Кацуки совсем не глупая, и госпожа Учиха (она же Сакура-сэнсей) ей об этом говорит, как о чем-то решенном, будто есть уровень, ниже которого теперь уже не упасть. Кацуки это приводит в восторг, она тут же решает, что «не глупая» — это почти «очень умная», а значит, у нее все получится.

Но пока получается только держать листочки на лбу, щеках, шее и носу одновременно. Госпожа Учиха оказывается… человеком! Настоящим, самым натуральным человеком! Никакого потайного шкафа с чужими сердцами в стеклянных банках у нее в госпитале. Никаких кувшинов с густой кровью. Никакие клыки она не прячет, и хвоста лисьего нет. Уж если кому и знать, то ей! Она с Сакурой-сэнсей уже целый месяц занимается.

Юми-чан, правда, не верит и считает, что госпожа Учиха ее околдовала. Кацуки с каждым днем надеется, что какой-нибудь умный взрослый — например, папа — услышит, как Юми-чан рассуждает на тему «где прячет хвосты госпожа Учиха?» и объяснит ей, что все это ерунда. Раз Юми-чан слушает только взрослых.

Вообще, знай взрослые о госпоже Учихе чуть больше, то они бы не сплетничали так сильно, считает тетя. Тетя, конечно, умная и хитрая (особенно когда хотела ткань на новое праздничное кимоно). Но Кацуки понятия не имеет, как узнать хоть немного о госпоже Учихе. Не для того, чтобы кому-то рассказать. Так. Просто.

Она любит смотреть в небо и о чем-то мечтать (и улыбка у нее была такая странная-странная), она точно любит Мадару-сама (он держал ее за руку, Кацуки видела!), она умеет растирать между пальцами камни (это было секретом) и считает, что всем нужен мир (это было секретом тоже, даже для Кацуки, к слову).

Ладно небо, ладно мечтать, ладно Мадара-сама (она же его предназначенная, значит, нужно), камни… ну ладно, это ведь полезно, если кто будет обижать. Но мир? С Сенджу?

Кацуки машинально морщит курносый нос, вспоминая рассказы старших. Сенджу жуткие, страшные, подлые и мерзкие. Как с ними — и мир?

Об этом как-то бормотал старый лекарь с мутными глазами, но правда Сенджу он называл по-другому. Папа Кацуки потом перевел, что это значило, и попросил такие слова забыть.

Кацуки знает, что не все взрослые умные, но старые взрослые просто обязаны были быть умными. Поэтому, она с интересом прислушивается к бормотанию старого лекаря, пока госпожа Учиха не просит его прекратить совращать молодое поколение. Старый лекарь тогда смотрит на нее своими мутными глазами и с кряхтеньем разворачивается, собравшись наведаться к таким же старикам, как и он, чтобы «вспомнить павших».

— Никакого уважения к традициям и клановым заветам, — бормочет он госпоже Учихе напоследок.

— Уважайте себе на здоровье, только потом с больным желудком не приходите. В вашем возрасте нельзя столько пить, — госпожа Учиха умеет говорить так, что у людей отпадает желание с ней спорить.

Кацуки вздыхает, смотря в сгорбленную спину лекаря, и вспоминает, что один из его учеников погиб в бою совсем недавно.

— Почему вы их защищаете, этих Сенджу? — она отрывается от свитка с описанием пищеварительного процесса, недовольная тем, что слова глупой Йоко-сан оказались правдой (надо же, мир!). — Они враги. Они убивают нас.

— Вот еще. Кого я и защищаю, так это тебя и твое учебное время! — госпожа Учиха опасно щурится и хлопает по столу ладонью. — Маленькая ты еще для таких излияний.

Кацуки, которая ну вот совсем не маленькая, насупившись, снова тыкается взглядом в свиток. Но совсем скоро о нем забывает, потому что вспоминает что-то гораздо интереснее, чем описание кишечника.

Об этом она слышала не от Юми-чан, которая грозила вырасти в новую Аи-сан, а от Тоширо-сан. Тоширо-сан, грозный и суровый, как-то раз роняет в сторону госпожи Учихи странное слово, не заметив Кацуки.

