У лиц могут быть десятки оттенков эмоций и чувств. Но на этом лице, привыкшем быть каменным, сейчас только наледь отрешенного внимания. Так смотрят сквозь мысли на что-то, внезапно оказавшееся под взглядом. Глаза, черные и изменчивые, как погода осенью, слава Ками, хоть они живые.

Сакура смотрит на них сквозь бурю образов и видит, как они меняются, а потом вдруг становятся мутными и далекими, будто лицо ее части — отражение в речной воде.

Ее вышвыривает из вихря раскаленных осколков, ведущих разные события к одному, в холодную утреннюю комнату.

Горячий обруч вокруг висков не рассасывается долго, а огонь, созданный плавить металл, гаснет под кожей еще дольше. Сакура, лежащая на спине, мелко вздрагивает. Теплый воздух на выдохе сушит наполненное иглами горло. У темноты под веками, такой желаемой и такой спокойной, медный оттенок. Что-то холодно-влажное, неожиданное, врывается в крохотный опустевший мир и обтирает раскаленные щеки.

Запоздало вздрагивая, Сакура отталкивает чужие руки, распахивает мерзко слезящиеся глаза.

Девушка-Учиха, присматривающая за ней реже всего, смотрит на нее так же напугано и молча приподнимает темную тряпицу. Ничего больше в руке нет, и Сакура почему-то позволяет положить эту тряпицу себе на лоб.

— Вы чем-то больны?

Сначала Сакуре кажется: послышалось. Никто не пытается заговорить с ней после Мико. Даже Джучи-сан, изредка уделяющая ей пару минут, во время которых она осматривает обстановку и интересуется, не нуждается ли она в чем-нибудь, старается свести звуки к минимуму.

Впервые за те дни, которые Сакура проводит в этом доме, наполненном отголосками чужой силы и намеком на запах гари, кто-то по-человечески спрашивает у нее что-то.

От этого может щипать горло, но оно и так раздраженное. Сакура фокусирует взгляд на бледном узком лице, наполненном мягким отблеском правдивого беспокойства, и чувствует: это тонкий лед.

— Нет, — с задержкой отвечает Сакура.

У голоса нет прежней плавности — ночные крики надрывают горло.

— Но у вас частые приступы, жар, слабость, — она перечисляет, загибая белые фарфоровые пальцы, — болит голова…

— С детства, — коротко отвечает Сакура.

Она неловко пытается сесть и, не думая, придерживается за подставленные руки. Влажное сочувствие в узких раскосых глазах, обрамленных короткими и блестящими ресницами, вызывает жгучее гудение под ребрами. Не замечать это оказывается легко.

Сакура вяло умывается, меняет одну безлико-темную юкату на другую, без аппетита пережевывает завтрак, чувствуя только вкрадчивую тошноту. Последнее видение настолько сильное, что вышибает все побочные и чуть не выжигает голову. Одно из тех, к чему рано или поздно что-то ее подтолкнет. Она и почти не помнит его. Внутри остаются только глаза части, ожившие внезапно на нетронутом эмоциями белом лице.

Какое-то дурацкое ошибочное предсказание. Такие редко к хорошему, знает Сакура и нервно сжимает пальцы на колене, собирая ткань в горсть.

Весь день кажется ей большой чудовищной ошибкой, вот-вот готовой утопить ее в прудике в саду.

Знать, что она ни в чем не виновата, и понимать это — разные вещи. Сакура знает. И это мало чем помогает. Под грудью дрожит горячее и детское, виноватое, больное…

Дедуля всегда говорил: лишние знания приносят беду. Она помнит это ясно.

— Дураки не поймут, — объяснял он ей степенно, когда Сакура вернулась домой в слезах, — а умные тем более. А ты будь умнее всех — молчи.

Мико выплачет черноту из глаз, пока будет гладить крапинки родинок на чужом мертвом лице.

Сакура не может изменить это и даже не пытается. Люди умирают. Не один, так другой. Это клан шиноби. Каната Учиха был ей незнаком — всего пара взглядов, последний не самый дружелюбный.

Но она чувствует, как в дыхательных путях прокладывает свои маршруты вина.

— В то, что тебя не касается, — дедуля посматривает на нее косо, забивая в трубку табак, — не лезь. Всех не понаспасаешь. Поверь старику…

Он не кажется стариком в прямом смысле — дряхлым, немощным, с трясущимися пальцами и вонью от тела — до самого конца. Да и что за конец, если он не ставится им самим?

Руки вздрагивают, и Сакура прячет их в рукавах, не давая им вытереть сухие щеки.

Дедуля бодро охотится, бродит по лесу, как по собственному дому, всегда возвращается с добычей и ухмыляется как-то остро. В глазах оттенком виден колкий лед, но она пропускает его мимо осознания. Изредка замечая, как дедуля, прокручивает со свистом в пальцах тонкую металлическую иглу, Сакура только хочет научиться так же (и не успевает).

Дедуля защищает ее от отвращения матери. Дедуля вручает ей фасолевый пирожок и гладит по голове тяжелой ладонью. Только дедуля всегда на ее стороне.

