Damnatio memoriae

Чужак привлек к себе внимание тех, кто в этот ранний час оказался в базилике, в самом центре спящего рынка, на западе портового города. Их внимание ложилось на его плечи, обхаживало его и вглядывалось в его глаза. То был чужак, и то было понятно, ведь не носил он ни претексты, ни другой тоги, но и на шелка его одежды, такие, какие продавали приплывавшие из южных провинций люди, совсем не походили. Он носил рукава, а уже поверх такой странной, закрытой туники был повязан кожаным ремнем хитон, и он был украшен самой яркой вышивкой, которую Кэйа только видел. Судя по росту, по ширине плеч и по лицу, округлому, но уже суровому, он был еще мальчишкой, но не Кэйе пристало над этим смеяться, ведь у него самого только начал ломаться голос. Из украшений на нем блестела лишь брошь на хитоне, круглая, большая и яркая. И что же, то было прохладное утро, и его длинные рукава совсем ему не мешали, а на ногах он носил открытые ка́лиги, а потому от жары явно не страдал.

Но сильнее всего привлекали в нем волосы, длинные и рыжие, лохматые, пускай и собранные. От висков назад шло несколько небольших кос, еще одна падала с уголка лба, и все они заканчивались, как ветви реки, в одном месте и разливались огнем по его спине. В косы чужак вплетал золото и цветные камни, и на входе, не вступив в тень галереи, они задорно сверкали в его волосах.

Тогда в базилике народу было немного: пара заядлых игроков в кости и чиновники, которые скучающе зевали и ложились на столы с мерными весами – под их личную ответственность граждане проверяли, не обсчитал ли их ушлый продавец. И Кэйа, расположившись у одной из колонн, наблюдал за ним исподтишка. Его очаровывали рыжие волосы, странные одежды и бледное лицо, которое презирал великий Солнце, но явно любила тщедушная Луна, раз рассыпала по его щекам свое зерно, точно звезды по небу. Не осталось без внимания и то, как сошла с его губ уверенная улыбка, а брови, смешные и косматые, нахмурились и почти слились в одну. Дикий-дикий, совершенно не здешний, не отсюда. Кэйа тяготел к нему, и тоской наполнялась его грудь, плача по его свободе. Боги были слепы к его плачу, а Кэйа не обращал к ним своего взора.

С удовольствием он смотрел, как с каждым новым шагом терялась уверенность и исчезала смелость. Наконец юноша, остановившись в центре строгой базилики, робко переступая через расчерченные места для игры в кости, заозирался.

– Что потерял, чужак? – он прервал тишину, игру в кости и чиновничий сон над мерными весами, но не чувствовал себя виноватым. Юноша вздрогнул, лицо его озарила улыбка. Кэйа улыбнулся в ответ и сощурился, точно хищный кот.

– Что я потерял? Да, видать, местных богов! – он говорил коротко и резко, и язык его легко разрезал воздух на множество частей – настолько остер был его говор. – Прячутся от меня, по-другому и не скажешь.

– Интересно, чего бы им пугаться какой-то букашки?

Кэйа тоже колол, хотя и растягивал слова, и никуда не спешил, только вот то ли этого оказалось мало, то ли вовсе не долетел его голос в центр зала. Мальчишка согнулся вдвое и сощурился, чтобы рассмотреть, кто же прячется за колонной.

– Вот уж не знаю, кто из нас букашка, – их разговор слушали все, и даже стук костей прекратил развлекать своих хозяев. – Тот, кто стоит перед всеми без оружия, или же трус, который прячется за каменной глыбой и из-за нее же вещает! Покажись, и тогда я к тебе прислушаюсь!

Кэйа совсем не прятался – уж точно не от него. Поэтому он смело, без толики сомнения вышел из-за колонны, подошел ближе, и юноша с удовольствием рассматривал его и даже этого не скрывал. Кэйа купался в его внимании, как в лучах солнца, прикрыв глаза и подставляя ему свое лицо, смуглое, с выразительным носом и голубыми глазами, но подставляя не без издевки, не без яда на змеящихся губах. Смотри, дикарь, на меня, смотри на тонкие одежды и нити серебра в черных волосах, и вспоминай о своих грубых тряпках. Горькая, горькая это была усмешка, и змея ее кусала лишь своего хозяина.

– Ну что, видишь? – произнес он.

– Вижу.

– А боги все еще тебе нужны?

– Нужны.

Кэйа усмехнулся. Он осмотрел зал, повел рукой по его округлым стенам.

– Видишь тут алтари? Или, может, чувствуешь запахи? Видишь богов в камне? – юноша качал головой, а Кэйа продолжал улыбаться. – Так, может, ты все-таки не туда зашел?

Он снова нахмурился и еще раз осмотрелся – проверял, не обманывает ли Кэйа, не скрывает ли за одной из колонн статую какого-нибудь божка. Кэйа его не обманывал, а игроки, которые уже привыкли к ним обоим, совсем не напоминали тех могущественных божеств, о которых он наверняка был наслышан.

– Так разве это не…

– Не храм, правильно. Это место для игры в кости, для личных бесед и ругани с торговцами, которые обязательно тебя обвесят на здешнем рынке.

– Вот оно что, – он все рассматривал потолки и арки, но продолжал слушать его. – Я наслышан о чудных храмах, о колоннах, подпирающих небо, о богах на земле и богах в мраморе. Такие, кажется, должны размещаться в белом камне, как и этот… это… место.

– Верно размышляешь, – Кэйа посмотрел на него, дождался, когда закончится интерес к стенам и лестницам, и юноша вернет к нему свои темные глаза. – А зачем тебе понадобились боги?

Он получил ответ неукоснительно, словно тот был уже давным-давно готов, либо же Кэйа не был первым, кто спрашивал его об этом. Юноша улыбнулся ему, и россыпи маленьких зернышек задвигались на его щеках.

– Хочу получить благословение.

Он перестал улыбаться, когда Кэйа не выдержал и прыснул со смеху, закрыв рукою рот. Кулаки его сжались, утоньшились губы, он поджимал их и так гневался, и Кэйа замотал руками перед ним:

– Нет, нет, как благородно! А кто ты такой, чтобы боги тебе ответили? Одежда твоя говорит не о том, что они тебе внемлют, уж прости.

– Кто я? – возмутился юноша. Он отошел на несколько шагов, и через открытые врата разлился на него солнечный свет, и волосы вспыхнули, и был это точно огонь, окружавший его голову. – Я Дилюк, сын Крепуса, царя людей Андриуса, бога ветров, и я хочу получить благословение всех богов, которых встречу в своем путешествии!

Все встало на свои места: и внезапная поездка, от которой Кэйю не уберегло даже его притворство, дескать, вновь болит живот, и суматоха, и золотые колесницы, которые он мельком подглядел еще в Капитолии. Сам по себе император никогда не поедет встречать какого-то северного царька, потому-то и отправил своих людей, и его, Кэйю, тоже уместил между сенатором и делегатом. Еще и назидал, что ему будет полезно. Что это искусство разговора, даже с варварами, и что своими глазами видеть, как слова правят территориями, многого стоит. Особенно, если ты – смышленый мальчишка. А Кэйе надоело быть смышленым, вот он и сбежал туда, где его даже не подумают искать.

