Всего лишь второй день. Уже второй день.

Сакура вспоминает это ранним утром, когда небо только сереет. Снег и ветра стихли, поэтому из окна видно, как солнце все-таки напоминает о себе розовеющим между веток маревом.

Человек, спрятанный мрачным сумраком в углу, спит спокойно, прислонившись к стене и подложив под спину свою верхнюю одежду. Сакура смотрит на него недолго, встает с кровати и тихо — на цыпочках — крадется к небольшим полкам. Полки неподалеку от мешка со съедобными клубнями, почти закрытые тенью и свисающими с балок пучками трав.

Она врезается в эти навесные заросли, отодвигает от лица щекочущийся зверобой, собранный прошлым летом, и недолго вслепую ощупывает лежащее на средней полке.

Вскоре пальцы натыкаются на мягкую ткань. Внутренне торжествуя, Сакура тянет на себя.

Вчерашний день был настолько длинным и волнительным, что она даже забывает: одежда грязная. В крови и слякоти, совсем уже не белая. Да и сама Сакура не слишком чистая — вся в присохшей к телу грязи, вся в крови, пропитанная запахом смерти. Об этом вспоминается утром, когда она собирается умываться. По-хорошему, человеку тоже стоит помыться, но Сакура даже не представляет, как может ему это предложить.

Чистое платье — тонкое, зеленое, единственное на смену. Сакура из него немного выросла, поэтому больше любит белое — то не обтягивает плечи и талию, не открывает вид на колени в шрамах. При человеке его надевать очень не хочется — привычнее прятаться за своим белым балахоном.

С этим же платьем…

Поджимая губы, она рассматривает его на сером свету, щурится, держит за плечики и вздыхает.

Будь довольной тем, что есть, напоминает она себе и вздыхает беззвучно, оборачиваясь на человека.

Утро раннее, лес еще темный, пускай забеленные снегом макушки деревьев и розовеют, и грозный, если смотреть вглубь. Сакура знает, что ей нечего бояться, ведь местные волки трутся носами об ее ладони. Сам лес — да, он опасен, может все, но бабушка умела с ним справляться. Такие грозы насылала, что деревья выворачивали корни и гулко стонали.

Сакура помнит, как бабушка это делала, и может попробовать повторить, если лес вздумает наслать на нее стаю птиц или снова потянется к человеку.

Потому что человек — её.

Она тащила его до дома, лечила его рану, даже дала увидеть ему вблизи звезды. Это что, должно все впустую быть? Конечно, нет.

Лес же это понимает? Понимает, да?

Ей удается бесшумно выскользнуть из дома — даже дверь не скрипит. Она оглядывается на темные окна и медленно спускается с крыльца. Ночные следы уже замело, их приходится прокладывать снова. Она прижимает к себе зеленое платье и изредка оглядывается на отдаляющийся с каждым шагом дом, укрытый от неба тяжелыми старыми голыми ветвями деревьев.

Речка встречает ее бурным плеском у берегов. Сакура мочит ладонь в воде и смотрит, как срывающиеся с пальцев капли разбивают несущуюся воду рябью. Речка ледяная. Но это Сакуру ничуть не пугает. Она прячется в зарослях седых камышей, густых-густых, образовавших целую рощу тут, и скидывает грязное платье на снег. Вода мягко льнет к ступням.

Берег не крутой, по нему удобно идти вглубь. Сакура обхватывает плечи руками скорее инстинктивно, чем от холода, и смело шагает по самые бедра в ледяную воду. Зимние ветра игриво подталкивают в спину.

Тело рассекает густую водяную гладь, опускается до дна, надежно спрятанное в серой холодной толще. Сакура пускает воздух пузырями к поверхности, наглатывается воды и выныривает одним мягким движением, чувствуя, как длинные волосы облепляют плечи.

Ей не страшен холод, не страшна ледяная вода, наверное, ее бы не взял и огонь. В такие моменты чувство всесилия буквально сочится из нее легкой дымкой.

Она ныряет снова, ежась от прикосновений зимних ветров к обнаженной спине. Сакура проплывает под водой несколько секунд, выныривает ниже по течению и лениво плывет обратно. Вода словно расступается и сбавляет напор, давая двигаться против течения.

