25 июня 1878 года.

На рассвете небо казалось дымчато-розовым и будто бы даже немного прозрачным, словно кварц, отливая у самого горизонта бледно-лавандовым флюоритом и плавно переходя в полотно аметистовой холодной океанической глади. Казалось, что океан всегда должно было штормить, но только не сейчас — в это мгновение вода превратилась в совершенно недвижимое зеркало, оберегаемое штилем от малейших волнений. Это зрелище завораживало. Словно на какое-то мгновение небо с водой действительно стали едины и неделимы.

Несмотря на то количество путешествий, что случались в жизни Эрики, она, как ни странно, никогда прежде не добиралась до севера Франции. И, судя по всему, напрасно — Атлантика здесь была совершенно особенной, не такой, как на берегах Англии либо же условном «конце света»[1]. Никогда и нигде прежде она не встречала таких нежных рассветов, как здесь. Несказанно чу́дное место.

Гарнье невольно улыбнулась своим мыслям. И когда она вдруг стала столь сентиментальной? На что память услужливо напомнила ей — с момента, когда едва не умерла. Что ни говори, после этого события свою жизнь она начала ценить куда как больше. Смерть, как ни крути, всегда выступала пусть и беспощадным, но самым мудрым и непререкаемым из наставников.

Эрика напряжённо потерла зудящий рубец, что багровой отметиной обозначил на груди место совсем ещё недавно затянувшейся раны. Наверняка, в какой-то момент он станет практически незаметен, превратившись в белесую запятую пулевого ранения и хирургического шрама. Но вот душевный шрам затягивался гораздо дольше телесного — оставалось загадкой, как долго Гарнье будет сдавленно втягивать воздух в попытке проснуться, ощущая, как проваливается в темноту без сновидений, раз за разом путая ее с затягивающей тьмой безвременья? Она никому не рассказывала о том, что ставшие отныне нормой для девушки ранние подъемы были связаны со снами, что подкрадывались, как правило, под утро. По крайне мере, просыпаясь на рассвете, Эрика могла любоваться невесомыми рассветными красками, а не пытаться собрать воедино разодранное ночными кошмарами самообладание.

Впрочем, с момента их приезда в Сен-Мало, хотя бы на время ночные видения перестали тревожить душу Кристин. Должно быть, родные стены оберегали ее от затаившихся и жалящих страхов.

Эрика бросила взгляд на постель, на которой мирно спала Даае. Её расслабленная поза, умиротворенное выражение лица и лёгкая улыбка на губах заставили Гарнье ощутить тепло в сердце. После их совместного приезда в этот маленький прибрежный Богом забытый городок в Бретани, вдали от Парижа и тягостных воспоминаний, Кристин словно выдохнула накопившееся напряжение. И это давало надежду, что в какой-то момент яд случившегося все же окончательно покинет разум девушки, оставив на своем месте светлую веру в будущее.

Когда же сама Эрика выпустит из своей души темноту бездны, в которую заглянула, оставалось лишь гадать.

Первый выпущенный из-за горизонта золотистый луч окрасил воду янтарем, чуть позже вспыхнув медью на прибрежных скалах, поросших бурой травой и хрупким сухим сизым вереском. Будто бы солнце, как когда-то верили древние люди, выныривало откуда-то из самых глубин. Словно пророк Иона, покинувший утробу кита[2].

Зрелище было поистине восхитительным. В голову сами собой пришли прочитанные когда-то строки:

«Никогда художник не раскроет

Тайны, скрытые в мечтах.

И если вдруг меня охватит

Желание погрузиться в бездну, в прах,

Это коснется лишь меня,

Я в океан уйду одна.

Как прекрасен золотой рассвет,

Похоронная молитва звучит.

Был миг жизни, и вот его уж и нет.

Смерть творит законы тихо, без обид.

Как прекрасна заря,

Что обнимает нас с утра»[3].

Эрика повела плечами, ощущая лёгкий бриз, потянувший в открытое окно. Она чуть глубже запахнула баньян, затянув пояс, и облокотилась плечом об оконный проем. По зеркальной глади побежали белёсые барашки волн и леденцовые отсветы солнечных лучей.

Имением Кристин в Сен-Мало оказался небольшой узкий дом, зажатый между береговой полосой и скальником, и представлявший собой двухэтажное строение с флигелем, сложенное из темно-серого камня. Оно было сплошь увито зеленым плющом и пурпурной лозой дикого винограда, а на заднем дворе расположилась изогнутая от порывов ветра сосна. При этом окна спален и гостевой комнаты выходили на лазурный океан. Невероятно красивое, но не слишком практичное решение — наверняка в зимнее время здесь было весьма зябко, поскольку на каждом из окон были навешены глухие ставни на случай штормов и сильных северных ветров, вмиг выдувавших любой намек на тепло через щели в рамах, а в каждом помещении, включая столовую, имелся свой камин. Количество же тёплых пледов в спальнях просто не поддавалось счёту.

Присутствующая в доме немногочисленная прислуга крайне тепло приняла Эрику, о которой, судя по всему, им много рассказывала сама хозяйка дома в свой прошлый приезд. Кристин радостно показала каждый уголок того места, в котором провела все свое детство: просторная гостиная с окнами в пол, светлая и воздушная спальня с распашными дверями, ведущими на крохотный французский балкончик, кабинет отца с обещанным старинным роялем, крошечная библиотека с солидным собранием книг, в которой Кристин провела практически все прошлое лето. Здесь как нигде чувствовалось, что семейство Даае было родом из Швеции — все в доме было пропитано скандинавской эстетикой простоты и естественности: никаких помпезных люстр и канделябров, золотых массивных рам и расписных потолков с ангелами. Лишь мореное либо наоборот выбеленное дерево и изящный кованый металл.

Дом оказался святилищем спокойствия. И как хорошо было спасаться от суеты и изъедающих кошмаров, также просто здесь оказалось любить без страха быть собой, не скрываясь за завесой опасений относительно слухов и пересудов, проявлять всю гамму чувств, плотно прикрыв дверь, ведущую в хозяйскую спальню. И они любили, жадно и пылко, будто бы тем самым раз за разом убеждаясь, что остались живы, словно касания друг друга исцеляли каждую из них от слепого страха потери.

Эрика часто размышляла о том, что они с Кристин любили друг друга не так, как любит бóльшая часть людей. Их история любви никогда не являлась общепринятой и понятной подавляющему большинству, о ней никогда не напишут романа и не сложат оперы или даже песни. Она так навсегда и останется застывшим мгновением между моментами настоящей, по мнению других, значимости, подобно миражу в жаркой пустыне.

Но они продолжали любить.

Они любили на виду у всех, но в тени чужих взглядов, так, что никто ничего не замечал. В едва уловимых касаниях пальцев к раскрытой ладони, в мягких взглядах, задержавшихся лишь на мгновение дольше, чем подобает, в словах, наполненных понятным лишь им двоим потаенным смыслом, в легком изгибе губ одной при появлении второй. И все не потому, что они хотели бы сохранять свои отношения в тайне, а потому, что иное было дозволено, да вот только отнюдь не им. Впрочем, быть может, так было даже лучше — их чувства оставались подобны тонкой несгибаемой лозе, которую при всей ее стойкости не следовало выставлять напоказ палящему свету дня.

Они любили шепотом, практически невесомым выдохом одной, застывшим мелкими мурашками на коже другой. Мелодикой, понятной лишь им двоим. И если Кристин была звенящим и лёгким соль мажор третьей октавы, то Эрика оставалась глубоким ми минор первой. Ярким обертоном[4] и бархатным унтертоном[5], дополняющие друг друга в деталях, оттеняющие богатство звучания в своем гармоническом дуализме[6].

Они любили за плотно закрытыми на ключ дверьми. Не потому что их любовь была тайной за семью печатями, но оттого, что она была драгоценна, а все сокровища этого мира принято закрывать на ключ. Но, скрываясь за этими дверями от пытливых взглядов окружающих, они видели в бесчисленном множестве цветов невыцветшей акварели, в то время пока остальной мир видел в черно-белом тушевом наброске.

Они любили противоположностями. Потому, что пока одна оставалась тёмным, глубоким иссиня-чёрным сапфиром, вторая искрилась ярким медово-золотым янтарём. Они были как цветущая весна и стылая зима, сицилийское солнце и знаменитый лондонский дождь, неаполитанский полдень и зимние сумерки, сонет Шекспира и строфы Бодлера, этюд Листа и опера Вагнера. И никто не решился бы сказать, как так вышло, что их жизни сложились вместе, ведь изначально это были два отколотых бритвенно-острых по краям осколка, что никак не подходили другим, но когда они совместились между собой, то образовался идеальный круг, цельный и бесконечный.

Они любили так, словно им не хватало времени, ведь узнав, что такое потери, они больше не хотели упускать отведённых им мгновений. Они любили стремительно и пылко, ведь отныне они понимали, что у них никогда, никогда не будет столько времени, чтобы его оказалось достаточно.

Они любили вопреки, а не потому что. Вопреки мнениям и слухам, клише и долженствованию. Не в единогласно принятых остальным миром эталонах заключенных браков, выгоды, совпадений статусов, преумноженных капиталов, количества рождённых детей и увиденных внуков — всё это никогда с ними не случится. Так любили остальные, но не они. Они же выплетали доступное лишь им кружево из откровенных разговоров и искренней заботы, чувственных касаний, нестерпимой нежности, что разливалась в груди от взгляда одной на другую каждое утро, из прожитых совместно мгновений и планов на создание дальнейших воспоминаний.

Они любили, позабыв страхи и былые потери, мириадами иных мельчайших способов, подобно утренней росе сияющей на бесконечном травяном море на рассвете. Подобно безбрежной искрящейся Атлантике, что переживёт всё сущее на этой земле. И оттого это казалось им предельно правильным и ценным.

Вот и сейчас, глядя на спящую девушку, в груди Эрики разливалась бесконечная острая и хрупкая нежность. Она видела, как луч солнца скользнул по постели и вызолотил пряди волос на макушке, падая на лицо спящей. Девушка улыбнулась, снова переводя взгляд на небо, что теперь вспыхнуло персиково-розовым, подсвечивая по контуру мелкие перья жемчужных облаков. В такие моменты Гарнье бывало жалела, что она не художник, способный запечатлеть увиденное. Но она старалась навсегда запомнить эти картины, бережно сохранив их в сердце и вложив в музыку, которая сейчас тихонько звучала на самом краешке её сознания.

Обнаженное плечо Кристин холодил свежий солоноватый бриз, словно девушка уснула не у себя в спальне, а где-то на берегу. А ещё она не чувствовала рядом тепла тела Эрики. Приоткрыв один глаз, она посмотрела в сторону окна и увидела девушку, стоящую рядом с ним. Распахнув обе створки ведущей на балкон двери, она с наслаждением втягивала в лёгкие свежий океанский воздух, смешивающийся с ароматом цветущих магнолий. Лето вступало здесь в свои права ощутимо позже, несмотря на то, что на дворе стоял конец июня. В отличие от Прованса или Парижа, в северные края тепло приходило ощутимо позднее.

Даае лениво перевернулась на живот, и, оперевшись локтем о подушку, с мягкой улыбкой на губах залюбовалась своей избранницей. В позе Эрики, накинутом на обнаженное тело баньяне, свободно рассыпавшимся по плечам волосам, отчетливо читалась расслабленность. То, чего им так не хватало в последнее время.

После всех событий в Гран Опера, девушки четко осознали, что им потребуется отдых вдали от тех мест, что порождали столь тягостные воспоминания. Поэтому, как только в первой половине июня Эрика все же покинула госпиталь, буквально спустя несколько дней они собрали саквояжи и тут же отправились в Сен-Мало.