– Значит, ты царевич? – хмыкнул он. – А по каким регалиям тебя можно отличить от других андриев?

– Ни по каким. Я не хотел, чтобы меня кто-либо узнал раньше времени.

– Не думаю, чтобы кто-то здесь вообще знал, как отличить царя от раба из вашего племени, – Кэйа вышел из базилики и остановился, щурясь от солнечных лучей. Дилюк последовал за ним, и когда они оба вновь стояли на одной линии, он указал на далекий холм, возвышавшийся над морской пучиной. На том холме, совсем маленький и скромный, стоял каменный дом с треугольной крышей. – Вон туда тебе надо. Там просят богиню Эгерию, там же сидит оракул.

Дилюк скривился, и Кэйа, незаметно для него, скорчил ехидную рожицу: наверняка мальчишка представил, сколько времени и сил уйдет на то, чтобы достичь вершины того холма. Он явно не успеет до момента, когда его отец закончит с делами, и им придется отправиться в столицу империи. И Кэйа, Кэйа поедет вместе с ними; осознав это, он и сам как-то скис, и даже подумал, что лучше проведет Дилюка к храму и потратит на это день, чем вернется в ненавистный золотой город.

– Зачем тебе благословения? Разве твои боги не даровали тебе свою волю прежде, чем вы отправились в путь?

– Даровали, – кивнул Дилюк. – Только это было давно. Да и плохо ли это – быть благословленным всеми богами, каких только можно встретить?

– Не знаю. Я не ищу добра от местных богов.

Он прозвучал резко, совсем не так, как говорил доселе и как улыбался, шутя про внешний вид чужака, и Дилюк удивленно посмотрел на него, и он отмахнулся, не желая ни объяснять, ни оправдываться.

А потом их нашли, и патриции в тяжелых белых тогах побежали в их сторону. Вдалеке, посмеиваясь над старыми толстяками, стоял небольшой крепкий мужчина, и в нем Кэйа узнал рыжеволосого мальчишку. В отличие от своего сына, отец отпустил небольшую бородку и усы, а волосы зачесал назад и не украсил их ничем, кроме нескольких косиц. Вышивка на его хитоне также приковывала взгляд, но сама ткань была темной и будто бы более грубой. Как и Дилюк, он носил штаны, но вместо открытых ботинок были плотные и закрытые, отчего Кэйа подумал, что в поездке до города ему явно будет худо. На плечах и груди у него висели украшения, яркие бусины и птицы из золота и серебра – такие снял мальчишка, чтобы не бросаться в глаза. Кэйа не слышал, что ему вещали его няньки: Сцилла опять ругал за лишние украшения, за то, что сбежал от послов и не учился, как наставляли, слушать ораторскую речь. Он любовался ими, чужаками, как цветами, пробившимися на выжженной земле к свету, и был очень разочарован, когда в наказание за его непокорность лысый советник заставил его ехать рядом с собой и выслушивать речи о воспитании. Он знал их наизусть и мог не вслушиваться – разумеется, больше всего его интересовал разговор царя с патрицием и все комментарии, которые тот, отворачиваясь на несколько мгновений, говорил Дилюку на родном для них языке. Дилюк тоже учился, но то и дело посматривал в сторону того обрыва, на котором стоял маленький храм их морского божества.

К огорчению Кэйи, им так и не довелось больше пообщаться. За обедом ни Дилюка, ни его отца не отпускал от себя сопровождавший их патриций и император, и советники, и слуги – все следили, чтобы гости ненароком не натворили бед, ведь что значит какой-то диковатый царек и его сын по сравнении с властителем земли и небес, при жизни ставшим богом? Кэйа усмехнулся про себя, подумал, что вот он, бог, перед Дилюком, во плоти, и не надо ни подниматься, ни ждать. Проси и проси. Но Дилюк только слушал.

Через несколько дней, закончив занятия и без дела шатаясь по императорскому дому, Кэйа услышал, как рабы шептались о скором отъезде дорогих гостей и о том, как прогневался на них император. И тогда он сразу все понял: встреча, обед, походы в театр, вино и яства – всем этим ремурийская знать подкупала чужеземцев, чьи земли упирались в прочные стены империи где-то далеко на севере. Юг встретил Север, а тот отвернулся от него и его щедрых даров, предпочтя им свободу. Он понял это, и на мгновение его пробил холодный пот, но какое ему, пленнику золотой клетки, было дело до судьбы государства, которое задохнулось в своей гордыни и даже не заметило этого?

Жалко было лишь одного мальчишку, который, увидев в нем такого же царевича, не подал виду, потому что и сам скрывал от других то, какой он был крови, и обращался с ним на равных.

***

Им суждено было встретиться вновь спустя три года – столько храбрые северяне отбивались от ремурийцев прежде, чем пали под натиском кровавых знамен.

Это был жаркий день. Солнце нагревало воздух и камни, которыми была вымощена дорога, и толпа, которая все росла и росла, не давала даже слабому ветерку как-то улучшить свое положение. Блестящие от пота лица не бежали в тень – наоборот, все старались собраться поближе к дороге, забраться к соседу в дом и выглянуть из окна, забрать себе лучший вид на триумфальное шествие, которое, как говорили в толпе, уже началось.

Оно начиналось рано утром, и солнце разбудил бой барабанов и дудочек, и дрожью покрылась каменная земля, когда пошли по ней первые легионы. Их ждали, в синее безоблачное небо бросали крики и ленты, и лепестки роз разлетались над теми, кто чествовал свою победу и победу первого среди равных. Как и другие, Кэйа ждал своей очереди в затененной беседке на левом берегу реки, вокруг которой когда-то давно и был выстроен Капитолий, главный город Ремурии. Рядом была жена триумфатора, его дети и няньки, приставленные к ним по их юному возрасту. Был и Кэйа. Он стоял в углу, в тени, которую бросала на стену тяжелая ткань, и дремал. Его не интересовал детский восторг от возвращения отца и всего того, что он привез с собой. Глупые дети, близнецы четырех лет от роду, которые даже не думали о том, что им придется пройти сквозь пекло через весь город, но даже в этой их глупости их можно было понять. Они родились за полтора года до того, как их отец отправился завоевывать северные земли, и от него в их маленьких головах хранились разве что осколки, размытые воспоминания. Они не помнили, как он принял их в семью, как нарек их – Люмин, «светлая», и Эфир, «верхнее небо», – и как надел им их защитные амулеты, лунницу и буллу. Все, что было им известно, они слышали от кормилиц и нянек, и теперь считали своего отца богом на земле, хорошим, добрым и справедливым, строившим дороги и дарившим каждому, кого встречал по пути, свое право и свои имена. Им не терпелось наконец-то увидеть его, и когда высокий мужчина вышел к ним, облаченный в золото и пурпурные ткани, с лавровым венком на голове, они лишь сильнее убедились в своем отношении.