…и вот как это все променять на жизнь с людьми?

Тело легкое, словно невесомое, но медленнее, чем хочется. Сакура наслаждается этим ощущением и долго оттягивает момент, когда все-таки придется выполаскивать из волос песок.

Она недолго оттирает въевшиеся в кожу пятна грязи, не смывшиеся просто так, песком, потом выполаскивает этот песок из волос, тщательно расчесывая их пальцами.

Платье стирается таким же образом — песком оттираются и кровавые пятна, и грязь. Сакура внимательно смотрит на просвет: не осталось ли следа? Следов не остается.

Бабушка всегда ее, чистюлю, дразнила:

— Что, Песочные ручки, в третий раз перестирывала? — смеялась она, когда Сакура с речки приходила чумазой, но зато без пятен на светлом сарафане.

Выжимать сложно, но Сакура справляется этим быстро и откладывает на не примятый снег выстиранное добела платье. Второе, сухое, она надевает с трудом, запутывается в длинных рукавах и совершенно не замечает, как около ее убежища появляется человек. Только когда высовывает голову из ворота, справившись с тканью, замечает его фигуру.

Он стоит за островом из камышей черной тенью, контрастирующей с белым настилом вокруг, и смотрит как-то странно, разглядывая ее белые тонкие ноги.

Сакура, так и застывшая с поднятыми руками, вдетыми в рукава не до конца, с расстегнутым на спине платьем, смотрит в ответ растерянно. Неловкость расползается по лицу красными пятнами. Проходит всего пара секунд, но для нее это — маленькая вечность, пока человек не поворачивается к ней спиной.

Она в спешном порядке натягивает платье окончательно, застегивает несколько пуговиц на спине, извернувшись, насколько это возможно и только потом подает голос:

— Зачем вы вышли на улицу?

Человек неспешно оборачивается и стоит, заложив руки за спину и расставив ноги широко, смотрит на нее прищурено. Ну конечно, с чего бы ей отвечать.

Но почему же нужно ходить следом, стоит только выйти на улицу?

— Я не могу вам навредить, — Сакура нагибается за выстиранным платьем и обходит заросли камыша, стараясь не повредить сухие стебли. — Я вас вылечила. В этом совсем нет смысла. Но вы сами ищете неприятностей. Лучше бы спали и набирались сил.

— Я сам знаю, что мне лучше, — сухо отвечает ей человек и протягивает руку, когда видит, что Сакура пытается обогнуть яму с торчащими на дне сухими обломками камышей. — Чем дольше времени я провожу вне дома, тем проще думать.

— Вы привыкаете, — соглашается Сакура и цепляется за его руку, легко перешагивая яму. — Но лес бывает коварен. Сейчас вы привыкаете, а вечером топитесь в реке. Мне слишком нравится эта река, чтобы вы в ней топились.

— Я это учту, — человек невозмутимо ведет бровью и щурится. — У тебя мокрые волосы.

Сакура растирает прядь между пальцами и кивает.

— Они еще долго будут сохнуть, — она пожимает плечами и первой направляется обратно к дому.

Конечно, Сакура совсем не ожидает, что на ее плечи обрушится что-то тяжелое, но пахнущее человеком и очень-очень теплое. От этого она пригибается, съеживается и только потом — через несколько секунд — понимает, что на плечах у нее всего лишь чужая одежда. Внутри растекается нежданное тепло…

Человек равняется с ней, смотрит сверху-вниз хмуро и у него это получается настолько пронзительно, что Сакуре становится очень не по себе.

— Ты настолько неуязвима, что тебе даже пневмония не страшна? — спрашивает он, хмурясь, но не похоже, что ждет ответа.

Сакура из прошлой жизни помнит это слово, кажется, это про болезнь… Но точнее ничего не всплывает. Да и не болеет она с тех пор, как оказалась здесь. Даже ни разу не простужалась.

— Да, — просто отвечает она, придерживая на себе его одежду.

Ей не холодно, но с этим еще и гораздо уютнее и приятнее, чем было. Даже собственное платье уже не кажется таким дурацким и заслуживающим места на темной полке. Жить можно. Сакура кутается в одежду человека под его внимательным и едким взглядом, ненароком прижимается щекой к плотной ткани и думает: неважно, что она не очень чистая.