Эрика планировала практически сразу занять рабочий кабинет мсье Даае и окунуться в работу, но первые несколько дней после приезда они наслаждались лишь обществом друг друга, устрицами с бутылочкой хорошего брюта да прогулками. И это были именно те моменты, коих им столь недоставало прежде — когда можно было глубоко вдохнуть для последующего выдоха, моменты такого непривычно-умиротворяющего спокойствия. Мелкой рутины, ритуалов, которые позволяли снова собрать воедино разрозненное тревогами душевное спокойствие: будь то утренний совместный кофе, дневная прогулка вдоль линии прилива или ужин с бокалом луарского мюскаде под непременный шум прибоя.

При этом мысли о возвращении в Париж Кристин отгоняла как могла, поскольку это влекло за собой необходимость решать череду бесконечных и безотлагательных вопросов и дел. В этом году все усугублялось проведением Всемирной выставки в Париже, в которой участвовал и сам проект Гран Опера, и Эрика, как его главный архитектор. Поэтому Кристин до сих пор не понимала, сколько же именно времени вдали от былых воспоминаний, новых забот и неурядиц им отведено, а потому старалась насладиться каждой минутой совместного времяпровождения. Мысли о столице и возвращении все еще вызвали у примы лёгкую дрожь.

Эрика же словно почувствовала на себе взгляд. Она повернулась и слегка виновато улыбнулась:

— Прости, я не дала тебе поспать. Просто был невероятный рассвет. Один из тех, о которых ты мне рассказывала в своих письмах — когда непонятно, это небо отражает океан, или же океан полыхает подобно небу.

— Нужно было разбудить меня, — сонно улыбнулась в ответ Кристин, а затем похлопала по месту рядом с собой. — Иди ко мне.

После сна её голос звучал глухо и хрипловато. Прикрыв одну из створок, Эрика плавно приблизилась к широкой кровати и на пару секунд склонилась над лежащей на ней девушкой, словно размышляя, следует ли еще вернуться в постель, или же пора собираться к завтраку. Но Даае цепко ухватилась за пояс на ее талии и безоговорочно потянула Гарнье на себя, тем самым лишая мук выбора. Повернувшись на бок и тут же прижавшись к опустившейся рядом с ней девушке, Кристин вздохнула, ощущая, как ее окутывают такое родное тепло.

Улыбнувшись, Гарнье прикоснулась губами к волосам Кристин, ощущая небывалое спокойствие. Если за этот год Эрика и поняла об этой жизни нечто новое, то это то, что эта самая жизнь была неприлично скоротечна. А кроме того порой ещё и внезапно конечна, чтобы отказывать себе в искренности.

Гарнье невесомо пробежалась кончиками пальцев вдоль линии позвоночника Кристин, удовлетворенно подметив, как та тут же едва заметно прогнулась в спине, прижимаясь к Эрике лишь сильнее. В ответ Даае скользнула по атласу ткани узкой ладонью, замерев рядом с вырезом. Девушка лукаво улыбнулась почувствовав, как под ее пальцами после двух спокойных ударов сердце Эрики начало стремительно ускоряться.

— Сегодня нас ждёт графиня, — тихо произнесла Гарнье, наслаждаясь ощущением ладоней Кристин, скользящих по ее телу. Закусив губу, Эрика не смогла сдержать бесстыжую улыбку, добавив — Но обед намечен лишь на час дня.

— А сейчас лишь раннее утро, — подхватила Даае, ощутив как под тонкими пальцами дрогнул живот Гарнье.

— Именно, моя дорогая, именно.

Не отрывая глаз от Эрики, Кристин окончательно распустила пояс и беззастенчиво откинула полы и без того расходящегося баньяна. Скользнув тягучим взглядом по телу Гарнье, она оперлась ладонями по обе стороны от ее головы и нависла над девушкой, отчего та восхищенно выдохнула, любуясь своей возлюбленной:

— Ты с ума меня сведешь, Кристин, — шепнула Эрика, порывисто притягивая девушку как можно ближе.

— Именно этого я и добиваюсь, — насмешливо выдохнула та ей на ухо, вовлекая в многообещающий поцелуй.

***

— Не желаете чая? Цейлонского, отменного качества, — учтиво улыбнулся Лабори, внимательно изучая своего гостя. Он планировал отобедать с мсье Пьери в неформальной обстановке уже давно, но лишь сейчас, окончательно избавившись от рабочих дел, что могли представлять собой конфликт интересов между его клиентами и ведомством, где служил Жак, наконец пригласил жандарма на обед.

Капитан словно несколько растерялся, а затем лишь неуверенно кивнул.

— Вы знаете, мсье, признаться честно, я не особо-то отличу цейлонский чай от самого простого английского, который изготовлен в каком-нибудь подвале Лондона из смеси чайного листа, табака и опилок. Поэтому можете не тратить на меня столь изысканный напиток, предназначенный для истинных ценителей.

Фернан лишь фыркнул, небрежно махнув рукой и поднимаясь из кресла.

— Бросьте, капитан. Вы мой гость, а гостям я предлагаю лишь лучшее.

— Благодарю, — улыбнулся жандарм, проводив взглядом хозяина дома. Судя по всему, он не так часто прибегал к помощи прислуги, особенно когда дело касалось конфиденциальных разговоров. Их встречу совершенно точно нельзя было отнести к таковой, но, меж тем, мсье Лабори, судя по всему, уже привычно отослал единственную служанку куда-то по делам, как только она подала обед.

Пожалуй, их общение все ещё сложно было назвать настоящей дружбой, но на фоне расследования об убийстве в Гран Опера, затем дела графини де Шаньи, а позже и всех перипетий вокруг судьбы мадмуазель Гарнье и покушения на ее жизнь, их пути пересекались все чаще. Оттого сначала формальное общение постепенно переросло в некое подобие приятельского. Как говорят, после тридцати проще призвать в друзья демона, чем завести новое знакомство, а им было далеко не тридцать, а значит призывать уже было необходимо самого Дьявола. К тому же Фернан не вел приятельских бесед после кончины своего самого близкого друга — мсье Гарнье, а у Пьери никогда не было ни времени, ни возможности находить некие приятельские знакомства в силу занятости на службе. Ведь общение предполагало встречи, совместные интересы, посещение каких-либо светских раутов, причем желательно семьями. Но в их случае всё оказалось несколько печальнее и, вместе с тем, проще — семей у обоих мужчин не было, а совместные интересы с лихвой компенсировались обсуждением каких-либо путаных и необычных дел из служебной практики.

Поэтому неформальное приглашение адвоката в гости, Пьери принял с радостью — ему нравилось, что мсье Лабори всегда оставался человеком чести и высоких моральных принципов. К тому же у них больше не оставалось причин находиться по разные стороны баррикад, а последнее дело они вели практически совместно, стараясь по возможности ускорить восстановление Амели де Брюер (свою девичью фамилию графиня вернула вместе со своим имением в Сен-Мало) в правах, и сполна заставить семейство де Шаньи ответить за все былые преступления.

На кухне звякнуло блюдце и Лабори вернулся в гостиную с двумя чашками со свежезаваренным золотистым чаем. О ноги адвоката тёрся его неизменный пушистый любимец с золотыми глазами, вынуждая Фернана выбирать, куда поставить ногу, чтобы не наступить на кота. Капитан благодарно принял напиток из рук хозяина дома, с наслаждением и некоторым любопытством втягивая носом душистый чайный аромат, отдающий нотками далекого цейлонского солнца и липового мёда.

Как только Лабори опустился в свое кресло, шартрез сразу же запрыгнул на колени хозяина, тут же свернувшись клубочком.

— Как поживает Ваша племянница? — поинтересовался Жак, пригубив напиток и решив продолжить ненавязчивую беседу. Он и впрямь не покривил душой, сказав, что не был ценителем дорогих вещей, никогда не имея возможности их приобрести в силу весьма скромного офицерского жалования. Поэтому предпочитал пить не лучший крепкий кофе, что обжигал нёбо горечью, но давал возможность держаться на ногах ночами во время изучения материалов очередного запутанного дела. Но даже будучи совершенно неискушенным в вопросах гурманства, капитан ощутил богатые насыщенные терпкие нотки на языке. Пьери довольно причмокнул.

— Крестница, — поправил его Фернан, так же отпив из своей чашки. — Впрочем, Вы правы. После смерти отца Эрика стала для меня практически единокровной родственницей. Единственной родственницей. Хотя, признаться честно, я был бы весьма посредственным отцом — для меня это слишком большая ответственность. Мне всегда было проще найти общий язык с любым отъявленным преступником, нежели с этой юной упрямицей. А Эрика, поверьте, всегда была весьма строптивой особой, чтобы заниматься ее воспитанием.

— Я заметил, — иронично усмехнулся в усы жандарм.

— Впрочем, я несколько ушел от Вашего вопроса. Благодарю, она сейчас отдыхает на севере Франции и, судя по письмам, идёт на поправку.

— Гостит у графини?

— У мадмуазель Даае, — уточнил Лабори с едва заметной улыбкой, которую Пьери не преминул отметить. — Морской воздух всегда идёт на пользу в вопросах восстановления здоровья, знаете ли.

— Всё так, всё так. Как и хорошая компания, — поддержал его собеседник.

— Именно, — Лабори немного помолчал, а затем добавил, бросив признательный взгляд на жандарма. — Я никак не находил время поблагодарить Вас должным образом. Если бы Вы не оказались той ночью в госпитале, боюсь, Эрика вряд ли осталась в живых. Вы очень многое для нее сделали.

Очевидно, что Фернан все ещё до конца не отпустил произошедших событий. В этом они были похожи, поскольку Пьери также по сей день не мог себе простить того, что при всем своем опыте службы в жандармерии упустил возможный риск и не выставил охрану в Гран Опера тем вечером. Упущение, которое едва не стоило жизни одной молодой женщине, а при несколько ином течении событий, быть может, и не одной ей. Жандарм прочистил горло, а затем тяжело вздохнул.

— Признаться честно, я до сих пор корю себя, что не отправил парочку своих ребят в Гран Опера тем вечером. Возможно, тогда нам вообще удалось бы избежать случившегося. А потому то, что я сделал для мадмуазель Гарнье — это меньшее, что я мог.

— Знаете, если суждено согрешить, непременно согрешишь[7]. А потому я крайне признателен Вам, мсье, — искренне улыбнулся Фернан, ставя точку в этой теме. И, сделав ещё один глоток чая, перевел диалог в другое русло. — А как Ваши дела? Я слышал, события с подполковником Моше и дальнейшие внутренние разбирательства сняли с голов высокопоставленных лиц Парижской жандармерии не одну и не две фуражки?

Пьери неопределенно, но весьма удовлетворенно хмыкнул. Ох уж эти адвокаты! Такое чувство, что паутиной их информаторов затянуты все структуры и ведомства, включая и саму жандармерию. Впрочем о чем это он? Сам Пьери тоже во многом помогал Лабори в последних делах, предоставляя нужную информацию и согласовывая действия в вопросах выдвижения обвинения семейству де Шаньи.

— Пока три, если быть точным, — невозмутимо кивнул капитан, закинув ногу на ногу и опустив пустую чашку на журнальный столик. Он пару секунд поколебался, задумавшись, не попросить ли ещё чудесного чая у хозяина дома, но так и не решился. — Своих постов лишились два полковника и один майор столичной жандармерии. Поговаривают, чистки рядов длятся и по сей день, но мне об этом мало известно — этим вопросом занимается отдельное ведомство, проводящее дознание личного состава.

— Я рад, что все виновные неизбежно понесут наказание, — удовлетворенно кивнул адвокат, почесывая за ухом Плиния, который лениво взирал на гостя, щуря золотистые глаза.

— Полностью согласен. А графиня де Брюер? Намерена ли она требовать развода со своим супругом?

Мсье Лабори сначала было помедлил с ответом, но затем все же кратко утвердительно кивнул, поправив сползшие на кончик носа очки, и вновь запустил пальцы в пушистую шерсть кота.