И Кэйа поприветствовал его, как приемный сын, и тот, положив ему на макушку свою руку, потрепал его волосы и сказал ему пару ласковых слов. Перед ним он становился кротким; он боялся его и ненавидел одновременно, и именно поэтому все его капризы и шалости обрушивались на головы учителям и сенаторам, но не неродному отцу.

Маленькие полнолицые близнецы прыгали перед отцом и тянули к нему ручки, требуя, чтобы тот поднял их, и он с улыбкой нагнулся и поднял их, обоих за раз. Мальчик тут же прижался к нему; он был мягким ребенком, и Кэйа часто слышал, что из-за постоянной компании матери и наседок он вырастет изнеженным и мягкотелым. Девочка все пыталась сорвать с головы отца венок и требовала, чтобы тот рассказал ей о своих приключениях здесь и сейчас. Она не боялась и Кэйю; возможно, в нем она чувствовала нечто дикое и чужое, и ей, избалованной дочери императора, под стать отцу хотелось подчинить это себе. Оба смуглые, светловолосые, только своими темными глазами они должны были пойти в отца – в остальном на них смотрели и вспоминали их мать, почетную римскую матрону, образец благодетели и кротости.

Однако триумф уже начался, и на истории совсем не осталось времени.

Прежде, чем лицезреть императора, народу давали представить, какими землями обогатилась империя по прошествии трех лет. Перед зрителями развевались знамена побежденных и разорванные стяги тех, кто осмелился не подчиниться; плыли нарисованные изображения густых лесов и озер, лазурно-синих, а на других земля была покрыта снегом, и надписи рассказывали о холодах, которые приносил этот белый пепел. Север был враждебен и людьми, и погодой, оттого солнечная Ремурия долго не могла забрать его себе, оттого и радость публики могла заставить содрогнуться даже богов, которые наверняка наблюдали за триумфальным шествием. Показывали оружие, мечи и луки, и воины, одетые на манер варваров, демонстрировали работу андрийского длинного лука, натягивая тетиву и целясь стрелами в небо. Показывали щиты, яркие и красочные, и несли они на своих алых и зеленых полях странных, грубых зверей, и люди, видевшие их, смеялись над ними. Смеялись над страшными зверями, которыми северяне украшали свои дома и корабли, над тем, как изображали они зайцев и лис на тарелках и чашах, но видели ковры, искусно вытканные и расшитые, видели их сюжеты, захватывающие, точно ночные сны, и удивлялись.

Когда пронесли картины с сюжетами, фрески, ковры, статуи богов и идолов, кода прошли жертвенные быки, тогда на потеху публике ступили люди. И снова послышался смех и крики, проклятия, которыми осыпали головы идущих, ведь то были сначала рабы, а затем, когда чуднáя одежда стала ярче, и побежденные цари и военачальники. Не слышно было ни горна, ни барабанов и труб – все смешалось в горячке торжествующих, и их внимание было обращено на плененных людей.

Наконец, вперед двинулась и колесница триумфатора и его семьи. Кэйа сощурился, когда они вышли в чертоги раскаленного солнца, вдохнул жаркий влажный воздух и тут же покрылся испариной. Люди приветствовали их, слегка уставшие поноси́ть поверженных, оттого и чествование казалось более почтительным, но он знал, что к нему оно не относится, и совершенно не внимал ему. Замерев, он смотрел вперед, искал царя северян и его темно-рыжую гриву, но не находил ее. Это значило лишь одно.

Три года назад царь отказался присягнуть Ремурии, и никакие уговоры не смогли этого изменить. Три года спустя его разбитое царство пронесли по главным дорогам, но он, благо, уже этого не застал. Умер ли он, сражаясь, или же сам забрал свою жизнь – Кэйа не знал. Но когда триумфальное шествие развернулось к нему под другим боком, он все же увидел – не его, но его сына, который во время, пока отец подписывал себе смертный приговор, наивно искал благословения у любого божка, которого встретит на своем пути. 

Он один не опустил головы и так и прошел весь триумф до императорского дворца, смотря на тех, кто кричал. А рядом, с левой стороны от него на телеге везли соломенное чучело, одетое в тунику и хитон, украшенное, как украшали себя северные цари. Так они шли весь день, пока не была принесена богу-покровителю богатая жертва и не оставлены были храму дары, и не объявлено пиршество в честь великих завоеваний.

Весь вечер кусок не лез Кэйе в горло, и даже вино не улучшило аппетит. Они ели, пока народ развлекался в Цирке, и веселились. Играла музыка, слуги приносили блюда, и самая приближенная знать любовалась белыми людьми, которых привез и протащил сквозь весь город император. Кэйа знал, что будет с ними тогда, когда опустеет зала. Отсутствие рыжего пленника среди них его успокоило: это означало, что император либо примет его в семью, либо принесет в жертву, но позже. Но одних предположений было мало: когда все достаточно захмелели, он поднялся, делая вид, что хочет отведать еще вина, и направился к своему учителю.

– Эй, Сцилла, – старик вздрогнул и чуть не выронил из рук кусок кабана. Всем давно уже подали виноград и десерты, а он все жевал свое мясо и запивал его вином, и оттого был красный, как свежесваренный рак. Кэйа довольно улыбнулся. Он любил потешаться над неуклюжим стариком, который возомнил себя философом. – А где пленники?

– А, ты, – его голос терялся в складках его подбородка и хрипел-посвистывал. Он дернул рукой в сторону одной из стены, где стояли они, испуганно смотря на пиршество. – Так вон же! Совсем тебе вино в голову ударило, дурной ты каэнрийский ребенок?

Пьянствуя, Сцилла всегда терял ту напускную вежливость, с которой обращался к своему воспитаннику. Кэйа не злился и даже наоборот чувствовал какую-то извращенную гордость от того, что истинное его лицо вспоминали исключительно в страхе и искренности.

– Если считаешь меня дураком, то считай дураком и себя – вспомни, кто меня воспитывал, Сцилла, – пропел Кэйа, и Сцилла поперхнулся вином. – Я про царьков и их детишек. Жертвовали сегодня только быка, значит, их наш августейший решил оставить в живых?

– Вот ты про что. Дочь гуннову увели к женам. И даже не думай туда заглядывать, я тебе такую трепку задам, какой ты даже на четырнадцатый год не испытал, когда пробрался в термы в бабий день!

Их совсем не слушали – закончилась та часть обеда, когда шли обсуждения дел и планов, и теперь все присутствующие разделились на маленькие группки. Кэйа раздраженно прикрыл глаза и потянулся – вспомнил тот самый день и вновь почувствовал удары по всей спине.

– Про дочь гуннову понятно. А мальчишка? Тот, с рыжими волосами? Из народа бога ветра Андриуса?

– А, он… – старик пожевал губы. – Стоило завести его во дворец, как он свалился с ног, и так и не пришел в себя, даже когда его уложили на кровать. Ему было позволено пропустить ужин. Лекари сказали, то истощение.