Пацифистка.

Кацуки, естественно, не знает, у кого еще спросить, как если не у тети. Тетя снисходительно поясняет, подкрашивая брови:

— Это человек, который не хочет воевать.

— Трус, — добавляет снисходительно Юми-чан спустя пару часов, когда слышит о новом слове и его расшифровке.

Кацуки багровеет от возмущения, но никак его не выплескивает. Сакура-сэнсей не такая. Вот уж кто, а она — не трусиха! Если она не хочет воевать, может… может, там, где госпожа Учиха, всегда было мирно? Если всегда мирно, то врагов нет, сражаться не надо и не хочется…

— Сакура-сэнсей, а вы правда из мира, где нет войны? — Кацуки отлипает от свитка снова, с любопытством вглядываясь в лицо госпожи Учихи.

Нет, ну разве это не интересней, чем свитки?

Госпожа Учиха отвлекается от раскладывания на кожаном отрезе чехла блестящих инструментов, из-за которых совсем недавно спорила с лекарем, и разворачивается к ней. Кацуки с замиранием сердца рассматривает странное отрешенное выражение лица обычно улыбчивой и доброй Сакуры-сэнсей.

— Это неправда, — мягко отвечает она, и уголок ее губ странно дергается вниз.

Кацуки видит схожесть — с отцом — и ежится от налетевшего ледяного ветерка, которому в пропахшем травами госпитале совершенно неоткуда взяться.

Отец был таким же, на вид спокойным и добрым с ней, как и раньше, но Кацуки знала: он не улыбается, а кривится. Дядю сжигают на погребальном костре на закате. Улыбка отца больше никогда не дергает уголки вверх, только кривит их — вниз.

— Значит, вы тоже были на войне? — Кацуки, навострив уши, округляет глаза и даже сползает со своего высокого табурета, подбираясь ближе.

Сакура-сэнсей рассказывает редко, но если и говорит, то очень интересно. Кацуки ни с кем не делится историей о светлом мальчике, который хотел стать самым сильным и важным человеком в поселении, молчит и про красивую, но глупую девочку, которая не тренировалась, а только и растила волосы, не рассказывает никому про лучшего друга светлого мальчика, который сбился с пути. Это их общий, как надеется Кацуки, Секрет.

— Была, — Сакура-сэнсей смотрит сквозь нее жутким и тоскливым взглядом, вспоминая что-то, и качает головой. — Но сейчас, наверное, войны не будет… Я надеюсь.

Госпожа Учиха кажется ей совсем старой, как тот лекарь или как отец. Есть что-то такое скользкое и неуютное, холодное, внутри Сакуры-сэнсей. Кацуки становится не по себе, словно она видит не госпожу Учиху, а кого-то другого, совсем чужого.

Кацуки опускает взгляд на свиток и учит, что за чем идет, для чего что нужно и как это друг от друга отличить.

Холодок вскоре проходит, и пищеварительная система кажется совсем скучной, а Сакура-сэнсей — не такой жуткой.

Нет, ну разве это не интересней?

— Сакура-сэнсей, тогда откуда вы? Все столько говорят, но никто точно не знает, — Кацуки все же не может сдержать любопытство и задает вопрос спустя пару минут пристального изучения рисунка толстой кишки. — И такое говорят, что у папы уши вянут!

— Ой, не говори, даже слушать не хочу! Если уж у твоего папы уши вянут, то пожалей мои, нам с ними еще как-то жить, — Сакура-сэнсей фыркает и снова становится солнечной госпожой Учиха.

— Папа как-то живет, — бормочет себе под нос Кацуки и вспоминает лицо отца, когда он в очередной раз нашел Юми-чан неподалеку от Аи-сан. Уши вяли, но уже не у него, а у Аи-сан.

Аи-сан, глупая сплетница, умеет краснеть, с сытой ехидцей думает Кацуки.

— Если ты не прекратишь увиливать, то я попрошу Мадару-сама тебя проэкзаменовать, — госпожа Учиха щурит светлые глаза-полумесяцы хитро.

У Кацуки растет холодный ком в животе.

— Я учу! — вскрикивает она и снова упирается носом в рисунок.