Дома она готовит еду — все те же корни, добавляет к ним сухих трав, достает то, что осталось от слив и яблок. Человек не такой, как она. Это ей хватает совсем немного еды и неважно, какой, она привыкла есть немного. Он поправляется, а людей, когда они поправляются, всегда хорошо кормят. Сложно сказать, откуда она это знает. Может, так говорила бабушка, может, так говорила мама в далеком-далеком детстве.

— Ты можешь поднимать температуру воды, не боишься холода, возможно, и высокая температура тебе не вредит. Ты даже можешь… — взгляд у него странно меняется, — держать в руках звезды… Что ты умеешь еще?

— Зачем вам? — Сакура не отвечает вопрос, настороженная и внимательная, берет дольку сушеного яблока, прикусывая ее.

— Это… просто какая-то чушь. Я во время отступления оказываюсь ранен, почти умираю и вижу — тебя, босую и раздетую. Вокруг — хищный лес. Звезды могут падать в руки, ветер — подниматься среди этой густой чащи… Сам факт того, что кто-то вроде тебя может существовать, просто переворачивает все с ног на голову. И я не понимаю, как все… живущие снаружи люди, не смогли обнаружить этого, — у человека внимательные темные глаза, прищур жутковатый, ищущий что-то на ее лице.

Нельзя сказать, что это его откровение Сакуру успокаивает. Совсем наоборот.

— Вам не стоит даже думать о том, чтобы привести сюда людей, — она дожевывает дольку и давит в себе уверенность, что человек именно об этом и думает. — Если вы все, живущие снаружи, не смогли найти это место и даже не знаете о его существовании… почему не оставить все как есть? Этот лес опасен. То, что вы можете изолировать от него голову, не значит, что так смогут все.

Если он попытается привести сюда людей… Сакура готова схватиться за голову, пускай и выглядит невозмутимой (это скорее от волнения, чем от реальной невозмутимости).

Но человек вдруг беззвучно усмехается, дергая углом тонких губ, смотрит на нее как на дурочку.

— Я хочу вернуться человеком, который по счастливой случайности выжил, а не человеком, который выжил из ума, — в его взгляде почти бабушкина снисходительность.

Сакура поджимает губы, но не может ему не верить. Почему-то предчувствие, редко включающееся и работающее с перебоями, подсказывает именно сейчас: правда.

И все-таки удивительно, как человек уверен в себе — он считает, что вернется живым.

Это даже смешно.

— Что тебя здесь держит? — человек не хочет говорить о себе, пытается все-таки что-то узнать у нее, и Сакуре почему-то хочется рассказать. — Ты живешь одиннадцать лет здесь. Тут нет ни электричества, ни водопровода. Не похоже, что тут есть люди кроме тебя.

— Лучше здесь, чем там, — она передергивает плечами и подтягивает колени к груди, забираясь на стул с ногами. — Когда я уходила, была война, сейчас появились вы, и там все еще идет война. Нет, конечно, однажды мне придется… — срывается с губ совершенно случайно, и человек напротив мгновенно приподнимает брови.

Сакура мысленно отвешивает себе подзатыльник. В этом не было ничего особенного, но кто же тянул за язык?

— Это связано с тем, что лес может, — человек подбирает слова недолго, — растворить тебя?

— Я не знаю, — признается ему Сакура, удерживая на языке слово «бабушка», добавляет: — Говорили, что должен быть выбор, а я сюда попала не по своей воле…

Взгляд человека становится расфокусированным. Он будто смотрит куда-то за спину ей и от этого становится совсем уж неловко. Сакура жалеет, что рассказала о словах бабушки — ну действительно, зачем?

Что с ним не так, с этим человеком? Почему хочется ему доверять? Так не должно быть.

Со мной что-то не так, а не с ним, думает она в панике, перебирая все связанные с ним события в голове.

Но человек вдруг фокусирует взгляд на ней.

— Если ты уйдешь, кто останется здесь?