Сцилла презрительно фыркнул, а Кэйа про себя ответил ему: «ты, старый гнилой пень, только и передвигаешься, что на лекстиках, которые несут рабы. Ты не прошел бы и четверти пути, и упал бы замертво там же, через сотню шагов!», но вслух лишь поблагодарил учителя и вернулся на свое место.

Три года назад произошла их встреча, а спустя несколько месяцев император ушел по следам северян, и только сегодня вернулся, и, если Кэйа понял все правильно, Дилюка примут ко двору, как когда-то приняли его самого.

***

Дилюк вырос с их последней встречи, возмужал, а его волосы стали еще длиннее, чем были прежде. Руки стали сильнее и больше, только веснушки, лунные зерна, остались на бледном лице. Кэйа вспоминал его светлым и радостным, с улыбкой, с дерзкими речами, готовыми на устах. Таким он представлял его, а на деле видел совершенно иное: ни единого слова от него он не услышал кроме «да» и «нет», и ни единого взгляда не поймал, кроме взгляда в пол. Дилюк кротко ходил следом за учителями, которых к нему приставили, а те все боялись, что не смогут обуздать дикую голову, прибывшую с севера, но она все никак не оправдывала ожидания ни их, ни Кэйи. Как же ему хотелось увидеть, как он наконец-то воспрянет! Как затеет драку, устроит скандал, разобьет посуду и оскорбит императора, который то и дело мелькал рядом, приглядывая за своим новым подопечным. Дилюк молчал, и Кэйа понял, почему.

Он был совсем один.

Остальных пленников, его сородичей и товарищей, либо обратили в рабов, либо принесли в жертву, хоть и негласно – тех разорвали гладиаторы и дикие звери. Рядом не было никого, кто разделил бы его горе, и он решил это изменить.

Подкупить служанку, чтобы та оставила открытой дверь его спальни, оказалось проще простого, и в ночи Кэйа легко проник внутрь. Комната Дилюка почти ничем не отличалась от его собственной, разве что настенная фреска рассказывала совершенно иной сюжет излюбленного императором мифа об огромном ките. Что удивило Кэйю, так это бардак, который он встретил прежде, чем оказался замечен: разбросанные ткани, глиняные тарелки, разбитая ваза, которую никто так и не убрал – что бы ни хранилось в ней, оно уже давно высохло. Запах затхлый и пыльный, хотя находились они на первом этаже дома, где совсем рядом цвел внутренний сад. Дилюк лежал на кровати к нему спиной, но вскочил, когда услышал шаги. В сторону Кэйи резко взвелся острый длинный меч. От испуга он стал пятиться, но запутался в тоге и упал, и случайно захлопнул собою дверь. Они остались наедине.

Дилюк, казалось, вспомнил его. Вглядевшись в темноту, но совершенно не вслушиваясь в страстный шепот, убеждающий его не убивать, он опустил плечи, и меч вернулся на его постель. Кэйа облегченно выдохнул и поднялся.

Дилюку не была к лицу эта белая одежда ремурийцев. Она не нравилась ему, и он снимал ее, оставаясь в одной только тунике, и Кэйе это нравилось, и понравилось бы еще больше, не струсь он явиться так перед своими учителями.

– Кто разрешил тебе сюда заходить? –  холодно спросил он. Кэйа отряхнулся и пожал плечом, не отрывая от него взгляда.

– Я заблудился, – солгал он, и никто в комнате не поверил в его ложь. – А кто разрешил тебе держать при себе меч? Даже по дворцу с оружием может ходить только стража, не говоря уже о спальнях и кабинетах.

– Я… – юноша запнулся, но тут же мотнул головой и отвернулся от него. Он подошел к кровати и сел на нее. Кэйа продолжил стоять. – Не важно. Тебе что-то нужно?

– Я пришел поприветствовать тебя, только и всего. Ты ни разу не подошел за все это время, хотя имеешь на это право, как и любой свободный человек. А еще, – зная, что Дилюку нечем ему возразить, Кэйа не дал ему даже возможности для маневра. – Ты имеешь право высказывать свое недовольство в открытую, а не мстить подушкам и вазам.

Хозяин вяло осмотрел свою комнату, и та в темноте отвечала ему отблеском неба, запутавшегося в его бардаке.

– Так поступал ты? – спросил он. Кэйа усмехнулся.

– Да. Я кричал и ругался, и был просто отвратным ребенком. Все надеялся, что за это августейший выгонит меня, или убьет. 

Он врал ему так уверенно и легко, потому что сам давно поверил в свою ложь. Бунтарство началось не сразу; не сразу Кэйа научился лениться, играть болезни и вызывать тошноту, просить так, как нужно, и тех, кто прислушается. В самом начале же он был самым послушным, самым счастливым из пленников. Дилюк не знал об этом. То ли темнота сыграла на чужой стороне, то ли он потерял внимание, но Кэйа так и не мог понять, услышали его, или нет. Дилюк смотрел перед собой с дикой, разрывающей тоской.

– Отец учил наблюдать за тем, что тебя окружает, и только после того действовать и делать выводы. Я хочу сберечь его наследство, и то, что тебе спускалось с рук, может стать погибелью для меня.

– Вот оно что, – Кэйа наконец-то осмелился сесть на краешек кровати. Дилюк не прогнал его. – Как он умер?

– Отец?

– Да.

– Он погиб в поединке и с честью отдал богам свою жизнь. И я только потому не последовал за ним, что был схвачен и связан.

– Ох.

Кэйа вспомнил соломенное чучело, одетое под стать побежденному царству, и понял – то был его отец, чтобы совсем не лишать ремурийцев удовольствия лично увидеть закованных в цепи варваров. Дилюк шел рядом с ним весь день, и даже если он и пытался сделать вид, будто готов из гордости и верности отдать свою жизнь, Кэйа смотрел на него и видел, каких сил ему стоит сохранять этот облик отважного воина.

– А твои… родители? – спросил Дилюк неуверенно и тихо, не вглядываясь в темноте в его лицо. – Ты из царей. Как ты попал сюда?

– Так же, как и ты. Отец с матерью выпили яд, чтобы их не провели по дорогам проклятого города, а затем не избили, на потеху плебеям и их рабам. Но меня, так как было мне лет, может, девять, или того меньше, они с собой не забрали. Отправили в храм, да только бестолку было.

Кэйа расслабил плечи и, опершись о постель рукой, прикрыл глаза, и Дилюк смотрел на него. Тогда они почувствовали, что были связаны, и с каждой последующей минутой, которую они провели, ничего не говоря, их связь становилась прочнее. Наконец, Дилюк лег, подняв колени, и прошептал:

– Останься здесь.

– На ночь?

– Да.

Кэйа медлил. Он знал, что если уйдет, то Дилюк не обидится, но поднялся, осмотрел полы и взял одну из небольших подушек, которую уложил с другого угла кровати. Дилюк молча подвинулся.

– Если утром нас застанут слуги, меня опять в чем-нибудь обвинят.

– Ты же ничего не делаешь, – Дилюк не поворачивался к нему. – Я просыпаюсь с солнцем. Я разбужу тебя.

– Уповаю на твое упрямство. Даже старику Сцилле сложно это делать – будить меня с солнцем.