— Да, моя подзащитная намерена требовать и развод, и раздел имущества. Благо, в текущей ситуации не имеется никаких сомнений относительно итогового решения суда в этом вопросе. Мы предоставили весь объем имеющихся доказательств, подтверждающих злонамеренное поведение графа де Шаньи в отношении жизни и здоровья графини, — когда Лабори переходил на деловую тему, его тон и голос становились словно чеканными.

— Она ещё не сделала этого? — несколько удивлённо вскинул брови жандарм. — По мне так графа нужно было лишить всего уже давно.

— Давайте дождемся вердикта суда, — несколько уклончиво ответил адвокат, явно не желая выдавать избранную с графиней стратегию защиты. — Быть может, он окажется лишен всех званий и имущества и без нашей помощи.

«Ах, вот оно что», — улыбнулся про себя жандарм. Он прекрасно понимал, что в таком случае имущество без дополнительных процедур отойдет в пользу графини как супруги бывшего графа. Ведь де-юре граф окажется юридически мертв с момента вынесения приговора[8]. А значит именно Амели де Брюер, являясь и оставаясь не только лишь урождённой дворянкой, но и супругой графа, станет единоличной наследницей. Никаких споров в данном вопросе, вне всяких сомнений, не случится — графиня выступала потерпевшей стороной. А посему имущество без лишних вопросов отойдет ей.

— Надеюсь, графу воздастся в полной мере, — согласился Пьери. По его убеждению, именно он являлся корнем того зла, что в итоге распустилось ядовитыми соцветиями насилия и горести, отравило его семью, унесло жизнь одной девушки, обрекло на несвободу ни в чем неповинную женщину, отняло душевное здоровье сына и стало источником бед для двух уважаемых мадмуазель.

— Всенепременно, — кивнул адвокат сжав губы в жёсткую линию. — Если будет нужно, я дойду до высших инстанций и первого лица Французской республики, но на этот раз граф не избежит возмездия.

Пьери прищурился, скорее по привычке цепко изучая эмоции, отразившиеся на лице его собеседника. Это была злость и горькая досада. Словно бы мсье Лабори намеревался наказать графа за нечто гораздо более личное, нежели обозначил изначально. Впрочем, быть может, так сказалась история с ранением его крестницы?

— Мсье Лабори, — обратился Жак, взвесив допустимость своего вопроса. — Вы имеете полное право не отвечать, но я не могу не спросить.

Фернан скользнул подозрительным взглядом по собеседнику, но затем пожал плечами и кивнул, тем самым дозволяя задать вопрос, что вертелся на языке у капитана.

— Слушаю Вас.

— Вы добиваетесь справедливости для графа так, словно Вами руководит не одна лишь жажда справедливости, а нечто куда как более… личное?

Лабори вмиг нахмурился, черты его лица стали жёстче и суровее, а сам мужчина словно бы подобрался, готовясь отбиваться от возможных нападок.

— Повторюсь, если я переступаю черту допустимого, то Вы вправе не отвечать на мой вопрос, — поспешил заверить его Пьери. — И я прошу меня простить за столь неуместное любопытство. Это профессиональное, знаете ли.

Фернан помолчал, барабаня пальцами по подлокотнику, а затем, вздохнув, словно бы нехотя признал.

— Пожалуй, для меня это дело чести. Тем самым я словно заставляю графа ответить за былые злодеяния.

— За то, что Мадлен свела счеты с жизнью? — сразу же догадался Жак. — Прекрасно понимаю. Я и сам изначально пошел служить в жандармерию лишь затем, чтобы найти и наказать того, кто был причастен к пропаже моей младшей сестры.

Лабори удивлённо вскинул брови и пристально посмотрел на сидящего напротив мужчину. Он и подумать не мог, что за его выбором жизненного пути и службы под эполетами стоит личная трагедия. Хотя, впрочем, следовало бы догадаться.

— Вам удалось ее найти?

Пьери лишь сокрушенно покачал головой, переведя взгляд за окно. Какой она была бы сейчас, его Аннет? Он навсегда запомнил ее голубоглазой, белокурой девчушкой с кудрявыми волосами и звонким смехом, которая словно порхала по комнатам его родного дома, наполняя все вокруг жизнью и совсем еще детской непосредственностью. Какой бы она стала? Наверняка истинной красавицей. Сейчас ей бы уже было под сорок, и она, наверняка, была бы окружена любовью мужа и детей. А, быть может, она выбрала бы иной путь и выступала в театре, став балериной или актрисой, ведь она была такой выдумщицей и всегда любила танцевать, кружась по гостиной. Или стала бы сестрой милосердия, ухаживая за больными — у нее было доброе сердце, и она вечно приносила домой то сломавшую крыло птицу, то брошенного котенка. Она могла бы стать кем угодно, но главное была бы счастлива. Если бы осталась жива.

Мужчина горестно нахмурил брови, опустив влажно заблестевшие глаза, и судорожно глубоко вздохнул, переведя взгляд за окно. Жутко захотелось закурить. Но именно в этот момент заговорил мсье Лабори, и капитан, по правде, был несказанно рад, что его отвлекают от столь непростых и тягостных мыслей, что в последнее время навещали его все чаще.

— Я никогда не смогу принять ту мнимую справедливость, укоренившуюся в нашем обществе, когда юные и ни в чем неповинные жизни могут быть вот так с легкостью изувечены, а виновник трагедии при этом не понесет никакого наказания за учиненное. Я положил всю свою жизнь на алтарь восстановления равновесия чаш весов справедливости, — с жаром уточнил адвокат, а затем, усмехнувшись, добавил. — Просто моя супруга Фемида слепа и порой приходится помогать ей разбираться что к чему, иначе никак.

— Я прекрасно понимаю, о чем Вы, — согласился Пьери. — Судя по всему, как оказалось, мы с Вами не на таких уж полярных полюсах понимания истинной сути вещей.

Внезапно их разговор прервал громкий, требовательный стук дверного молоточка. Шартрез тут же соскочил с колен Фернана и шмыгнул под стол, откуда подозрительно засверкал глазами, глядя на вход в гостиную.

— Прошу меня простить, — несколько недоуменно извинился Лабори, поднимаясь с места. — Право слово, я не ждал сегодня никаких гостей кроме Вас.

— Быть может, это посыльный.

Фернан согласно кивнул и направился в сторону парадной. Пьери же прислушался к происходящему в вестибюле. Спустя несколько секунд открылась дверь и через некоторое время Лабори что-то спросил у пришедшего человека. Мужчина. Это был мужчина. А затем раздались торопливые шаги, направляющиеся в гостиную. Капитан поднялся из кресла как раз в тот момент, когда в помещение вошёл Лабори в сопровождении инспектора жандармерии, помощника Пьери — молодого лопоухого парня, с несколько вытянутым и словно вечно удивлённым лицом. Несмотря на простоватый вид, тот был весьма ответственным, смекалистым и расторопным инспектором.

Жак сначала было удивлённо вскинул брови, а затем нахмурился.

— В чем дело, Мариан?

— Мсье Пьери, — спешно затараторил пришедший. — Меня послали за Вами.

Он замялся, словно бы подбирая слова.

— Излагай как есть, не тяни, — поторопил его капитан, всем нутром ощущая неладное.

— Капитан, — молодой человек облизнул губы. — Граф де Шаньи свёл счёты с жизнью. Его обнаружили в своей камере сегодня около семи утра.

Пьери ошарашенно выдохнул. Безусловно, он понимал, что спесь и высокомерие Филиппа де Шаньи могли войти в учебники по тому, как быть эталонным мерзавцем. Но чтобы лишать себя жизни из-за возможной потери статуса даже не дождавшись вынесения приговора? Умерший граф совершенно точно был человеком слабохарактерным и спесивым, что и сыграло с ним злую шутку. Впрочем, решение суда было фактически предопределено, как и его дальнейшая жизнь. Но могло ли это послужить поводом для столь малодушного поступка?

— Что ж, — мужчина прочистил горло, одернув мундир, а затем вдруг бросил на подчинённого цепкий взгляд. — А они уверены, что это самоубийство?

Молодой человек было озадаченно заморгал, но затем решительно кивнул.

— Совершенно точно, мсье. Он ведь все время находился в одиночной камере, а с утра вот оказался в петле.

— А откуда у него взялась веревка? — нахмурился Пьери пуще прежнего.

— Так это. То ли завязку какую распустил на кальсонах или ещё чем, то ли ещё чего. Мне не сказали, — парень совершенно растерянно развел руками и тревожно сглотнул, понимая, что не расспросил обо всех деталях, прежде чем ехать к начальнику.

Ещё один, после подполковника Моше, лишивший себя жизни негодяй путем набрасывания петли на шею? Это выглядело крайне подозрительно.

— Мда уж, — протянул Пьери, напряжённо размышляя о случившемся. — А он оставил какое-нибудь послание?

— Никак нет, капитан, — торопливо заверил юноша, замотав головой, словно это должно было добавить веса его словам.

— Что ж, — снова кашлянул Пьери, вновь прочищая осипшее горло. — Ты с экипажем? Отлично. Тогда отправляйся в Консьержери и не пускай в камеру зевак и посторонних. А уж этих вездесущих репортёров и подавно! Я буду в течение часа. Можешь идти.

Молодой человек рьяно закивал, комкано попрощался с хозяином дома, спешно надел форменную синюю кепи и вышел. В гостиной повисла тишина, даже часы будто бы замедлили свой бег, перестав привычно тикать.

— Пожалуй, вместо чая я лучше предложу Вам коньяка, капитан, — наконец нарушил тишину Лабори, направляясь к палисандровому буфету с напитками. — Думаю, несколько глотков алкоголя не помешают нам обоим.

Жандарм лишь задумчиво кивнул.

Фернан плеснул в два пузатых бокала немного янтарного напитка, отчего комната наполнилась ароматом сухофруктов и пряной древесины. Пьери с благодарностью принял коньяк из рук адвоката, задумчиво глядя на огонь.

— Я совершенно точно не хочу поднимать бокал за упокой его души, — честно признался Фернан, делая небольшой глоток.

Пьери молча погрел свой бокал в раскрытой ладони, а затем предложил.

— Давайте лучше выпьем за то, чтобы вся эта череда ужасов и смертей завершилась с уходом из жизни графа. Господь ему судья. Перед ликом Божьим он точно не сможет ни солгать, ни скрыть истины, ни откупиться.

***

Утренние сборы к графине несколько затягивались. Несмотря на то, что Сен-Мало сам по себе оказался весьма невелик и представлял собой городишко с населением не более тысячи домов, еще в недавнее время он был столицей французских корсаров[9]. Не удивительно, что в детстве Кристин вынашивала мечты стать пиратом — это место более чем располагало к таким мыслям. И если дом Даае располагался на берегу на небольшом скальном выступе в левой части бухты, отчего на весь городок и океан открывался завораживающий вид, то шато[10] графини находился с обратной стороны пляжа Рошбонн, за городом, отсеченное от основных жилых домов зарослями гортензии, наперстянки, страстоцвета и падуба, столь не свойственных флоре Парижа. Крайне колоритные и умиротворяющие места.

Девушки с радостью приняли приглашение, поступившее буквально в первый же день их приезда в Бретань, и пообещали наведаться, как только сами несколько придут в себя с дороги и немного освоятся на новом месте. Амели как никто иной прекрасно понимала, что после любого потрясения необходим период покоя, чтобы суметь душевно «зажить». А потому не настаивала на непременном спешном визите и пообещала принять своих долгожданных гостий в любое удобное для них время, как только те изъявят желание.

Женщина с огромной тревогой отнеслась к, безусловно, достигшим даже севера Франции новостям о случившейся в Гран Опера трагедии. В своих письмах она ни словом не обмолвилась о Рауле, но очень тревожилась душевным состоянием Кристин и физическим выздоровлением Эрики. Амели и сама хотела было спешно приехать в Париж, но Гарнье заверила, что в том нет решительно никакой необходимости, и что они вскоре обязательно увидятся, поскольку запланированная поездка в Бретань не отменялась.

