Небо в охре

На улице — духота закатно-рыжего вечера и стихающий липкий зной. Сакура стирает ладонью теплый пот со лба. Другую ее руку оттягивает бумажный пакет с овощами, рисом и мясом. Пакет потрепанный — он прошел вместе с ней и через толпу на рынке, и через стайку восторженных детишек, которые окружили ее неподалеку от дома. Пакет, этот старый упрямец с мятыми боками, все держится.

Сакура прижимает его к себе локтем, стараясь, чтобы длинные зеленые связки перьев-стрел лука не вывалились прямо на землю, и открывает дверь в квартиру ключом. Квартира в квартале для джонинов небольшая, светлая, со всеми удобствами. Сакуре в ней проще, чем в родительском доме.

В крохотной прихожей она ставит на пол пакет, отодвигая его ближе к стене (вдруг случайно наступит?) и разувается. Ее не удивляет вторая пара обуви, стоящая тут до ее прихода. Она знает, чьи это сандалии.

Знание не приносит расслабления. Внутри закручивается вихрь из одного единственного слова. Должна.

Сакура знает, что должна пресечь, одернуть, напомнить, дать понять — нельзя. Прекрати, ну пожалуйста. Хватит. Не надо больше приходить, не надо забираться через окно, не надо ждать ее по вечерам.

У нее в груди вихрь из слова «должна», распадающегося на десятки «что», рой криков, список обидных слов — они его прогонят. Ненадолго, конечно, но ведь все это можно сделать циклом.

И Сакура — каждый гребаный раз — давит это в себе, опускает поверх пресс.

Пресс — это тяжелое напоминание, что пора уже ей приходить на помощь. Разве Харуно Сакура может поступить со своим потерявшимся другом так эгоистично?

— Ты поздно, Сакура-чан, — он выходит ей навстречу и неловко чешет затылок, будто все это нормально.

— Очень устала, — не «что ты здесь делаешь», — и решила зайти на рынок. В холодильнике только тофу. В лучшем случае.

Надо рассмеяться, показать, что дружелюбная, что в порядке абсолютно все, что устала она от пациентов, а не от чего-то другого. Ей кажется, что признайся она вслух — в ее снах на белом грустном лице луны расцветает алая клякса — и это хлынет в реальность.

С некоторых пор Сакура терпеть не может красный.

— А, — многозначительно бормочет Наруто и ерошит волосы ладонью, улыбаясь скованно.

Он все-таки сбрасывает с себя оцепенение в тот момент, когда Сакура пытается пройти с пакетом мимо него на кухню. Наруто его отбирает, прижимая локтем к боку, и тащит на кухню сам.

Сакура смотрит в его опущенные плечи и хочет влепить пощечину, как умеет, чтобы в стену впечатало. Только кого тут бить так и не решает.

Надо прийти в себя, в себя, в себя…

Только в себя не приходится.

Наруто рядом, и его уныло-охристая тень, пропитанная пылью старых желаний и ломанных надежд, нависает над головой липкой жалостью и в себе буквально топит.

Сакура ненавидит жалеть. Особенно его. Потому что это он. Наруто Узумаки и жалость — это вещи друг друга взаимоисключающие.

Сердце трещит, рвется по тонким, проложенным давным-давно, шрамам, расползается на волокнистые кровавые ленты, напоследок заходится мощным раскатом и затихает. Сакура растерянно моргает, всматривается вопросительно в теплые голубые глаза, оказавшиеся так близко.

Она, зная это твердо, тянет руки, надеется: ей только кажется, что где-то под слоем солнечного голубого неба в его глазах прячется растерянность. Тянет руки первой, гладит по плечам, стискивает в крошившихся пальцах ткань его рыжего комбинезона. Охристый — омерзительный, на самом деле, цвет — накрывает ее с головой и начинает пробираться под кожу.

Сакура стоически терпит, дышит запахом солнца и травы, отгоняет им липкую охру, пристающую к щекам.

У нее в руках солнце. Солнце опускает подсолнухово-желтую голову, держит теплые и осторожные руки на ее лопатках. Солнце не стискивает, не требует остаться, оно утыкается носом в шею, так, что по коже ползут жуткие мурашки, и ждет.

Ждет, пока Сакура скажет: «хватит».

Сакура молчит, гладит по вихрастой голове, дает понять: хочешь — будь.

В ее руках всего лишь человек, но ощущение, что целая вселенная.

Наруто никогда не говорит, что не так. Что ему не нравится? Что болит? О чем хочется рассказать? Наверное, ему кажется, что этот груз не для ушей Сакуры. Сакура не знает, сможет ли вынести то, что выносит Наруто, и думает, что с чувством вины жить слишком сложно.

Сложно помнить, что, поверив тебе, твои друзья исчезали в буйном кровавом вихре чужой ненависти к старому миру. Ей в этом смысле проще. Она всего лишь медик — и все те, кого она не спасла, ей просто снятся. Сакура забывает обо снах на весь день, но Наруто варится в своем котле сутками.

Сакура знает, что он не может смотреть в сторону Хинаты — Хьюга. Самопожертвование. Неджи.

Наруто знает, что она не переносит рядом с собой Саске. Что-то внутри нее обрубило ту толстую нить, почти стальной канат, точную и беспрепятственную дорогу в сердце.

Грудь размякает — это рассасывается рой колюче-едких слов. Им уже не нужно наружу.

У него обветренные колючие губы. И целоваться он не умеет. Сакура неловко замирает с поднятыми руками, смотрит в голубые глаза и ловит в них тень серого отчаяния. Сердце все еще ленточное.

Мягкий и невинный поцелуй ни во что не перерастает. Наруто закрывает жуткие глаза и упирается лбом ей в плечо. Кожу щекочут жесткие пряди светлых волос. Сакура, облизывая нижнюю губу, заносит ладонь над затылком. Кладет с осторожностью.

Она баюкает в руках солнце, невыносимо-подсолнуховое, пахнущее летней сочной травой, гаснущее из-за охристого оттенка на радужке.

Пришедшему через пару дней с предложением восстанавливать клан вместе с ним Саске она говорит спокойное и твердое «нет». Восстанавливать свой клан через ее тело — это он неплохо придумал. Но нет.

Сакура пропитана запахом травы, тает под солнечным бликом, борется с оттенком охры в чужом небе.

Сакура держит в руках солнце.