– Я скину тебя с кровати.

– Только попробуй.

По утру, когда солнце только-только поднялось над полями, Дилюк поднялся. Он оказался сдвинут на самый край постели; Кэйа же, раскинув руки, расположился в центре, и судя по его лицу, спал так умиротворенно, что становилось ясно, почему старые учителя не могли его разбудить. Дилюк улыбнулся.

Он скинул его вместе с подушками и тканями, на которых они спали и, ничего не сказав, ушел. Много обидных слов прозвучало в его спину, и про варварские корни, и про грубость к тому, кто подставил ему плечо прошлой ночью, но ничего из этого Дилюк уже не услышал, а если и услышал, то наверняка остался равнодушен – будучи сыном царя суровых северных земель, мягкие постели и долгие сны были ему чужды.

***

Он вновь изменился после начала их дружбы. Изменилось его поведение и взгляд, которым он смотрел на всех в доме, стал острее язык, разгорелся его нрав – как оказалось, по своей природе пылкий и пламенный. Он отказывался от учителей, тех жеманных сердобольных ученых, приставленных к Кэйе, сбегал с уроков права и философии, а иногда попросту не являлся ни в храм, ни в библиотеку, ни в сад; каждый урок ораторского мастерства, когда его учили говорить, он заканчивал своим громким и властным: «Потому что я так сказал!», и попросту отказывался слушать разозленного учителя, и даже Кэйе, который достиг успехов во владении языками и ведении разговоров он отвечал точно так же, не желая вести замысловатых бесед.

Раздраженный Сцилла говорил ему, поучая:

– Если правитель будет скуп на слова, если ум его будет так же беден, если слово его будет меняться, подчиняясь капризам…

И Дилюк с улыбкой смотрел ему в глаза и прерывал его одним кивком головы:

– «Если».

Кэйа смеялся, смотря, как пунцовеет лицо его учителя и зная, что он ничего не скажет ему в ответ. Знал он и то, с какой ненавистью жаловался Сцилла на своих учеников всем, кто был готов его слушать, но перед императором все обидные слова облачались в то, чему он пытался учить их. Еще он узнал наконец-то, так как учитель был падок на неразбавленное вино, причину, по которой Дилюка оставили при императорском дворе.

– Ты был слишком мал. Убить тебя – значит посрамить честь патриарха, – ворчал он, лежа на тахте душного, полного благовоний триклиния, окруженный другими сенаторами. Если уроки и учения Кэйа не любил, то был горазд провести время за вином, едой и музыкой, с теми, кто в своих руках держал ремурийский закон и порядок, называя такие встречи лучшими своими учителями. – К тому же, у людей ты вызывал жалость – сиротка, спасенная с развращенного востока, где боги носили животные головы. Знали бы они, какая бестолочь вырастет по итогу…

– Для тебя все бестолочи, Сцилла, – отвечал Кэйа, и это было правдой, а потому обиды он на него не держал. – Только и знаешь, что одно – «бестолочь», хотя сам говоришь только на двух языках. А я знаю три. И никогда не дам заткнуть себя варварскому сыну, да еще и так резко, ни на одном на этих языках. Тебе словно мечом по горлу полоснули, ты и замер, и не нашел, чем ответить. Наверняка ты и августейшего называешь за глаза «бестолочью», а?

– Замолчи! – прошипел он и сильно хлопнул его по спине своей толстой ладонью, так, что Кэйа, лежавший на животе, подпрыгнул. – Хули́ меня, если угодно! Ударит в тебя молния, а я радоваться буду, и только.

– Тогда у тебя останется варвар, который не любит бани и вино, и которому уже далеко не восемь лет – кажется, будь он римлянин, то стал бы уже эфеб, верно? Так зачем же он понадобился августейшему?

– А затем, что за землями его треклятого отца легли царства, дружные Ремурии. Чтобы показать, что не только меч, но и слово держит наш мир, взяли пленником царское семя и сделали его сыном первого гражданина.

– Вот оно что.

– Твой сегодняшний урок.

Кэйа улыбнулся, протянул руку и взял кубок с теплым разбавленным вином.

А Дилюк и дальше смелел. Стоило привыкнуть к дворцовым стенам и к учителям, как тут же закончилась его кротость; строптивец дерзил и одевался так, как хотел, а иногда и вовсе притворялся, будто нем, и отвечал лишь на своем языке. Но пока император был здесь, в центре империи, и занимался делами, которые накопились за время его похода, никто не смел тронуть его сильнее обычных наказаний. Императору он нравился, его варварская дерзость и необузданность всегда веселили его, когда учителя передавали ему все свои жалобы на такого воспитанника. А потом Дилюк пересказывал все Кэйе, когда они вместе, забираясь куда-нибудь высоко, так, чтобы виден был им весь город, сидели и уминали украденный с кухни обед, и дружба между ними становилась ярче и прочнее.

Но когда император покинул город, не осталось никого, кто нес столь же большое бремя власти, чтобы защитить его. Поэтому все учителя и слуги, каким он причинил неудобство или как-то унизил, схватили его и сделали то, чего он уже никогда не смог простить – состригли его длинные волосы. Весь дворец слышал его крик, и тот проносился вихрем по комнатам и садам, и пугал птиц. Дрожали стены, словно то была не месть за унижения, а самое настоящее убийство, после чего до самого вечера ни слышно, ни видно было ни Дилюка, ни его мучителей.

Только под вечер Кэйа, решивши, что прошло достаточно времени, что не осталось у него никаких других дел, снова прокрался в его комнату. Слуги боялись заходить внутрь, слыша про его грубый нрав; боялись, что мальчишка будет метаться по комнате, точно зверь, что он, будучи дикарем, набросится на них и разорвет голыми руками – так страшен был его отчаянный крик. Кэйа и сам не знал, почему, но злился на эти сплетни. Возможно, он помнил, что говорили о нем в свое время, и слухи те, изменив лицо, оставались такими же болезненными.

Однако никто не рычал на него, никто не набросился, не сверкнули из угла глаза зверя – лишь вздутое одеяло на постели свидетельствовало о живой душе. Рядом с кроватью стоял квадратный стол, на который он поставил тарелку с едой: никто не собирался кормить его лично, раз сам он не вышел к столу.

Кэйа осторожно сел на уголок кровати и потянулся рукой к одеялу. Дилюк молчал; пустым взглядом он неохотно, бездумно водил по стене. В закатном солнце он видел опухшие от слез щеки и чувствовал, как под рукой все еще содрогается его грудь. Тень лежала и не шевелилась, и если бы она могла, то перестала бы дышать. Кэйа поджал губы и едва коснулся рукой его плеча.

– Встань и поешь, – потребовал он и тут же укорил себя за подобную грубость. Но Дилюк не ответил. – Ничего ты не изменишь, если еда пропадет зря. Никто не восстанет из мертвых, на выжженной земле не вырастут цветы, а волосы не отрастут. Так что хотя бы не мучай себя – чего толку умереть от голода после всего пережитого?

Дилюк ответил. Он сказал: не хочу, и Кэйа, удивленный его ответом, перебил его слова:

– Тоже мне! Еще как хочешь. А раз не хочешь, то заставь себя захотеть.