О нем многое можно услышать в их поселении. Как-то она подслушивает, как дети старейшины рассказывают, что только благодаря ее дедуле их поселение осталось нетронутым давным-давно.

Разбойничий отряд, проходивший мимо, после разговора с дедулей почему-то огибает их дома. Никто не знает, что дедуля говорит главарю — прожженному и засоленному в своей жажде наживы человеку — но в тех местах больше ни одна банда не появляется.

Сакура никогда не спрашивает дедулю, откуда в его руках появляются металлические иглы и метательные ножи. В детстве она считает это за чудо, когда вырастает — привыкает настолько, что становится все равно.

Что она знает точно — дедуля всегда окажется прав. Даже спустя годы и собственную смерть. Вспоминая его, она хочет снова оказаться за нарочито сутулой спиной и широкими плечами. Там всегда было безопасно. Никто не смотрел на нее косо, если рядом стоял дедуля.

Тоска накатывает волнами густого масла, скользя по спине и впитываясь в кожу. Сакура прячет лицо в ладонях, чувствуя, как внутри нарастает жжение.

Девушка-Учиха неподалеку осторожно спрашивает, все ли в порядке. Сакура отвечает молчаливым кивком. От новой волны она начинает массировать виски. Но предчувствие, показывая, что этот путь — ложный, мягко нагревает затылок. Сакура игнорирует это, потому что еще одного вихря, как утром, не переживет либо она, либо ее напуганная соседка.

День удается пережить спокойно. Словно чувствуя, что она вот-вот расплавится, предчувствие осторожно. Его можно не замечать, если очень постараться. Это удается. В такие минуты затишья Сакура чувствует умиротворение. Но сегодня собственные мысли грызут не хуже возникающих в голове образов.

Глаза Мико, камни в ее руках, отчаянный крик — все это не дает почувствовать себя в порядке. Как и не стихающее внутри жжение. Многовато для одного дня, который нужно пережить.

И все-таки у Сакуры получается. За окном тает ало-рыжим теплый закат. Темнота пробирается в комнату сквозь тени, которые сначала расползаются по татами чернильными кляксами, а потом вкрадчиво пропитывают стены, потолок и самые дальние углы. Девушка-Учиха, для которой любое освещение видимо не является проблемой, посматривает в ее сторону уже спокойней.

Но предчувствие перестает быть таким тактично-ласковым и врезается предупреждающе в виски. Сакура перестает понимать, что с ним сегодня не так. Жар внутри уже нельзя игнорировать. Но это не похоже на новое наступление будущего. Хотя кое-что в голове всплывает и сразу кажется настолько нелепым, что она сначала отказывается принять на веру и решиться.

Предчувствие не щадит ее, почему-то бьется внутри так мощно, что в глазах начинает темнеть, гонит ее из комнаты.

Девушка-Учиха спрашивает ее негромко, и ее слова тонут в пузырящейся лаве нетерпеливого дара. Сакура поднимается отрывисто, чувствуя, что с руками и ногами что-то не так. Новые волны боли крушат в голове все, на что накатывают: мысли, здравый смысл, какие-то эмоции и собственные убеждения.

Девушка-Учиха встает перед ней тонкой стеной, но вместо того, чтобы заставить упасть обратно, на пол, мягко обхватывает вокруг талии рукой. Сакура шепчет негромко, и она понимает, отвечая дрожащим согласием.

Сёдзе разъезжаются. Тело почти оседает, когда она делает первый шаг. Мягкая хватка сменяется крепким и твердым буксиром. Движение выравнивается мгновенно.

Коридоры вьются в памяти неотличимыми змеями. Время останавливается. Сакура упрямо двигается навстречу тому, что должно случиться, и когда оказывается на грани между «остановиться» и «продолжить», выбирает второе.

Под коротким стуком древесина вздрагивает.

Девушка-Учиха рядом вздрагивает точно так же, ее пальцы нервно сминают ткань юкаты на боку Сакуры.

Когда щель разрастается в полный проем, Сакура не сразу осознает, что перед ней человек. В мозгу, воспалено-горячем, дрожит забытая цель. Лицо Учихи Мадары не выражает ничего. Он коротко смотрит на обомлевшую девушку-Учиху. И ее тепло и поддержка пропадают практически сразу.

Сакура усмехается так, как мог бы усмехнуться ее дедуля, и ловит рябь изменений жадно. Мутное — рухнувшая откуда-то завесь воды — лицо наливается жизнью. Ну кто бы мог подумать… Утро всплывает отдаленно и мягко, будто случилось так давно, что успело уже истаять. Сакура ловит совпадения, но мысли вдруг соскальзывают… Что-то в груди мощно чавкает. Нестерпимо сворачивает колкий клубок под солнечным сплетением. Вязкая каша подкатывает к горлу.

Холодная линия губ разлепляется. Но куда-то пропадает звук, ощущение реальности, и только вдруг опустившиеся на плечо пальцы держат Сакуру на месте. Ненадолго. В глазах окончательно мутнеет. Равновесие рассыпается на сотни маленьких камушков, как выложенная мальчишками в речном песке башенка.

Ткань мужской юкаты теплая и пахнет гарью. Сакура не хочет прикасаться к ней, но что-то вдруг подкашивает ее.

Сакура падает.