— Я не знаю, — честно отвечает она и тянется к кувшину с восстанавливающим силы отваром, который заварила вместо чая. — Попейте, вам это нужно. Завтра вам придется уйти.

Больше трех дней лес терпит в себе только детей. Так говорила бабушка. Бабушка это знала точно. Сакура не может ей не верить и не хочет проверять, что будет с человеком, если он останется.

Но если вдруг представить, что он останется… Сакура задумывается: ей это понравится?

После отвара человек не теряет своей невозмутимости, хотя Сакура отлично знает, как действуют эти травы на организм и как от них прибавляется энтузиазма. Он усаживается на пол, привалившись спиной к стене, и рассматривает те листки снова и снова, что-то обдумывает и совершенно не замечает ничего вокруг. Наблюдая, как он перебирает их пальцами, Сакура чуть не пропускает мимо ушей вопрос.

— …есть что-то, чем можно писать? — он не отрывает взгляда от бумаги, водит большим пальцем по нижней губе и хмурит брови.

Она вспоминает о том, как прятала от бабушки карандаши, когда не хотела учиться считать в столбик, и случайно фыркает. Человек мгновенно поднимает голову, смотря выжидающе, и от этого взгляда по коже так бегут мурашки, как не бегут даже от страха. Сакура мгновенно разрывает контакт и идет искать карандаши.

Карандаши старые и убраны в самый дальний угол, как и тетради. Тетради все в рисунках, с закаляканными обложками, с выцветшей линовкой, с пожелтевшими страницами, по которым карандашом выведены примеры, где-то словосочетания, где-то какие-то даты.

Бабушка всегда говорила:

— Лучше всего учить арифметику, язык родной и историю. Считать, писать и знать, что может случиться, если отбирать у народа прошлое, самое малое, что нужно человеку.

Историю Сакура не любила, пускай бабушка и интересно рассказывала. Откуда она столько знала — еще и наизусть?.. Она всегда отмахивалась и смеялась, говоря, что в ее возрасте и не такому научишься.

— Главное, политологию и религию не трогать. Что одно, что другое — так вывернуть можно, — вздыхала бабушка, словно что-то вспоминая, и щурила выцветшие на солнце глаза.

О политологии Сакура имеет смутное понимание. Для чего нужна религия ей не понятно совсем, но, может, если бы бабушка рассказывала ей и об этом, было бы проще понимать людей? Таких, как ее человек… Во что он мог верить?

Наблюдая за его рукой, выводящей что-то на листе бумаги, Сакура думает над этим. В ее мыслях образ мрачного и сурового лица путается только с древними жестокими верованиями, о которых бабушка упоминала мельком, едва ли не случайно.

Человек не может знать, о чем она думает, и что-то высчитывает, пишет прямо на тех листках, сдавливает в пальцах карандаш.

Следить за ним и странно, и почему-то приятно одновременно. Сакура старается не выдать себя, хотя он в этот момент кажется совершенно оторванным от времени.

Нет внутри никакой предостерегающей тревоги, и это — ничуть не к лучшему.

Он заканчивает под вечер, разложив листки на полу, в квадрате солнечных лучей. Сакура все это время дремлет, свернувшись на кровати клубком, и наблюдает за ним так, изредка, когда дрема прерывается слишком громким скрипом карандаша об бумагу.

В комнате сумрачно и почему-то прохладно, как ей вдруг кажется. Она передёргивает плечами, переворачивается с живота на бок, встает, растирая щеку, которую отлежала. Зажигает мягко-желтых светлячков, пуская их по комнате россыпью.

Человек отвлекается от раздумий и следит за ними. Одного из них ловит ладонью, одним резким и коротким движением, когда тот пролетает у самого носа. Но не давит. Рассматривает, держа на ладони.

На лице человека пляшут янтарные отблески, отражаются в глазах, впитываются в черноту волос. Он словно не замечает, что светлячок постепенно гаснет, держит его на раскрытой ладони и снова смотрит — насквозь, словно пытается понять, как это может быть.

Что-то горько и темно натягивается в груди, всего на секунду, но ей хватает для всколыхнувшейся паники.

Сакура, невозмутимая, спокойная и не слишком любящая людей, не может оторвать от него взгляда.