Дилюк задвигался, перевернулся на спину и медленно поднялся. Кэйа не мог сдержать жалости, смотря на короткие волосы, такие, какие были у всех, даром, что рыжие. Не было больше тех вихрей и кос, которые он заботливо заплетал каждый раз, когда они расплетались, лишь скупая, жалкая ремурианская дрянь, открывшая его лоб, уши и шею. Зная, что смотрит, Дилюк опустил лицо в ладони и пальцами сжал то, до чего дотягивался на макушке. Кэйа не мог более требовать от него что-либо, даже самое простое. Он потянулся, и мягкая ладонь коснулась его уха, погладила по щеке, опустилась к плечу и потянула к себе, и он обнял его, а другой рукой зарылся в колючие волосы.

– Вырастут, – вторил он, а Дилюк замотал головой на его плече. – Вырастут. Иначе никто бы не нуждался в извергах, которые за плату раз в несколько месяцев обрезают волосы.

Он гладил его по спине, приложив щеку к его макушке. Вспоминал: у отца его были длинные волосы, были косы и украшения значит, в них было что-то важное. Сила, может, или и вовсе божественное благословение. Никто не тратил на прическу столько времени, сколько тратил Дилюк, даже сам Кэйа, который больше обедов и книг любил втирать в голову масла и расчесывать волосы. Они не были у него длинные, но закрывали часть шеи и казались гладкими, шелковыми, чем он очень гордился.

– Августейший узнает и накажет, – Кэйа продолжал, и непонятно было, слышали его, или же он говорил это сам себе. – Ему они нравились, и матери нашей тоже. Покажись ей, она в ужас придет и сама изобьет всех гадов.

Он успокоился, поднялся, но так и не смотрел на Кэйю, а Кэйа не смог устоять и пялился на его лицо. Оно стало новым, совершенно изменило черты и формы, и в слабом солнечном свете Дилюк, казалось, потерял в весе, а глаза его стали еще больше. Стали видны шея и плечи, тонкие и длинные. Он шмыгнул носом, повернулся к столику и к еде и схватил лепешку, а Кэйа все смотрел.

– Так я больший ремуриец, – тихо сказал он, жуя хлеб. – А я не хочу быть им.

– Тоже мне! – Кэйа был рад, что его друг наконец-то заговорил. Он фыркнул, даже излишне эмоционально, и всплеснул руками. – Ремуриец скромен в еде и в быту, а их огромные животы, под которыми ног не видно, уж явно будут похуже длинных волос!

– А у тебя волосы…

– Как только мне говорят, что пора стричься, я притворяюсь, будто мне дурно. А если меня самого отправляют в город к цирюльнику, то всегда возвращаюсь и говорю, что никого не нашел. Один куда-то отправился, второй заболел, третий и вовсе покинул город… Вот так мне не везет! – Дилюк вяло улыбнулся ему, а Кэйа, повторив его улыбку, вновь коснулся его щеки. Ему понравилось держать его в своих руках, обнимать его, чувствовать тепло и смотреть в глаза. Он спохватился, будто смотрит на него слишком долго и не моргает. посмотрел на тарелку и схватил с нее кусочек сыра. – Что означали те косы? Что у тебя, что у отца твоего они были, правда, у отца их было больше.

– Косы значат, сколько подвигов совершил человек. Победил ли врага, или же открыл новые земли, или родился у него ребенок – то либо коса, либо в волосы вплетают украшения.

– У тебя было две и много разных камней, хотя ты тогда был очень юн.

– Верно. Но я охотился, сражался с отцом, приносил богам жертву. Конечно, станешь взрослым, и все тебе расплетут – никто не дарует мужчине бусы за то, что тот сам поймал зайца, да? – они тихо рассмеялись.

Как и в прошлый раз, Кэйа залез на кровать и сел рядом, а Дилюк продолжил есть. Как и в прошлый раз, в молчании они смотрели друг на друга и думали друг о друге, и потом Дилюк, когда тарелка его опустела, сел рядом, собрав под себя ноги, и спросил:

– Ты по чему скучаешь?

– Я?

Дилюк кивнул, а Кэйа понял, что не сможет ответить ему сразу. Он уже и забыл, что было когда-то давно, и только сейчас, словно услышав заветные слова оракула, наполненные ворожбой и божественным дыханием, стал вспоминать.

– Я… скучаю по золотой посуде, – не выдержав, Дилюк нахмурился и рассмеялся, и Кэйе пришлось пихнуть его под локоть. – Моя мать любила удивить гостей золотыми блюдами, которые затем дарила им. Еще я скучаю… по одежде, легкой и тонкой. По украшениям – я помню, какое красивое ожерелье из лазурных камней мне подарили. По музыке и танцам, и по… по языку. Здесь почти никто не знает моего языка.

– Научи меня ему, – он сказал это, совсем не думая, и Кэйа удивленно раскрыл глаза. – А я научу тебя, и мы будем говорить на двух языках сразу, чтобы никто нас не понимал.

Кэйа улыбнулся. Он протянул руку, и Дилюк взял ее в свою, приблизился, и голова его снова легла ему на плечо.

– А про богов с головами животных – это правда?

– Правда.

– Ты поклоняешься им?

– Поклоняюсь. В тайне. Августейший ненавидит их, и все, кто верит не в то, во что верит он, подвергаются избиениям и изгоняются из города. Поэтому и ты будь осторожен.

Дилюк улыбнулся в пустоту.

– Я один здесь. Мне говорят, мои боги – это те же, что и здешние, просто зову я их по другим именам, потому они меня и не слышат. Но я не видел здесь ни лосося, ни деревьев, старых и мудрых, а за стены города мне выходить запрещено.

– Лосося?

– Да, – простодушно ответил Дилюк. – Если бог может обратиться быком, или пауком, или… цветком, то почему не может стать рыбой?

– Ну, раз так, то если будешь говорить с рыбой, никто не схватит тебя и не выгонит.

Они рассмеялись. Дилюк поднял на него глаза, большие и ясные, и Кэйа смотрел их, и улыбка исчезла с его губ. Он потянулся к нему, они коснулись друг друга, и он поцеловал его. Дилюк лежал перед ним, закрыв глаза, и Кэйа поцеловал его еще раз, и сжал его руку, не отпуская, и коснулся губами лба, и прошептал:

– Ты говорил, что взрослым расплетают их косы и отнимают бусины. Считай, что ты стал еще старше сегодня, что начнешь все заново. И что я буду с тобой. И когда-нибудь мы сделаем все так, как мы хотим. И ни один правитель не посмеет нам возразить.

Дилюк улыбнулся и ответил ему: когда-нибудь.