И вот вчера утром они все же направили расторопного Тома́ с запиской к графине, изъявив желание встретиться, а посему уже сегодня были приглашены на обед.

Эрика и Кристин завершали утренний прием пищи, завтракая поданными к столу яйцами-пашот со свежим хрустящим багетом, валансе́[11], тонко нарезанным кюре нант[12] и свежей выпечкой с домашним конфитюром, что были заботливо поданы кухаркой дома Даае. Несмотря на не столь продолжительное время пребывания в имении, у Кристин и Эрики уже успело войти в привычку обсуждать за завтраком местные новости, которыми обычно с ними делилась горничная, накрывая на стол. Из свежих известий была свадьба дочери соседей, что должна была состояться уже этой осенью, небывалый урожай устриц на острове Бе минувшей неделей и выловленный вчера рыбаками в бухте морской обитатель, что был под полтора метра в длину и напоминал скорее некое чудище, нежели рыбу. Хотя людская молва всегда была склонна преувеличивать. Впрочем, по словам служанки, можно было лично убедиться в правдивости слухов — удивительный улов было решено выставить на всеобщее обозрение на местном рыбном рынке.

— Лох-несское чудовище! — восторженно заключила Даае, расправившись с багетом. Родные стены словно лишь дополнительно подогревали в ней совершенно детский азарт.

— Ну конечно. Приплыло прямиком из озера в Шотландии в Сен-Мало, — скептически усмехнулась Эрика. И как только в Кристин уживались вот эта непосредственность и мечтательность с величественной сдержанностью и умением дать решительный отпор? — Скорее уж разъевшийся сом.

— В морской воде? — фыркнула девушка. — Да и на чем таком он разъелся бы в подобное чудище?

— Туше́, — отложив в сторону вилку с ножом подняла руки Гарнье, тем самым показывая, что сдается. Она не удержалась от улыбки при взгляде на возлюбленную, что была столь увлечена фантазированием вокруг этой истории. — Но свой размер он наверняка приобрел на излишне доверчивых детях-выдумщиках.

— Это на кого ты сейчас намекаешь? — вскинула бровь Кристин, все же не сдержав уползающих в улыбке уголков губ.

— Что ты, какие намеки? Я вообще изучаю столичную прессу и сплетни, — невозмутимо отозвалась Эрика, дотянувшись до свернутого на столе выпуска «Le Presse», доставленного прямиком из Парижа этим утром. Как бы ей ни хотелось полностью отключиться от столичных новостей, Гарнье не могла себе позволить убрать руку с пульса, отслеживая самое важное.

Она посмотрела на первую полосу газеты да так и замерла. Маленькая чашечка крепко сваренного кофе застыла в воздухе в руке девушки. Эрика напряженно раз за разом пробегала глазами по строчкам, словно могла ошибиться в привычных буквах, что складывались в знакомые, но совершенно невероятные слова. Наконец, она прочистила горло, тем самым привлекая внимание своей собеседницы, и еще раз убедившись, что все верно прочла, тихо озвучила новость без всяческого намека на прежнее благодушное веселье:

— Граф де Шаньи наложил на себя руки.

— Что? — Кристин медленно опустила свою чашку на стол, опасаясь, что та выскользнет у нее из рук. Новость прозвучала столь ошеломительно, что девушка нахмурилась, искренне веря, что лишь ослышалась.

— «Филипп де Шаньи свёл счёты с жизнью в камере тюрьмы Консьержери накануне объявления приговора», — зачитала Эрика начало статьи утренней газеты. Почта доходила сюда не день в день, но достаточно своевременно, а, значит, указанной новости была от силы пара суток. Взглянув на дату на заглавной странице, распорядительница лишь убедилась — газета действительно вышла позавчера. Девушка перевела задумчивый взгляд на обомлевшую Даае. — Право, я даже не знаю, что и сказать.

Эрика неопределенно пожала плечами, отложив «Le Presse» в сторону, и рассеянно побарабанила пальцами по столешнице. Кристин же молча неотрывно смотрела на заголовок статьи, также пытаясь понять свои чувства. Совершенно точно, она не испытывала злорадства или удовлетворения. Но, вместе с тем, девушка ощутила внезапное облегчение, словно с уходом этого человека завершился период минувших и возможных горестей, как если бы граф был первопричиной многих бед. Впрочем, во многом так оно и было. Даае закусила губу, устыдившись своих чувств.

— В целом, с учетом всего того, что граф сотворил с жизнями членов своей семьи, полагаю, это вполне заслуженное завершение его жизненного пути. Впрочем, куда как страшнее для него было бы пройти через назначенное наказание, — наконец констатировала Гарнье, пристально глядя в окно, за которым бились в свете вдруг выглянувшего из-за облаков солнца бирюзовые волны.

— А что ему должны были присудить? — осторожно поинтересовалась Кристин, так и не решившись сама взять в руки газету, как если бы та оказалась свернувшейся на столе гремучей змеёй.

Эрика снова взяла «Le Presse», отыскав в тексте нужный абзац.

— Обвинение запросило тюремное заключение сроком пятнадцать лет, а также лишение всех титулов, званий и привилегий, — озвучила она написанное многозначительно вздернув бровь. — Звучит фатально.

Это многое объясняло. То, как граф кичился своим положением и именем, совершенно точно не позволило бы ему продолжать жить после вынесения приговора такого толка. Ведь, по всему, он становился ровным счетом никем. И даже если бы он сохранил рассудок и здоровье после отбытия назначенного срока в тюремных казематах, то фактически этот приговор все равно означал бы окончательную смерть графа Филиппа де Шаньи для окружающего столь привычного ему света.

— Понятно, — тихо отозвалась Даае хмурясь, а затем вздохнула и честно призналась. — Ты знаешь, быть может, это делает меня плохим человеком, но я совершенно не соболезную о его уходе из жизни. Быть может, я стала совсем жестокосердной, но я не испытываю ничего кроме облегчения, в связи с этой, безусловно печальной, новостью.

Эрика лишь покачала головой, а затем чуть подалась вперёд, положив открытую ладонь на столешницу. Кристин с готовностью вложила свои пальцы в ее руку.

— Это не делает тебя плохим человеком, моя дорогая, — заверила Гарнье, бережно лаская костяшки ее пальцев. — Это лишь подтверждает, что даже у любого ангельского терпения и великодушия есть пределы. Я тоже не испытываю сочувствия. Впрочем, злорадства я тоже не ощущаю.

— Хотя и ты, и графиня, как никто другой, имели бы полное право на подобные чувства.

Эрика вновь покачала головой, переводя взгляд за окно. Погода над Атлантикой менялась крайне стремительно, поэтому на смену яркому солнцу и синей океанической глади, что была здесь еще пару минут назад, на город надвигались свинцовые тучи, касающиеся воды вдалеке белесыми нитями дождя. Начинался отлив, но складывалось стойкое ощущение, что в ближайшее время Сен-Мало накроет стеной ливня, который в этих краях будто бы пытался смыть с берега всех и вся обратно к началам начал — в бескрайний и бездонный океан.

— Я не хочу быть связана с этой семьей ни мыслями, ни чувствами, ни обидами, — пожала плечами Гарнье. — В конце концов, ради этого я отказалась даже от показов «Фантома».

— Ты что, прости, сделала? — недоуменно уточнила Даае, неверяще глядя на собеседницу.

— Сняла все последующие показы своей оперы, — сухо ответила та, невозмутимо возвращаясь к газете, дабы избежать пронзительного взгляда Кристин. Но по затянувшейся паузе поняла, что девушка настойчиво ждёт от нее объяснений. Эрика тяжело вздохнула, отложив в сторону прессу и, одернув манжеты рубашки, перевела взгляд на все ещё не отрывавшую от нее глаз Даае. — Эта опера больше не будет ставиться на сцене Гран Опера, моя дорогая. Андре и Фирми поддержали моё решение.

В гостиной во второй раз за утро повисла напряжённая гробовая тишина. Было лишь слышно как ветер яростно и настойчиво налетает на оконные рамы в попытке ворваться в помещение, да где-то на кухне приглушённо гремит посуда.

— Но это же твое детище, — изумленно выдохнула прима. Конечно же, она понимала, что никто из них двоих не смог бы вернуться к этой постановке в том виде, в котором она дебютировала тем страшным вечером. Но, взвесив все «за» и «против», Кристин была морально готова к выходу на сцену в роли главной героини «Фантома Оперы» в новом театральном сезоне, при условии, что Эрика перепишет концовку своего творения. Исполнять финальную партию над бездыханным телом Фантома у нее, безусловно, не нашлось бы никаких моральных сил, по причине непроизвольных, но более чем закономерных параллелей.

Гарнье досадливо покачала головой. Безусловно, ей было жаль расставаться с тем, над чем она неустанно трудилась последние три года. Но и наблюдать за тем, как Кристин из раза в раз будет разбиваться исполняя очередную арию, она не намеревалась — Даае только-только перестала мучиться кошмарами. В конце концов, выбирая между спокойствием возлюбленной и своей постановкой, выбор был совершенно очевиден.

— Это не просто детище. Это ребенок, что невольно напоминает о случившейся в семье трагедии, и в итоге нестерпимо больно всем. И здесь я поступаю как все те горе-матери, что в столь непростой момент идут по самому малодушному пути — отказываются от своего дитя. Я приняла решение продать постановку Метрополитен-Опера.

— Продать? Американцам? — изумлённо ахнула Даае, вскинув брови. Это означало лишь, что в будущем Эрика не желала слышать ровным счетом ничего, что касалось бы её оперы — то, что творилось и ставилось в Метрополитен-Опера в большинстве своем оставалось загадкой для всех театралов Европы. Творчество Нового Света было подобно нарядам американских дам, что в целом будто бы и соответствовали господствующим тенденциям европейской моды, но зачастую разительно выбивались то необычностью кроя, то использованными материалами и элементами. Выходило, безусловно, любопытно, но крайне странно, а порой даже нелепо.

Губы Гарнье едва заметно досадливо скривились. Очевидно, ей и самой была не по душе вся эта затея, но это единственное, что по ее мнению оставалось, дабы опера не была окончательно предана забвению.

— Своим знакомым из Англии, если быть точной, они просто переехали в Нью-Йорк. Один из них является антрепренёром[13] Метрополитен-Опера.

Кристин на пару мгновений замолкла, словно оценивая услышанное, но затем упрямо тряхнула головой, будто бы всё ещё внутренне не соглашаясь с принятым решением.

— Но ведь это значит, что ты лишишься всяческих прав на своё творение, оставшись лишь именем в театральной афише. А они, в свою очередь, смогут перекраивать «Фантома» по своему собственному усмотрению, — наконец произнесла она, испытующе глядя на Гарнье, но та лишь беспечно пожала плечами, словно бы ей сообщили, что этим утром в буланжери[14] имеется лишь зерновой багет вместо привычного пшеничного, а не то, что ее многолетние труды могут пойти прахом.

— Не совсем так, но, в общем и целом, верно. Они смогут переделать в ней все, что захотят, кроме музыки. Это было моим единственным условием. А ещё я практически уверена, что «Фантом» перестанет исполняться на французском — в Америке, знаешь ли, не в чести французские оперы. Но для меня главное, что она больше не зазвучит твоим голосом, а потому, наконец, потеряет свой сакральный смысл, — решительно ответила Эрика, хотя Даае прекрасно видела ее истинные чувства и терзающие душу сомнения. — К тому же, быть может, это позволит тебе быстрее отпустить все случившееся.

Даае уперлась локтями о столешницу и, сцепив руки в замок, прижалась к ним губами, тяжело выдохнув. Безусловно, все, что говорила Эрика, было более чем справедливо. Но вот так одним решением отсекать все то, чем она жила последние три года? Кристин лишь сильнее нахмурилась.

