна. Значит ли это, что в глубине души ты лелеешь мечту о том, чтобы подчиняться, а не брать на себя ответственность?
Понедельник рвано выдыхает. Треплет свои волосы. Смотрит на Воскресенье так, словно смотрит в глазастую бездну:
— Знаешь о чём я лелею мечту? — шипит Понедельник, резко подавшись вперёд, сокращая расстояние между ними, опираясь на стол руками. — Я представляю, как я вновь оказываюсь на своей Жемчужинке. Оказываюсь возле пушек — лучших во всём флоте. И одной из таких сношу тебе голову. Вот моя мечта.
Воскресенье смотрит на застывшую кровь на её коже; колье вокруг горла, алый жемчуг. Стоит признаться, что она симпатична даже в беспорядке. Немного жаль, что не удалось познакомиться с ней раньше. Во времена флота. Во времена, когда существовала адмирал Понедельник.
— Мне импонирует, что ваши гвардии, как и контр-адмиралы, названы в честь дней недели, — беспечно переводит темы Воскресенье, вновь посмотрев ей в глаза, — есть в этом…некоторый шарм, адмирал Понедельник. Однако, мне всё же интереснее узнать твоё настоящее имя, которое ты, почему-то, настолько оберегаешь, что на подсознательном уровне пользуешься старым званием флота, который сама же и уничтожила.
— Я бы сделала это снова, — хрипло рассмеялась Понедельник, упираясь помутневшим взглядом в скатерть.
Снова. Снова. Снова. Не жалея вообще никого. Они сами, сами виноваты были. Они учили её брать лишь то, что её достойно, и слишком поздно вспомнили о смирении. Тогда, когда она пришла за тем, что ей было необходимо.
Они сами были виноваты. Так почему страдает за всех она, лишенная своего тела, лишенная нормальной жизни? Она не заслужила такого, н е з а с л у ж и л а. Но она хотя бы жива, в отличие от всех остальных.
Хотя неизвестно, кому повезло больше — мёртвым или живой ей, заточенной с Воскресеньем.
Воскресенье. Воскресенье. Воскресенье. Он отобрал её свободу, он отобрал её здравомыслие, заставив сомневаться во всём. Вся её жизнь крутится вокруг него, вся её жизнь — бесконечное воскресенье, а ему всё мало, мало. Он хочет препарировать её, вскрыть, как труп, чтобы сделать выводы, чтобы что-то там для себя решить, а после зашить, как порвавшуюся куколку, и продолжить делать вид, что всё идеально. Всё правильно. Всё п о р я д о ч н о.
Она ни о чём не жалела, видят Эоны. ни о чём. Она не способна на сожаления. Если бы не одно но. Если бы, если бы…
— Если бы не эта ёбаная сука!..
тронный зал; чёрный мрамор трескается; глухой стук каблуков; последний рубеж пройден, отступать некуда. Клод, их любимый Клод мёртв.
— Я вернусь и сравняю эту блядскую крепость с землёй!
родительское разочарование и презрение; вместо оглушительной ярости тихий гнев; губы, не знавшие теплых слов, складываются в проклятие.
— Эти выблядки так просто не избавятся от меня!
«из тумана ты пришла, туман тебя и заберёт»
«каждая рана, нанесённая своему народу, обернётся раной на твоём теле»
её союзники смеются ей в лицо — твои проблемы не наши, красотка.
сама разгребай.
нас интересовал лишь Бастион.
— Я!..
она помнит: вот он, совсем юный лейтенант, мальчишка ещё, глядящий на неё глазами влюблёнными. туманы, как же красива адмиральская дочь — всегда знала она, как привлечь внимания, бросая лукавый взгляд из-под фуражки, кокетливо поправляя её. самая желанная женщина Бастиона, самая недоступная, как их родная крепость. а ему, мальчишке этому, почему-то благоговела.
она помнит: вот он, совсем юный, уже назначенный ею капитаном гвардии. её правая рука, её самый верный помощник, её послушная псина. ради похвалы вставал на колени, выцеловывая её тяжёлые сапоги, ради доброго слова втаптывал себя в грязь, но зато — всегда был рядом, даже в самой важной битве, после которой его любимую наградили званием адмирала.
она помнит: вот он, вражеский флот, есть, а вот его нет. хотели послать трёх контр-адмиралов, а она взяла и сама со всем справилась, папина умница. возможно, надеялась, что будет как в детстве — она снова самый любимый ребёнок, папина радость, иди на ручки, пойдём в форт, посмотрим, как возвращаются фрегат, тебе ведь нравятся большие кораблики, и когда подрастёшь — обязательно будет свой.
она помнит: вот её фрегат возвращается в порт с победой, вражеский флот разгромлен, очередное доказательство господства Бастиона принесено в её окровавленных руках. она уже большая, и вместо одного большого кораблика у неё целая гвардия; на ручки уже не удастся взять, большая слишком, такая серьёзная выросла, не по годам, но обнять за плечи, как равную, и назвать достоянием нации, запросто. и обманывать тоже — запросто.
она помнит: вот кинжал. рука не дрожит. её доверчивая собачка, виляя хвостом, исполняет её последний бессердечный приказ и руководит поднятием ворот, а после она внезапно мажет, и вместо тихого, мирного перерезания глотки, чертит кровавую линию от уха до ключиц.
«каждая рана, нанесённая своему народу, обернётся раной на твоём теле»
матушка не знала, что она ударила собственными руками лишь однажды. адмиральская дочка и не будет знать, как бесчинствовать чужими руками?
но если бы это помогло ей сохранить свой фрегат, она бы собственноручно удавила бы тысячи людей.