***

–…что вы можете увидеть на этом барельефе. На нем изображен один из триумфов императора Рема. Если вы помните, сначала на подобных шествиях людям показывали оружие, произведения искусств, щиты, ковры и прочие вещи, – рука экскурсовода мягко вела из одного угла в другой, и за ней точно и плавно следовали любопытные глаза его группы. – А еще пленники и члены царских семей и вождей, которых специально оставляли в живых, чтобы провести по городу. И вот здесь, – люди вытянули шеи, стоило их проводнику в мир древностей подойти почти вплотную к стене и указать на один из многочисленных маленьких человечков, высеченных в мраморной глыбе. – одна фигурка отличается. Посмотрите внимательно. Как вы думаете, чем именно?

Много кто на его памяти пытался сделать вид, что вообще видит, куда он показывает. Гораздо меньше людей замечали различия, и еще меньше – действительно задумывались, потому что слушали его со всем вниманием. Среди нынешней туристической группы, в смешных панамках и задорных рубашках, готовой семенить за ним и удивленно охать даже на швабру, если на нее укажет его рука мудреца в светло-синей рубашке, были и те, и другие, и третьи. Однако чаще всего люди молчали и ждали, пока он продолжит рассказ.

– Прическа! – воскликнула смуглая девчонка с зелеными волосами, выцветшими и отрастившими корни. Многие обернулись к ней с недовольством за ее громкий голос, но заметив, как засияло лицо их гида, тут же умолкли.

– Правильно! Прическа. Значит, это уже не рабы, которые несут богатства севера, но еще не императорская семья, а именно что те самые пленники. Дамы и господа, перед нами, вероятно, чуть ли не единственное изображение царя северных народов, которое сохранилось до наших дней. К сожалению, достоверно утверждать мы не можем – как видите, барельеф сильно поврежден временем, а над конкретно этим лицом постарались с особой тщательностью. А почему, кто помнит? Нет? Никто?

– Там было что-то на латыни, – с другого конца группы подал голос высокий светловолосый мужчина в красной рубашке-гавайке, надетой поверх черной майки. Гид кивнул ему и не стал растягивать интригу.

– Memoria Damnata. Memoria – «память», damnata – «проклятый». Вы могли слышать про damnatio memoriae, но суть одна: проклятие памяти.

– А можете еще раз произнести?

– Дам-на-ти-о-ме-мо-ри-э, как-то так.

– Ужас.

– Ну, что поделать. В любом случае, проклятие памяти должно было полностью стереть человека из истории. Уничтожались любые упоминания о нем, любой намек на почитание – по меньшей мере, хорошие, ведь как-то же мы знаем о том, что происходило в древние времена. Памятники, фрески – в топку. Но такой большой барельеф уничтожить трудно, да и с его уничтожением исчезнет и изображение нашего августейшего, верно? Поэтому здесь с Дилюком обошлись довольно… кустарными способами. Однако он был не единственным, кого подвергли «проклятию памяти».

– Вы про Кэйю, верно? – зеленоволосая девчонка не унималась, что, по всей видимости, слегка раздражало ее родителя – мужчина с забавной стрижкой чуть-чуть прикрыл глаза, но ничего ей не сказал. Экскурсоводу же она искренне нравилась. Он кивнул.

– Именно. У вас просто феноменальная память, фрау. Плененные дети знатных семей выросли и обрели силу, причем не только в уме или физической форме – их поддерживал народ. Они устроили восстание и бежали на юг, в царство Гюрабад – территории нынешней Сумеру. Вскоре после этого на руинах родины одного из них они создали новое царство, второй Каэнри’ах, которым правил Кэйа, а Дилюк присягнул ему на верность и стал его полководцем – им обоим явно пригодился опыт, который они получили при императорском дворе. Его правление было ярким: он вновь разрешил людям поклоняться своим богам и упразднил гонения, строил библиотеки и приглашал двуязычных людей, чтобы восстанавливать и переводить древние манускрипты. Культура, наука, искусство – все это встретило свой расцвет также благодаря походам Дилюка, который возвращался с диковинками со всего, тогда еще очень маленького, мира. Конечно, Ремурия такого терпеть не могла, и спустя годы легко покорила новое государство, а ее правителя, как и полководца, успевшего пару раз унизить ремурийских легионеров, предала забвению после их смерти. Все, что мы о них знаем, стало известно благодаря историкам, которые жили спустя сотни лет после падения и Каэнри’ах, и Ремурийской империи. И этот небольшой барельеф, который когда-то давно красовался на одном из алтарей в столице Ремурии, – один из немногих предметов, которые остались от этой истории.

Как и всегда, его рассказ собрал аплодисменты, но сам рассказчик знал: это далеко не конец. Когда основная масса туристов ушла покупать сувениры, рядом с ним осталась та самая семья и долговязый парень вместе со своей подругой, и еще несколько тех, кто решил рассмотреть подробнее экспонаты и одновременно послушать их разговор.

– Но вот это вот… «проклятие памятью», – смуглый мужчина в белом козырьке, который почти сливался с его седыми волосами, подошел к экскурсоводу. – Получается, стирает любое упоминание о человеке. Как же тогда до нас дошли такие детали?

– О, ну, во-первых, все стереть невозможно. Кэйю любили, и после его смерти и падения Каэнриаха многие решили почтить память, тайно создавая произведения искусства. Да, большинство до нас не дошло, но все же. Во-вторых, те историки, о которых я упоминал…

– Они жили спустя века.

– Это довольно сложная тема. Она затрагивает и катастрофу античности, и наступление, так сказать, среднего времени. Да, историки сохраняли записи своих предшественников, а что-то придумывали и сами. Поэтому я постоянно говорю: «скорее всего», «возможно», «вероятно», – он посмеялся, а его слушатели улыбнулись. – Ну, и в-третьих, о таких личностях все же писали, пускай и в негативном ключе, еще при жизни, и уничтожение репутации тоже считалось частью забвения. Например, Боэций писал о том, что Кэйа был большим пьяницей, а еще любил общество и женщин, и мужчин, и совсем этого не скрывал. И что театром он увлекался сильнее, чем своими обязанностями. Вот такие, с вашего позволения, «грехи» еще при жизни обсуждались в ремурийских городах. Дилюка тоже стороной такое поношение не обошло – тот же Боэций писал о его жестокости и алчности.

Что-то отвлекло его на мгновение – из служебного помещения послышался глухой стук и очень резкий, гневливый голос. Кэйа повернулся, сощурился, но его тут же вернули в разговор.

– А внешность? Мы же видели все эти картины в другом зале, откуда художники тогда брали внешность героев?

– Вы говорите про «Обрезание волос» и «Встречу с непокорным сыном»? – все трое кивнули ему. – Ну… в общей части из головы и из принятых тогда стандартов живописи. Это же фонтейнские художники XVIII века, тогда в принципе все обращались к историческим и религиозным мотивам, к очень выразительным образам и темам. Но, к слову, сохранилась одна фреска, которая очень хорошо олицетворяет это самое damnatio memoriae. На ней изображен августейший севаст и его дети, близнецы Люмин и Эфир – или Итэр – и приемные сыновья. Так вот, после их восстания лица Дилюка и Кэйи были уничтожены. Фреска сейчас на реставрации, но вы можете посмотреть на нее в одном из журналов.

– То есть, как они выглядели… никто не знает?

– Никто, – покачал головой гид. Снова до них донесся шум чьего-то голоса и резкая мондштадтская ругань.