— Послушай, — начала было она, подавшись вперед и несколько нервно облизнув пересохшие губы. — Я правда смогу исполнять роль главной героини, не переступая через себя. Просто единственное чего бы я у тебя просила — переписать концовку.

Эрика напряжённо откинулась на спинку стула, на мгновение задумавшись над словами собеседницы. Но затем ещё раз бросила немигающий, сосредоточенный взгляд, взвешивая услышанное. В какой-то момент её зрачки едва заметно сузились, словно Гарнье вспомнила о чём-то, после чего она сцепила челюсти и лишь упрямо покачала головой.

— Милая, в мире множество прекрасных опер, которые достойны того, чтобы быть поставленными на сцене Гран Опера и исполненными тобой лично. Эта тоже найдет свои подмостки и зрителя. Я слишком тебя люблю, чтобы позволять раз за разом проживать все то, что неизбежно будет вставать перед твоим внутренним взором каждый раз, как ты будешь выходить на сцену.

— Повтори ещё раз, — вдруг перебила её Даае.

— Что? — недоумённо взметнула брови Гарнье. — Я не желаю, чтобы ты…

— Нет, не это, — мягко улыбнулась Кристин. — Другое.

Эрика сначала было нахмурилась, не уловив о чём именно её просят, но затем усмехнулась.

— Ты ведь уже не впервые слышишь это от меня.

— Я знаю, — согласно кивнула Даае. — Но мне невероятно нравится, как это звучит, не когда ты пытаешься умереть или же лежишь обескровленной на больничной койке.

Эрика тихо рассмеялась. Она и не заметила, с какой лёгкостью теперь ей давались те признания, что прежде никак не могли найти выхода. Но потребность унять неизбежное волнение самым привычным способом, через насмешничество, всё также никуда не ушла.

— А Вы, как я погляжу, ненасытны на проявления внимания, мадмуазель, — Гарнье склонила голову, с лёгким прищуром глядя на девушку.

— Не стану отрицать, за мной водится такой грешок, — беззаботно отозвалась Кристин. — Но, признаться честно, просто у меня перед глазами имеется исключительный образец упрямства, у которого я многому учусь.

— Твои вкусы, безусловно, крайне специфичны. Впрочем, красивая женщина имеет право любить самое упрямое создание, особенно если вторая умеет очаровывать музыкой, а красивая женщина оказывается выдающейся певицей[15], — с усмешкой парировала Гарнье. Кристин же закатила глаза, а затем выжидающе вскинула брови, словно тем самым задавая немой вопрос «ну так и?».

Эрика насмешливо фыркнула, откинувшись на спинку стула.

— Ты сумеешь излечить от немоты даже безгласого.

— Я человек многих талантов, знаешь ли, — лучезарно улыбнулась Даае.

— Я заметила. И бесконечно полюбила тебя в том числе и за это. А ещё за безусловное принятие всех моих особенностей, в том числе и весьма непростых, — ласково произнесла Эрика, видя, как дрогнуло дыхание сидящей напротив девушки. — Что же касается моей оперы — это не столь важно, моя дорогая, поверь. Она была первая, но совершенно точно не станет последней. В конце концов, никто не помешает мне творить и дальше. Ведь рядом с тобой во мне всегда звучит музыка.

Кристин с улыбкой слегка тряхнула головой, отчего каштановые локоны рассыпались по плечам, и Эрика в очередной раз залюбовалась своей избранницей.

— В этом вся ты — это одновременно самое прекрасное и самое несносное признание, что я когда-либо слышала.

— А ты слышала их так много?

— Ну, знаешь ли, я прима Парижской оперы, главной сцены столицы. Мне часто признаются в симпатиях, — Кристин лукаво сверкнула глазами и наигранно-смущенно потупила взгляд.

— Ах, жестокая, Вы раните меня в самое сердце! Почище пули, а уж мне есть с чем сравнивать, — рассмеялась Гарнье, поднимаясь из-за стола. — Но давай ты расскажешь мне обо всех своих воздыхателях по пути? Иначе мы снова не попадём к графине.

***

Шато де Брюер разительно отличалось от усадьбы де Шаньи. Оно представляло собой трехэтажный особняк, сложенный из светлого песчаника. И если шато в долине Луары[16] всегда относились к шедеврам раннего ренессансного зодчества времён Франциска I[17] с характерным для него причудливым сочетанием национального наследия поздней готики и позаимствованными в ренессансной Италии элементами, то здесь просматривалось чуть больше классицизма, помноженного на северный аскетизм, что представляло собой весьма занятное сочетание различных архитектурных традиций.

Вокруг особняка был разбит роскошный сад с клумбами, низкорослыми кустами роз, пушистым вечнозеленым можжевельником, раскидистыми платанами, узловатыми соснами и высокими каштанами, отчего сам дом, в окружении могучих деревьев, казался меньше, нежели, очевидно, был на самом деле. Судя по всему, семейство де Брюер не было склонно к помпезности, выдержав стиль имения с учетом местного колорита.

Экипаж остановился на подъездной дорожке, и дверь девушкам тут же открыл лакей. Он услужливо предложил руку, помогая выйти сначала Кристин, а после и Эрике. Хозяйка дома, что все это время с нетерпением ожидала приезда дорогих ее сердцу гостей, поспешила вниз по ступеням, не в силах справиться с охватившей ее радостью.

За время, что они не виделись, графиня словно помолодела — вернулась горделивая осанка, взгляд обрёл спокойствие и уверенность, а губы тронула мягкая, очаровательная улыбка. Амели по-матерински распахнула объятия, словно совершенно позабыв о былой сдержанности, коей придерживалась в Париже.

— Боже мой, Кристин, Эрика, — женщина совершенно искренне крепко обняла сначала одну, а затем другую гостью, и отстранилась, взволнованно вглядываясь в их лица. Как если бы они расстались не пару месяцев, а несколько лет тому назад, и теперь она пыталась уловить, насколько за это время изменились обе девушки. Впрочем, судя по событиям последних недель, это бы с лёгкостью могло соответствовать истине. — Вы представить себе не можете, как я рада видеть вас обеих в добром здравии!

— И это совершенно взаимно, мадам, — переняла инициативу Кристин, про себя отметив, как смутилась Эрика, столкнувшись с неожиданным проявлением столь искренней заботы. — Как Вы поживаете? Вам еще не надоел промозглый бретонский климат?

— Ну что Вы, Кристин. Я провела в Сен-Мало достаточно времени в детстве и юности, чтобы меня можно было напугать туманами или ветрами. Достаточно помнить, что здесь лучше не выходить на прогулку без зонта. Никогда не угадаешь, от дождя или от солнца он пригодится спустя буквально мгновение.

В эту же секунду, как по мановению факира, на землю упала первая тяжёлая капля. Воздух наполнился острым ароматом пыльной земли и жаждущей дождя свежей зелени. Капли неспешно забарабанили по упругим резным листьям платанов, а кроны над головами женщин угрожающе зашумели под резким порывом ветра.

— О чем я и говорила. Похоже, сегодня погода оставляет нам мало надежд на обед в беседке или же на прогулку по саду. А жаль, я так хотела показать вам восстановленные розарий и цветник, — досадливо вздохнула хозяйка имения, торопливо поднимаясь по мраморным ступеням. — Но пройдёмте же в дом, иначе мы с вами рискуем вымокнуть в считанные секунды.

Женщины спешно вошли в просторное фойе, и, словно в подтверждение слов графини, по гальке подъездной дорожки ударили тугие струи дождя, вмиг окутав весь окружающий мир коконом водяной взвеси.

Если Амели и упоминала, что ей предстоит привести шато в порядок, то, очевидно, непосредственно этим она и занялась сразу же после возвращения. Поскольку теперь дом казался не просто обжитым, но крайне уютным даже несмотря на свои весьма внушительные размеры.

Эрика с любопытством огляделась и невольно облегченно перевела дыхание. Несмотря на то, что помещения были оформлены в весьма классическом для шато стиле, декор был начисто лишен тяжеловесных бархатных портьер, картин в золочёных рамах, чучел и охотничьих трофеев, вычурных безвкусных статуэток и прочих безделушек, что с первого же взгляда обычно заявляли об отсутствии вкуса у хозяев.

Оставалось догадываться, было ли все это здесь прежде, либо же графиня де Брюер решила изменить обстановку под свой притязательный вкус, но дом был обставлен весьма изящной мебелью из светлого ореха, декорированной тонкой затейливой резьбой со вставками из мореного дуба. На стенах разместились гобелены с цветочным узором в лаконичных деревянных рамах, пол же покрывали мягкие светлые тканные ковры, по которым, наверняка, было особенно приятно ходить промозглыми бретонскими вечерами. Но первое, что бросалось в глаза вошедшим — это множество цветов. Судя по всему, задний двор и сад представляли собой буйство из душистых роз, пушистых гортензий, хрупких альстермерий и застенчивых маргариток, букеты которых в вазах различных форм и размеров тут то там стояли по всему дому.

— Пока накрывают на стол, хотела бы угостить вас чаем с местными травами, — женщина радушно улыбнулась, явно довольная тем впечатлением, что произвело на девушек её обновленное родовое имение.

Миновав фойе, дамы оказались в просторной светлой гостиной. Судя по томику стихов на низеньком кофейном столике и кружевной шали, оставленной на кресле у окна, графиня коротала время за столь любимым её сердцу чтением. В камине размеренно потрескивал огонь, наполняя помещение теплом и уютом.

— Похоже, я заразила Вас любовью к мрачной эстетике? — усмехнулась Эрика, заметив, что выбор графини пал на Бодлера.

— Я не меньше Вашего люблю хорошую поэзию, — улыбнулась графиня в ответ, присаживаясь в своё кресло и жестом приглашая девушек занять диван напротив. — К тому же он напоминает мне о времени, что я провела в Вашем гостеприимном доме, Эрика.

Краешки губ Гарнье непроизвольно дрогнули в едва обозначившийся улыбке, в то время как сама Эрика ощутила, как сердце кольнуло сентиментальной признательностью. Для нее, с рождения не знавшей материнской любви, проявление искренней заботы со стороны графини были столь же неожиданны, как если бы сейчас ей сообщили, что женщины Французской республики внезапно обрели всеобщее право голоса[18]. За то время, что Эрика находилась в госпитале, она несколько раз получала объемные письма от графини де Брюер. Амели справлялась о ее здоровье, делилась своими новостями, а также несколько раз предлагала приехать в Париж для оказания помощи и поддержки в случае необходимости. И это не было банальной досужей вежливостью. Каждая из строк этих писем была наполнена неприкрытой материнской тревогой и заботой о судьбе раненой. И то, что графиня столь искренне переживала за судьбу и благополучие Эрики и Кристин, заставляло девушку ощущать тепло и признательность.

— Вы же знаете, что всегда остаётесь желанной гостьей в нашем доме, — наконец нашлась Эрика, расслабленно улыбнувшись и опустившись на диван. — Несмотря на участие Оперы во Всемирной выставке этой осенью, у нас, как и обычно, грядут премьеры. Надеюсь, Вы найдете время и возможность посетить хотя бы одну из них? Например, в конце сентября, впервые после показа на сцене Дрезденской королевской оперы, мы планируем презентовать «Тангейзера»[19], а чуть позже «Риголетто»[20].

Графиня заинтересованно кивнула, но затем задумчиво моргнула, переведя ставший вдруг рассеянным взгляд на непогоду, что разыгралась за окном. По ее лицу скользнула лёгкая тень печали, как если бы она вспомнила о чем-то крайне дорогом и столь же недостижимом, но женщина быстро совладала с собой.

— С огромным удовольствием. Особенно с учётом того, что осенью мне предстоит вернуться в Париж, чтобы уладить некоторые дела, — Амели подняла изящную фарфоровую чашечку с подноса, принесенного служанкой. Дождавшись, пока горничная удалится из комнаты, графиня все же уточнила. — Вы, наверняка, осведомлены о последних новостях, касаемо Филиппа?