Воскресенье почти наяву и взаправду слышит треск; Понедельник надламывается, ломается постепенно, аккуратно и филигранно, словно всё так, как и должно быть, словно ей изначально предсказывалось быть поврежденной, чтобы стать правильной.
Настоящая Понедельник никогда бы не разрыдалась, обхватывая саму себя за дрожащие плечи, убаюкивая, успокаивая, между всхлипами и рыданиями произнося лихорадочное:
— Жемчужина… моя Жемчужинка… ничего от неё не осталось… потопили её, потопили мою Жемчужинку…
В своей жизни она жалела лишь об одном. О крушении своего фрегата.
☼☼☼
— Понедельник!
Она не оборачивается, продолжая идти по каменной дороге прочь из штаба, прочь из родительского дома. Каждый шаг тяжёлых армейских сапог звучит глухим стуком — за ним едва слышно торопливый шаг брата, как и его слабый, несмелый окрик.
— Аделаис!..
Даррелл не успевает схватить сестру за руку, чтобы остановить её — она резко разворачивается на каблуках, взметнув полы своей парадной мантии, и бьёт его по лицу, заставляя упасть на влажный камень. На лице — неверие и кровь; Аделаис никогда не жалеет сил, даже со своим единственным любимым братом.
— Да что с тобой творится?..
— Родители… хотят передать руководство Бастионом Клоду.
— Вторнику? — удивленно переспрашивает Даррелл, зажимая разбитую губу. — Ну и насрать! Какая разница? Пусть подавится!
— Они никогда и не думали отдавать мне правление Бастионом! Даже когда лыбились мне на грёбаном награждении! — Аделаис, не колеблясь, со злостью срывает с себя погоны, рассыпав все медали и награды, с гордостью украшавшие её парадную форму, по земле. — Зачем? Зачем я потратила столько сил, чтобы выслуживаться и приносить в зубах им победы?
— Успокойся, Лис! — Даррелл подскакивает на ноги, хватая сестру за дрожащие от злости плечи. — Сдался тебе Бастион! Ты адмирал флота! Даже у Клода не будет такой власти, как у тебя!
— Вот именно! Я адмирал флота! Я их законный старший ребёнок! Бастион будет моим! — Аделаис наклоняется к Дарреллу, переходя на низкий, разражённый рык, и в её широко-раскрытых серых глазах морской пеной плещется безумие. — Или ничьим.
☼☼☼
Что Воскресенье знает про Аделаис?
Ей тридцать три года, ещё совсем молода, особенно — по меркам бастионцев; её рост, её настоящий рост — метр восемьедсят четыре. Она бывший контр-адмирал первой гвардии с кодовым именем Понедельник, от которого она не отказалась, даже став адмиралом флота Туманного Бастиона. Имела двенадцать значимых наград за неоценимые заслуги перед своей родиной и побед в ключевых сражениях.
Её настоящую личность, прагматичную, собранную, воспитанную на книгах по военному искусству, в которых не было места глупым, примитивным романам, легко высказать в числах и определённых значениях. Её личность соответствует условиям взросления — она воспитана в давящей конкуренции за родительскую любовь со своими тремя братьями, один из которых навечно похоронен на дне океана их родины. Второй сбежал с родины, как только понял, что зреет восстание. Третий заперт в темнице. Не будь она циничной, самовлюбленной сукой, они бы поладили.
Не будь она циничной, самовлюбленной сукой, она бы не заключила договор с флотом Заполярного Форта, позволив без боя проникнуть в самое сердце Туманного Бастиона, чтобы свергнуть правление собственного брата Клодрика. Не сделай она этого — её собственная мать не наслала бы на неё родовое проклятие, лишив физического тела, оставив от неё лишь туманную оболочку некогда великого адмирала Понедельника, что постепенно истощалась всё больше и больше.
Не лишись она тела — не вторглась бы на Пенакокию, в отчаянной попытке найти возможность вернуть себе прежнее тело. Не оказалась бы в кабинете Воскресенья, пытаясь понять концепцию работы Мира Грёз, и не пересеклась с ним посреди разбросанных документов и вывернутых на пол шкафов, будучи искренне уверенная в собственной неприкосновенности; ну что он смог бы сделать без телесному туману? Её ждал сюрприз.
К её счастью, он достаточно милосерден, чтобы простить ей её маленький акт вандализма. К её счастью, она заинтересовала его достаточно, чтобы он захотел расковырять саму суть её личности и она пришлась ему по вкусу.
К её счастью, он достаточно терпелив, чтобы из раза в раз повторять один и тот же маленький спектакль, пока она окончательно не примет свою роль, забыв о своей прошлой несправедливой жизни.
— Добро пожаловать обратно! — радостно щебечет Аделаис, аккуратно обнимая его за шею и целуя в щёку.
— Как прошёл твой день? — интересуется Воскресенье, в качестве приветствия погладив её по расслабленной спине.
— Как всегда, — с улыбкой отвечает Аделаис, отводя его к накрытому столу, — собирала новый корабль. Он так хорошо смотрится на полке! Но Малая Жемчужина, безусловно, самый прелестный твой подарок.
Воскресенье улыбается. Аделаис поначалу смотрела скептически, когда он предложил ей собирать модели военных кораблей, но быстро втянулась, с неподдельным интересом занимая этим всё своё время, иногда читая романы про доблестных контр-адмиралах военного флота, иногда — про далёкий, далёкий Туманный Бастион, что выдумал некий талантливый писатель. Она отвлекается от своих очаровательных и прелестных увлечений лишь когда он навещает её.
Какой это раз?
Ах, да, верно. Триста шестьдесят шестой.