– И про их… отношения между собой? Я имею ввиду, если они оба были царских кровей, а править стал только один… Мне бы такое не понравилось.

– Правил ли Кэйа один? – он улыбнулся и хитро сощурил глаза. – Известно много случаев, когда жена правила вместе с мужем, а то и вместо него.

– В том-то и дело, что жена, а не полководец, который еще и наверняка отсутствовал половину года.

– Будь он простым полководцем, то их останки не нашли бы в одной гробнице, вам так не кажется?

Он любил драматичную тишину, которая всегда настигала его слушателей после того, как он объявлял им об этом. Мужчина улыбнулся, выдержал паузу и продолжил:

– Десять лет назад ученые обнаружили гробницу, явно царскую, судя по украшениям и атрибутам. К сожалению, золото к тому моменту уже успели растаскать воры, но саркофаг они унести не смогли, он был тяжелый и подозрительно широкий для одного человека. Когда ученые его вскрыли, то обнаружили останки не одного, а двух человек, которых похоронили лицом к лицу. Останки датировали как раз эпохой Каэнри’ах времен войны с Ремурийской империей. Они принадлежали двум мужчинам, один из которых умер из-за ранения в спину, нанесенного, скорее всего, копьем. Причина смерти второго неизвестна, но, если верить Боэцию и другим авторам, воспевшим победу августейшего императора, царь покончил жизнь самоубийством, чтобы не терпеть унижение триумфом второй раз. Если сложить все имеющиеся у нас данные, то получается, что это… они, – Улыбнулся гид. – Одно из предположений заключается в том, что Кэйа, узнав о гибели полководца, потребовал вернуть его тело и захоронить в собственной гробнице. А когда умер сам, то верные слуги поместили их рядом, втайне от императора. Вот такая вот исто…

– Еще раз я увижу, как ты волозишь ею по полу, и восстанавливать эту дрянь музей будет из твоей стипендии!

Их небольшая группка замерла, все посмотрели в сторону маленькой серой дверцы, из-за которой доносилась ругань. Гид тяжело выдохнул, сделал вдох и улыбнулся самой обаятельной из своих дежурных улыбок.

– Ну, если вопросов больше нет, предлагаю пройти к остальным. А то если про истинный характер Дилюка мы ничего не знаем, то про нашего менеджера и выдумывать ничего не нужно. Так что будьте осторожны и не трогайте картины руками, иначе он найдет вас, и ваши пальцы отправятся ему на корм, – говорил он и провожал оставшихся слушателей, а когда те наконец-то занялись своими делами, вернулся и аккуратно прошмыгнул в помещение для персонала, закрыв за собой дверь.

Красный, как рак, мужчина в черном костюме в этот момент взял передышку в бесконечном потоке ругани. Напротив него стоял щуплый парнишка в комбинезоне, сжимавший руками закрытую фанерами картину. Глаза его были наполнены слезами: одно неверное движение, и все в помещении станут свидетелями великого потопа.

Увидев, что к ним присоединился еще один зритель, менеджер гневно всплеснул руками и указал ими сначала на картину, а затем на мальчишку:

– Ты посмотри, что он творит!

– Успокойся, а то тебя удар хватит, – он подошел вплотную и тут же вскинул брови: горе-грузчик решил не дожидаться специальных аппаратов и протащил по полу картину, которая была выше его примерно на голову. За этим занятием его застал один из менеджеров прямо тогда, когда за стеной завершалась очередная история о «забытых правителях древности». – О…

– Вот именно!

– Дорогой мой, вы знаете, что это за картина? – мягко проговорил он и даже не дал времени на ответ. – Это «Месть Лунной Девы своему возлюбленному», оригинал. Музей только недавно приобрел ее, и реставрационные работы должны начаться со дня на день. Сказать вам, сколько десятков миллионов моры она стоит? Вы уверены, что ваша неказистая стипендия сможет покрыть эти расходы? Нет? Тогда ради всевышних, оставьте картину в покое и подождите, пока вся бригада вернется с обеда! Как вас зовут?

– Б-бенни…

– Бенни, вы сами пообедали?

– Нет…

– Ну так иди и пообедай! – рявкнул менеджер, и мальчишка тут же скрылся из виду, вылетел пулей из комнаты и побежал, громко топая, прочь. Двое мужчин тяжело выдохнули. Экскурсовод помял виски и мельком взглянул на главный источник шума.

Он был невысокого роста и в отличном костюме, слегка загоревший из-за аномальной жары – солнце сделало веснушки на его щеках еще ярче. Длинные рыжие волосы мужчина собирал в хвост и слегка брил в висках.

– Возвращаюсь в свой, значит, кабинет, а тут…

– Ну, слушай, если бы что-то было не так, картину бы не оставили тут одну.

– Угу. «Если», – саркастично повторил он. – Я предлагал перенести картину через другой вход, но кто тут, кроме тебя, вообще меня слушает!

– Не ворчи.

–Я не ворчу! Просто зная, сколько денег угрохали на то, чтобы ее приобрести… – решив не заканчивать мысль, которую, очевидно, он произносил из раза в раз и которой всем уже надоел, мужчина неловко прокашлялся, поднял руку и посмотрел на часы. – Так, это… У тебя закончились экскурсии?

– Почти. Остались две группы, и я свободен.

– Да это ж часа три, без учета того, как сильно ты любишь поболтать про свою любимую древность.

– А у тебя что, закончилась работа?

– Нет. Просто ты с утра на ногах, вот я и беспокоюсь, что к вечеру ты опять устанешь и будешь ворчать.

– Когда это я ворчал?

Он улыбнулся, когда мужчина в костюме притянул его за талию, и наклонился, позволяя себя поцеловать. После поцелуя он прошептал ему в губы:

– Пос-то-ян-но. Ой, кстати. У тебя над губой остались крошки от печенья.

– Что?! Я же… да я ж целую группу провел после бранча! – воскликнув, он схватился за протянутое зеркало и принялся стряхивать крошки с губы и щек.

В маленьком зеркальце отражался смуглый мужчина со светлыми голубыми глазами, вокруг которых, стоило ему сощуриться или поморщиться, складывались морщины.

– Этого даже не заметили, поверь. Тебя слушают, а не смотрят со скуки, что там на твоем лице не так.

Он пожелал ему удачи, сказал, что на ужин обязательно приготовит любимую кесадилью с грушей, и прежде, чем уйти крайне ощутимо шлепнул по заднице.

Через двадцать минут уже другая группа туристов начала новое путешествие по мирам древности, загадочным и непохожим на то, к чему они привыкли. Damnatio memoriae – проклятие памяти, которое стирало историю в угоду приходившим к власти; оно уничтожало картины, выписывало из книг и разрушало памятники, плавило серебро и в крошку дробило драгоценные камни. И все же чувства – привязанность, любовь, страсть – пробивались сквозь ее всепожирающее пламя и расцветали, и цветут по сей день. Так думал никому не известный историк древности, избравший своей целью учить других, пока сидел на ступенях музея и смотрел на заходящее солнце.