Голос женщины прозвучал подчёркнуто сдержанно. При этом было сложно понять, какую именно гамму чувств испытывала графиня де Брюер в это мгновение, ни коим образом не показывая их на своем лице. В этот момент порыв ветра ударил дождевыми каплями в оконную раму, размывая весь мир за пределами дома в единый акварельный этюд. На некоторое время в гостиной повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием камина.

— Мы читали утреннюю газету… — наконец отозвалась Кристин, но тут же примолкла, хмурясь и тщательно подбирая дальнейшие слова. — Признаться честно, я даже не знаю, насколько уместно выражать Вам свои соболезнования в этой связи?

Амели неопределенно пожала плечами, как если бы и сама задавалась вопросом о том, что она чувствует по этому поводу.

— Не стоит. Давайте лучше просто пить чай? Ароматный, с тимьяном, — улыбка вышла несколько натянутой, но в ней читалось облегчение. Она, слегка прищурившись, пригубила душистый травяной напиток и на пару мгновений снова отвела взгляд за окно.

— Безусловно.

Чаепитие плавно перетекло в великолепный ужин из мидий под соусом бле де бресс[21], запеченных в чесночном соусе гребешков и омара по-арморикански[22]. Завершилось это изобилие традиционным бретонским фаром[23]. Трапеза прошла за тёплыми беседами о былых временах, проведенных в Сен-Мало, последних новостях из Парижа, обсуждением грядущего театрального сезона и прочими темами, что касались былого или грядущего. Но никак не настоящего, которое столь навязчиво напоминало о себе каждый раз, когда графиня осекалась на моментах рассказа, что требовали упоминания Рауля или же Филиппа де Шаньи. И только когда солнце окончательно село, а женщины разместились в креслах у жаркого камина, потягивая терпкий крем де касси[24], Амели все же со вздохом признала то, что, очевидно, терзало ее все время, начиная с момента получения новости о судьбе графа.

— Я никогда не желала ему смерти. Только заслуженной справедливости. Я простилась с Филиппом, который был мне бесконечно дорог, еще шестнадцать лет назад. С названным сыном, которого столь безмерно и слепо любила — семь лет назад. Поэтому новости, что я прочла о своем безвременно и малодушно ушедшем супруге, безусловно, трагичны. Но, по правде, я не ощущаю скорби. Впрочем, не испытываю и облегчения. Во мне теплится лишь надежда. Надежда на то, что теперь я имею не только моральное, но и законное право быть счастливой.

Кристин подалась вперед к собеседнице, перехватив ее взгляд, и обратилась совсем тихо и оттого лишь более доверительно-сокровенно.

— Мадам, поверьте, Вы, как никто другой, заслужили счастья. Поэтому, совершенно точно, Вы вправе относиться к случившемуся так, как сочтете подобающим.

Женщина благодарно и несколько устало улыбнулась, но затем скользнула взглядом сначала по Даае, а затем по Эрике, задумчиво смотревшей в огонь. Глаза графини задержались на левой руке Гарнье, которую та неосознанно по привычке разминала. Губы графини дрогнули.

— Ваша рука, — она кивком напряжённо указала на ладонь. Эрика же рассеяно моргнула, переведя взгляд на пристально наблюдавшую за ней собеседницу, а затем поспешно опустила кисть на колено. — Она восстановилась? Вы можете играть?

— Не извольте беспокоиться, мадам, — заверила Гарнье без малейшей тени сомнений. — Мадмуазель Даае свидетель, что я уже с легкостью могу сыграть как «Кампанеллу» Листа[25], так и сонату номер двадцать девять в си-бемоль мажоре Бетховена[26].

Безусловно, Эрика лукавила — её левая рука все ещё оставалась слабее правой, и часовое непрерывное исполнение упомянутой сонаты, увы, пока было ей не под силу — кисть все еще предательски сводило спустя полчаса музицирований, отчего приходилось делать периодические паузы для отдыха и восстановления. Впрочем, по сравнению с периодом пребывания в госпитале, рука действительно обрела былую подвижность. А потому Гарнье ежевечерне практиковалась в музыкальном кабинете мсье Даае, удовлетворенно отмечая, что изо дня в день получается играть чуть дольше прежнего.

Графиня облегчённо перевела дыхание. Она до сих пор не могла поверить, что Рауль, этот светлый, улыбчивый и галантный мальчик, вырос в мужчину, который решился пойти на такое злодеяние. И, очевидно, лишь Господь отвёл это несчастье и уберёг мадмуазель Гарнье от безвременной кончины.

— Должно быть, мне следует извиниться перед вами обеими. Мне очень жаль, что я не оказалась в Париже в тот момент, когда случилась эта трагедия. Кто знает, быть может, мне бы удалось ее предотвратить, — слова графини звучали глухо и печально, словно бы подернутые пыльным, тяжёлым занавесом вины.

— О чем Вы, мадам? — Эрика изумленно вскинула брови и лишь покачала головой. — Рауль не слышал ничего, кроме своей ярости, что нашептывала ему творить бесчинства. Поверьте, никто не был в силах остановить его.

Женщина лишь неуверенно пожала плечами. Кто знает? Быть может, окажись она в Гран Опера тем вечером, ей удалось бы воззвать к рассудку юноши, что оказался поглощён пламенем безумия. В конце концов, ей доводилось сталкиваться с подобными приступами и у Филиппа, за тем лишь исключением, что в глазах супруга в такие минуты всегда сохранялось некое подобие здравомыслия.

— Как он? — вопрос Кристин прозвучал едва слышно. Она почему-то была совершенно точно уверена в том, что Амели знает о текущем состоянии названного сына.

Даае закусила губу и отвела взгляд, не желая возвращаться к воспоминаниям, от которых столь успешно скрывалась последние несколько недель. Она совершенно определенно чувствовала себя спокойнее, осознавая, что де Шаньи находился под стражей и больше не был способен нанести вреда ни ей, ни Эрике, ни кому-либо ещё. Она все ещё не простила, да и сомневалась, что когда-либо сможет простить то, что он сотворил с Эрикой и пытался сделать с ней. Но при всем при том именно здесь, в Сен-Мало, перед внутренним взором Кристин вновь возник образ того светлого и искреннего юноши, коим был Рауль во времена ее детства.

Графиня перевела на девушку взгляд, полный понимания и сочувствия. Она и представить себе не могла, через что пришлось пройти Кристин тем злополучным вечером. Но видела, насколько огромное и великодушное сердце было у девушки, если она нашла в себе силы задать этот вопрос. Женщина на мгновение задумалась прежде чем ответить.

— Я его не видела. Мой знакомый, мсье де Марше, находясь в Париже, навещал Рауля в клинике при Бисетре совместно с мсье Шарко — я лично просила их об этом. По их словам шансов на восстановление практически нет.

Кристин лишь коротко кивнула все так же не глядя на собеседницу.

— Мсье де Марше тоже врач? — поинтересовалась Гарнье, с беспокойством глядя на Кристин. Меньше всего ей хотелось, чтобы к девушке вернулись приступы тревоги, которых им совместными усилиями удавалось избегать после возвращения Эрики из госпиталя.

Графиня совершенно неожиданно смутилась, отчего ее щеки вспыхнули.

— Хирург. Он занимается патологиями мозга. И мой добрый друг, который был крайне рад нашей встрече после моего возвращения в Сен-Мало спустя столько лет. Он чудесный человек, и, несмотря на минувшие годы и мое продолжительное отсутствие, сохранил стремление поддерживать наше общение, за что я ему бесконечно благодарна, — женщина тяжело вздохнула, словно сожалея о тех годах, что уже не вернуть. — Кто бы мог подумать, что теперь мы, два вдовца, спустя столько десятков лет снова встретимся там, где изначально познакомились.

Графиня де Брюер умолкла, нервно теребя цепочку с кулоном, словно не находя, что еще добавить. По ее словам и беспокойству стало очевидно, что мсье де Марше был не просто хорошим знакомым, с которым случилась внезапная приятельская встреча.

— Он друг Вашей юности? — осторожно полюбопытствовала Гарнье. — Я прошу просить, если мой вопрос неуместен, и я тем самым переступаю границы дозволенного.

Но женщина лишь мягко покачала головой, тем самым дав понять, что она готова обсудить эту тему.

— Мы знакомы с самого детства, но он принадлежит к весьма небогатому роду, а потому мои родители никогда не одобряли этого общения. Осеáн даже оказывал мне в свое время знаки внимания, но затем появился Филипп, — женщина раздосадовано выдохнула носом, явно сожалея, что на тот момент события начали развиваться именно указанным образом. — А потому мсье де Марше поступил крайне благородно и весьма благоразумно. Он отступил, оставив за мной право выбора, но я была безумно очарована Филиппом. А потому выбор, что я сделала, оказался крайне опрометчивым.

— Никогда не поздно все исправить и обрести счастье, мадам, — Эрика опустила руки на подлокотники и, сложив пальцы домиком, слегка подалась вперёд. — Вы не в ответе за то, что вершат другие, как бы Вам ни хотелось исправить их ошибки. Единственное за что Вы действительно отвечаете в полной мере — это за свое благополучие. Позвольте, наконец, побыть счастливой и себе, без оглядки на мнение и ожидания окружающих.

Графиня откинулась на спинку кресла, а затем напряженно потерла лоб кончиками пальцев, на секунду прикрыв глаза. Столько лет за нее решали, что является благом, а что нет — сначала родители, затем Филипп, а после лечащие врачи. И сейчас у нее появилась действительная возможность взять все в свои руки, перестать опасаться возможных угроз со стороны супруга, ведь дамоклов меч[27] замужества, наконец, осыпался прахом минувшего. Она могла попытаться выстроить столь хрупкое, но неиллюзорное счастье. И эта возможность пугала и невероятно вдохновляла одновременно.

— Я постараюсь, — улыбнулась Амели, нарушая затянувшееся молчание, но затем вздохнула. — Впрочем, мне кажется, что за все это время вы обе столкнулись с гораздо бо́льшим количеством злодеяний со стороны моей семьи, нежели я. Поэтому, прошу Вас, Эрика, просто выслушайте, не отказывайтесь сразу.

Гарнье едва заметно нахмурились, понимая, что при таком предисловии то, что намеревалась сказать графиня, очевидно, не слишком-то придется ей по душе. Но затем кивнула, вопросительно вскинув брови.

— Я хотела бы хоть как-то компенсировать нанесенный Вам ущерб.

— Вы предлагаете мне деньги? Ни в коем случае. Об этом не может идти и речи, мадам, — решительно отрезала Гарнье. Больше всего в жизни она ненавидела жалость. По ее мнению, это липкое и унизительное чувство лишало человека всяческого достоинства в глазах других. — Вы не несете ответственности за действия Рауля. А я не нуждаюсь в сантиментах и материальной помощи.

В голосе Гарнье зазвучали непреклонные стальные нотки, что тут же уловила Кристин, прекрасно понимая, во что может вылиться их дальнейший разговор. Несмотря на все теплое отношение к Амели, Эрика оставалась всё столь же непреклонна в вопросах, касающихся ее достоинства, положения и независимости.

Распорядительница скрестила руки на груди, хмуро глядя на хозяйку дома.

— Эрика, Вы превратно меня поняли, — поспешила заверить графиня, тем самым делая словесный шаг назад, осознав, что прямое убеждение ничего не принесет. — Просто я чувствую моральную ответственность за случившееся. Как самая здравомыслящая из семейства де Шаньи.

Внезапно у графини непроизвольно вырвался короткий нервный смешок.

— Все же пути Господни неисповедимы. Кто бы мог подумать, что я скажу такое? Ведь ещё полгода назад именно я находилась в смирительном доме и считалась умершей.

— Вы всегда оставались достойным и здравомыслящим человеком, мадам, — подала голос Кристин, пытаясь тем самым разрядить повисшее напряжение. — И прошу простить. Помимо упрямства мадмуазель Гарнье порой отличается излишней категоричностью суждений.

Даае слегка склонила голову, выразительно глядя на Эрику и едва заметно вскинула брови, указав взглядом в направлении умолкшей женщины. Гарнье же раздраженно побарабанила пальцами по предплечью, а затем досадливо выдохнула.

— Я действительно прошу простить меня за возможную резкость, мадам. Я ни в коей мере не хотела Вас задеть или обидеть. Но действительно меньшее, в чем я нуждаюсь — это в жалости. К тому же в мире достаточно обездоленных, и Вы можете направить средства на куда как более благородные и нужные цели.

Графиня было задумалась, но затем ее взгляд смягчился.

— У меня уже имеются мысли на этот счет. Но, скажите, Эрика, по Вашему мнению, любая ли благотворительность столь благородна?

— Если за ней не кроются грязные попытки ухода от финансовых обременений, то безусловно, — без промедления подтвердила Гарнье, дополнительно кивнув в знак уверенности в собственных словах. Выступая непосредственным филантропом[28] в пользу Красного Креста, Эрика была более чем убеждена в этой позиции. — Если пожертвования идут от чистого сердца на благо мира и благополучия, то они, безусловно, благородны.

— В таком случае, я также могу проявить благородство и стать постоянным патроном Гран Опера, верно? — губы графини тронула легкая насмешливая улыбка.

— Мадам…

— Послушайте, Эрика, Вы ведь знаете, как я люблю музыку в целом и оперу в частности. У меня нет наследников, а сама я, судя по всему, теперь осталась единоличной обладательницей состояний двух именитых аристократических родо́в. И я считаю, что имею полное право использовать эти деньги на благо, в том числе и общественное. А что может быть более вдохновляющим и прекрасным, нежели музыка? — непреклонно заверила графиня де Брюер. Она скользнула взглядом по одной девушке, затем по второй и развела руки, указывая на них обеих. — Вы обе выступаете проводниками в удивительный и чудесный мир музыки. А я в свою очередь прекрасно знаю, сколь скупым бывает финансирование театров. А потому, имея такую возможность, я искренне хотела бы поспособствовать популяризации оперного искусства. Вы не можете отказать мне в этом.

Последняя фраза прозвучала даже не вопросом, а безапелляционным утверждением, с которым действительно сложно было поспорить. Эрика немигающе смотрела на женщину несколько секунд, а затем искренне рассмеялась, покачав головой. Графиня очень тонко подошла к вопросу. Пожалуй, если бы они сейчас сидели за шахматной доской, в этой партии Гарнье получила бы ни что иное, как «львиный мат»[29].

— Вы правы, я не могу отказать Вам в поддержке оперного искусства в целом и Гран Опера в частности, мадам, — согласилась она, будучи все ещё не в силах сдержать улыбку. — Думаю, не одни лишь столичные любители оперы, но и ценители со всей Франции будут благодарны Вам за это. Но теперь Вы будете просто обязаны посещать бо́льшую часть наших мероприятий. Таково тяжкое бремя патрона Гран Опера.

— С огромным удовольствием, — довольно кивнула Амели, явно удовлетворенная итогом их беседы. — И да, пожалуй, Вы правы на счет нуждающихся. Я не намерена возвращаться в стены особняка де Шаньи, а посему передам имение под организацию приюта. В Париже слишком много одиноких женщин, находящихся в беде, и сирот, испытывающих нужду. И если у меня есть возможность помочь им, я хотела бы это сделать.

Взгляд Амели обрёл спокойствие и уверенность, как если бы, наконец, она открыла давно запертую дверь и обнаружила перед собой не привычный тупик, а вновь открывшийся путь. И, судя по всему, этот путь был направлен не только лишь на достижение личного благополучия, но и на улучшение жизни многих других, кто не был защищен положением, покровительством или же финансами.

— Вы уже выбрали название? — поинтересовалась Кристин.

Графиня кивнула.

— «Приют для нуждающихся имени святой Магдалены».

— Я уверена, что Мадлен оценила бы это, мадам, — улыбнулась Эрика, видя с каким облегчением выдохнула женщина, сбросив с сердца добровольно принятый на себя груз чужой вины и, наконец-то, решаясь на счастье.

***

Эрика пристально смотрела на ночной океан. По чернильной водной глади протянулась серебристая дорожка лунного света, уходя за горизонт куда-то в сторону наливающейся полной луны, отчего казалось, что корабли, стоящие в бухте, вот-вот уплывут по этой искрящейся дорожке куда-то прямиком в неведомый лунный мир.

Природа всегда оставалась непостижима, поскольку не поддавалась ни просчетам, ни оценке, ни предсказанию. И эта таинственная сила изрядно пугала и восхищала одновременно. Как в свое время Эрику страшили и испытываемые чувства, поскольку они также всегда находились за гранью логики и предопределения.

В отличие от столь привычных вещей. По ее мнению, как архитектора и композитора, что музыку, что архитектуру во многом объединяла именно выверенность. В зависимости от того, как спроектирован объект или же как исполнена та или иная гамма, во многом зависел конечный итог и успех. И это было не одно лишь ее мнение — почтенный Пифагор тысячу лет назад отвергал оценку музыки, основанную на свидетельстве чувств. Он утверждал, что «всё есть число», а потому достоинства всего, в том числе и музыки, по его мнению должны были восприниматься умом, а не сердцем. Потому он судил о музыке не по слуху, а на основании математической гармонии и находил достаточным ограничить изучение музыки пределами одной октавы.

Но что это была за октава!

Именно так и появился знаменитый золотой канон Пифагора. По преданию, впервые он был использован при настройке лиры легендарного Орфея[30]. Античный философ верил в то, что выверенная музыка необходима для очищения души и врачевания тела и способна помочь разгадать любую тайну мироздания, а то и достичь «гармонии сфер»[31].

И если бы Пифагор не заинтересовался этой темой, создав свой монохорд[32], что предопределило появление фортепиано, современная музыка никогда бы не обрела ни октав, ни квинт, ни секунд и септим, как и понимания диссонанса и его значения[33].

Прочитав в свои девятнадцать трактаты Пифагора и будучи на тот момент глубоко разочарованной в отношениях, Эрика пришла в неописуемый восторг. Подумать только — все можно было измерить и оценить, не подключая сердце! На тот момент это казалось столь безопасным, логичным и оптимальным.

Сейчас же она наверняка знала одно: можно было бесконечно долго раскладывать музыку и звучание на составные элементы, но без страсти, самоотдачи, чувств та теряла всю свою суть, всю неотразимую индивидуальность.

Она теряла жизнь.

И это касалось не одной лишь музыки.

Все время скрывая сердце от возможной боли, просчитывая каждый последующий шаг, отгораживаясь от возможных чувств, жизнь обретала стройность и предсказуемость, но теряла истинное звучание, превращаясь в бесконечную механическую мелодику, воспроизводимую заезженной шарманкой.

Когда эта мысль впервые мелькнула в голове Гарнье, то показалась шокирующей — чтобы она да оценивала что-то с позиции чувств? Немыслимо! Но таковы были неизбежные последствия влюбленности, которая непостижимым образом освободила сердце девушки от железной хватки логики. А потому, если бы только Эрика захотела, то смогла бы с лёгкостью вывести свой канон звучания, который бы зиждился на тех эмоциональных переживаниях, что несла с собой каждая нота ее чувств к Кристин. Например, близость ощущалась как мажорная гамма. Ля-мажор вдоха. Пленительный отзвук, замирающий на верхней ноте. Кульминация взлета и финальный аккорд сдавленного выдоха. Каждое мгновение с Кристин ощущалась как новая композиция — наполненная страстью и неодолимым влечением, но, вместе с тем, нежной заботой и трепетной чувственностью.

«D.S. al coda irrato»[34].

«D.S. al fine amoroso»[35].

 Когда Эрика в свое время писала это на полях своих нотных набросков к опере, она и подумать не могла, что это станет своего рода ритурнелем[36] их личной лирической истории, что прошла через интраду[37] предшествующих потерь, пассажи[38] отрицания, гнева и разочарования, обретая свое новое звучание в рефрене[39] заботы, принятия и жертвенности, чтобы в финале зазвучать скерцо[40] искренней любви.

Кристин подошла со спины и скользнула ладонями по плечам Гарнье, прижавшись лбом к основанию ее шеи.

— Поговори со мной? — попросила она тихо. — У меня такое чувство, что тебя что-то тревожит.

— Не то чтобы тревожит, моя дорогая, — откликнулась также негромко Эрика. — Скорее я просто размышляю.

— И о чем же ты думаешь сейчас?

— О нас, — пояснила Гарнье словно то было само собой разумеющимся ответом, а затем развернулась лицом к девушке. Даае тут же обвила ее шею руками, несколько встревоженно заглядывая в глаза и терпеливо ожидая продолжения. — Сейчас я размышляла, что чувства к тебе подобны музыке. А с утра думала о том, что о нас с тобой совершенно точно не сложат песен.

Кристин тихонько рассмеялась, услышав это заявление. Она ожидала какой угодно драмы, но не этого утверждения. Впрочем, все пребывание в Бретани сказывалось на Эрике исключительно благотворно, ведь в Париже после отказа от обезболивающих она совершенно перестала спать и стала ощутимо более нервозной. А здесь же будто бы отбросила суету и напряжение, став текучей, подобно морской воде.

— Боже, Эрика, ты и сама с этим прекрасно справишься, если вдруг сочтешь нужным. Да и я, честно говоря, изрядно устала быть героиней некоей бесконечной истории, где из ревности с лёгкостью идут на клевету, а затем решаются на убийство. Право слово, я просто хочу быть счастливой.

Гарнье согласно кивнула, сцепив пальцы в замок на талии Кристин. Быть участницами исторических событий или же личной драмы оказалось истинным испытанием, а никак не веселой зарисовкой в стиле оперы-буффа. Эрика полностью понимала стремление Даае к жизни в моменте, в котором не происходит ровным счётом ничего, отбросив ненужные опасения за возможное будущее и хотя бы на время позабыв о тех тревогах, что душили еще совсем недавно.

— Безусловно, я согласна с тобой в каждом твоём утверждении. Но я скорее о том, что нашу связь никогда не примут, дорогая. Постепенно мы обрастем кучей слухов как…

— Как две эксцентричные почтенные оперные дамы, что брюзжат и стареют вместе, все верно. Одна будет тащить домой всех котов в округе, а вторая — бить провинившихся тростью при малейшей провинности, — иронично перебила ее Кристин, не дав закончить.

Эрика замерла и замолчала на несколько секунд. В темноте в свете камина в ее глазах отражалось такое же пламя, как в тот вечер, когда Кристин назначили примой. И тогда Даае долго не могла различить, что же именно она видела. Теперь же она совершенно точно знала имя тому чувству, что сейчас тлело в глубине глаз Гарнье.

— Ты… — Эрика отвела взгляд и несколько замялась, напряженно облизнув пересохшие губы прежде чем продолжить, — серьезно? Ты действительно готова встретить со мной старость?

Кристин деликатно высвободилась из объятий и отстранилась от девушки на расстояние вытянутых рук, а затем внимательно всмотрелась в лицо собеседницы. Закусив щеку, она все молчала, не отрывая пристального взгляда, что казалось Эрике бесконечной ордалией[41]. Словно Даае видела ее душу насквозь, разглядывая мельчайшие изъяны и рубцы. Наверняка, если бы существовал рай, то на его вратах происходило бы нечто подобное.

— Ты знаешь, — задумчиво вымолвила Кристин со вздохом. — Если бы мне задал такой вопрос кто угодно кроме тебя, пожалуй, это было бы даже несколько оскорбительно. Пройти через все, с чем мы столкнулись и до сих пор сомневаться в моих намерениях? Это, конечно, тот ещё номер.

Эрика едва заметно вздрогнула и медленно, практически бесшумно втянула воздух носом, в то время как Даае продолжила:

— Но об этом спрашиваешь ты, самый закрытый человек на свете, которого я только встречала. И я прекрасно осознаю, что ты спрашиваешь об этом из искреннего страха потерь. И то, как ты об этом спрашиваешь уже даёт мне понимание, насколько тебя пугает одна лишь вероятность моего возможного отказа от наших отношений в обозримом будущем. Впрочем, в необозримом тоже.

— Кристин, я…

— Постой, — Даае шагнула вплотную и прижала кончики пальцев к ее губам. — Позволь мне закончить свою мысль, прежде чем ты успеешь накрутить себя с сотню раз, додумывая мои слова.

Гарнье вскинула взгляд, а затем заложила руки за спину и, потупившись, напряженно кивнула, словно смиренно ожидая вынесения вердикта по итогу пройденного испытания.

— Я не люблю обещаний «навсегда» — у них слишком уж театральный и нафталиновый привкус, знаешь ли. Поэтому я точно не стану обещать тебе быть с тобой вечно.

Эрика словно даже не дышала и не отрывала глаз от пола в ожидании продолжения. И только лишь по плотно сжатым бледным губам можно было понять, насколько в это мгновение она цепенела от страха услышать, что Кристин устала от ее постоянных терзаний, сложностей характера и выпадов, каждый из которых, по ее мнению, мог бы стать отдельным поводом для отвержения.

— Но, вместе с тем, ты единственный человек, с кем я представляю свою старость до которой, я надеюсь, нам все же удастся благополучно дожить. А потому давай я скажу так — на восемьдесят лет, начиная с этого дня, я буду с тобой. Такое тебя устроит? Или этого тоже маловато для тебя? — Даае насмешливо вскинула бровь, ласково опустив ладонь на щеку Эрике и мягко поворачивая ее голову, чтобы та не могла избежать взгляда.

На губах Гарнье дрогнула ответная нерешительная улыбка и, облегченно выдохнув, девушка уточнила, не в силах сдержать расползающихся губ:

— А почему именно восемьдесят?

— Потому что потом мы впадем в старческое помешательство и все равно ничего не будем помнить, — шепнула на ухо Даае, словно делясь сокровенной тайной, о которой никто не должен был знать, а затем озорно рассмеялась.

— Ну не знаю, не знаю, — протянула Эрика с напускной беспечностью в попытке скрыть дрожь в голосе, чем заслужила возмущенное фырканье и тычок пальцем в бок. — Думаю, даже тогда это будет всего лишь поводом снова познакомиться с тобой, чтобы заново влюбиться. Без обещаний «навсегда». Впрочем, по твоей логике, к тому моменту я забуду о твоём отношении к теме вечности.

Эрика заботливо заправила выбившуюся каштановую прядь за ухо, на мгновение задержав ладонь на скуле девушки.

— Мне чертовски нравится, как это звучит из твоих уст.

— Мадмуазель, я на Вас определенно дурно влияю. То «кувыркания в постели», то теперь чертыханья. Что я слышу из уст самой примадонны Парижской оперы? — сокрушенно вздохнула Эрика, услышав в ответ ехидный смешок. А затем сокровенно призналась. — Я ведь отнюдь не совершенна, Кристин. И, в отличие от тебя, никогда таковой не стану.

— И ты решила поставить меня в известность только сейчас? А Вам не кажется, что Вы опоздали года так на три-четыре, мадмуазель? — Кристин иронично склонила голову, глядя на возлюбленную. — Но мне и не нужен идеал. Совершенное любить всегда проще. Но иногда те, кого любить непросто — нуждаются в ней больше остальных. Любовь к несовершенному куда как более настоящая[42].

Эрика глубоко вздохнула и облегчённо выдохнула, а затем благодарно прижалась губами ко лбу девушки. Задержавшись на несколько секунд в невесомом поцелуе, Гарнье все же отстранилась и прочистила горло, словно решаясь рассказать о чем-то, значимом.

— Кстати, раз уж мы определились с планами на старость, я хотела тебе показать то, что мне не так давно прислал доктор Эллис.

Эрика отошла к буфету и, открыв выдвижной ящик над письменным столом, извлекла оттуда пухлый конверт. Даае заинтересованно наблюдала за своей собеседницей. Она знала, что та продолжает вести переписку с доктором — порой Гарнье делилась какими-то новостями или же наблюдениями с его стороны, но иногда лишь молча составляла ответ, не рассказывая Кристин о содержаниях посланий. И в такие моменты она становилась молчалива и задумчива.

В ожидании продолжения разговора Кристин опустилась на краешек дивана и приглашающим кивком указала Эрике на место рядом с собой. Дождавшись, пока та присядет, она уточнила:

— И что же он пишет?

Гарнье повертела письмо в своих руках, словно оттягивая момент, прежде чем приступить к некоему весьма серьезному и важному для нее разговору. Кристин ощутила, как внутри нее кольнула тревога, явившаяся очевидным отражением волнения самой Эрики.

— Не знаю, слышала ли ты что-либо о Анне Листер?[43] — начала нерешительно Гарнье и дождалась положительного кивка головой со стороны собеседницы. — Тогда я расскажу тебе о других некоторых достаточно известных женщинах. Например, в прошлом веке в Америке жили Ханна Катералл и Ребекка Джонс. Они прожили вместе двадцать лет в Филадельфии, но при этом пользовались уважением квакерской[44] общины, потому что управляли школой и участвовали в общественной и религиозной жизни города[45]. И таких примеров великое множество.

— Эрика, я и так всегда понимала, что то, что происходит между нами — не исключительное явление. В конце концов, я изучала биографию Сапфо и ее стихи, прежде чем начать готовиться к исполнению роли в одноименной опере минувшей зимой. А также сталкивалась с отношениями между женщинами в театральной среде, — заверила ее Кристин, попытавшись успокоить свою избранницу и облегчить этот разговор, который вызывал необъяснимый мандраж у Гарнье.

Эрика согласно кивнула, а затем снова напряженно кашлянула, переходя к следующему вопросу.

— Я начала издалека, но хотела спросить отнюдь не об этом. Ты знакома с определением «бостонский брак»?[46] — поинтересовалась девушка, на что Даае задумалась на несколько секунд в попытке припомнить нечто подобное, но в голову ничего не приходило. Она отрицательно покачала головой. — В целом, когда я говорила, что в Америке нет ничего такого, чего не хватало бы Франции, я не знала именно об этом явлении, но буквально позавчера доктор Эллис прислал мне газетные вырезки из нью-йоркской «The Times»[47]. Одна из них касалась набирающего популярность движения «новых женщин»[48]. Чтобы ты понимала — в него преимущественно входят весьма состоятельные и одинокие дамы, которые, несмотря на свое богатство или же, возможно, именно благодаря ему, демонстрируют крайнюю степень независимости и самостоятельности. Иными словами, женщины, которые осуществляют контроль над своей собственной жизнью, будь то личной, публичной или финансовой без участия мужчин.

Она вынула газетную вырезку из конверта и протянула Кристин. Та пробежалась глазами по тексту и непонимающе нахмурилась. Эти новости, безусловно, были интересны, а факт того, что женщины обрели право самостоятельно решать вопросы, касающиеся своей дальнейшей судьбы без оглядки на мнение мужчин — весьма многообещающим. Но что же именно пыталась сказать этим Эрика, Кристин так до конца и не поняла. Но, судя по всему, это было предельно важно для Гарнье, ведь она всегда крайне остро относилась к бесправному положению женщин в обществе.

— Согласна, это интересно. И что, это действительно столь широко распространено в Америке?

— Весьма, но на сегодняшний день набирает популярность и по всей Европе, чему, признаться честно, я несказанно рада. Наконец-то женщины смогут добровольно выбирать свой жизненный путь.

— Понимаю. Но ты упомянула брак, — напомнила ей Даае, внимательно слушая все то, о чем рассказывала Эрика, в попытке соединить мозаику разрозненных новостей воедино.

— «Бостонский брак», если быть точной. Это не совсем брачный союз в привычном его понимании. И об этом была вторая статья. Доктор Эллис рассказал о своей хорошей знакомой, миссис Элис Джеймс и ее избраннице Кэтрин Лоринг[49]. Это две независимые дамы, которые уже весьма длительное время проживают совместно, а их отношения не порицаются обществом, поскольку они, как «новые женщины», стремятся не к рождению детей и продолжению рода мужа, а к финансовой независимости и построению карьеры. Безусловно, их амбиции зачастую ставят в тупик представителей света, а многие удивляются, как они живут без мужчин? Но на то это и не обычный брак. По словам доктора, их отношения в «бостонском браке» уже весьма долгосрочны и гармоничны. Они не скрывают, что ведут совместную жизнь. При этом отсутствие мужчин в их союзе не воспринимается светом как нечто порицаемое.

Осознание к чему именно вела Эрика заставило Кристин изумленно воззриться на собеседницу. Так вот что именно давала эта свобода «новых женщин»? И вот какие возможности открывала! Не скрывать факт совместного проживания, общих планов и связанности судеб на людях? Не пытаться объясниться, почему же она никак не ищет и не планирует искать удачную партию для замужества? Не подбирать объяснений, почему не стремится отказываться от сцены в пользу семьи, вместо этого находя поддержку в своей спутнице?

Даае нервно облизнула губы.

— И это возможно у нас? Во Франции?

— Ты знаешь, милая, с учетом, что большинство мужчин даже не допускает идеи того, что женщины могут обойтись без них, в общем-то явление «бостонского брака» больше выглядит как партнерство успешных женщин, и все больше набирает обороты не только в Америке, но и во всем мире, включая Европу. Поэтому да, это возможно. К тому же мы побеседуем с мсье Монтером — не одному ведь ему извлекать пользу из нашего знакомства. Уверяю, он с огромной охотой осветит это явление в своей статье. Ну либо я могу предложить тебе другой вариант.

— И какой же?

— Если ты хотела стать пиратом, то у них есть мателотаж[50] — по сути тоже брак, только между мужчинами-пиратами, — хмыкнула Эрика.

— Есть только пара нюансов — мы не мужчины и не пираты, — усмехнулась было Кристин, но вдруг замерла, пораженная догадкой. — Постой, это что же? Ты сейчас делаешь мне предложение руки и сердца?

Эрика неопределенно пожала плечами, а затем утвердительно кивнула.

— Ну… Наверное?

— Вот так. Сидя на диване, — возмутилась Кристин.

— Если хочешь, мы можем лечь, либо я могу попытаться встать на колено, вроде, так принято у благопристойных пар? Хотя нет, не могу — мне не позволит корсет, нижние юбки и отсутствие благопристойности, — насмешливо парировала Гарнье, но затем серьезнее уточнила. — Мое кольцо ты приняла ещё давно, поэтому почему бы и нет?

Кристин несколько секунд пораженно смотрела на Эрику, отчего та начала изрядно нервничать.

— Я… Если для тебя это слишком… — Гарнье даже несколько растерялась, но Кристин лишь отрицательно покачала головой в ответ, не в силах что-либо вымолвить.

Это было тем, что Кристин не могла допустить в самых смелых фантазиях. Брак? В детстве она допускала, что когда-то с ней обязательно это случится. Но благодаря заботе и любви отца она была убеждена лишь в одном — смысл священных уз брака состоял в том, чтобы связать свою жизнь не со статусом или кошельком другого, а с по-настоящему любимым человеком.

Ее чувства к Эрике были истинными и глубокими. А потому, безусловно, Кристин хотела бы, чтобы то кольцо, что она теперь всегда носила на безымянном пальце, являлось не просто лишь признанием в чувствах, но и свидетельством того, что их с ее избранницей жизни нерушимо связаны. Да вот только это было невозможно. Даае не роптала, прекрасно осознавая, что следует довольствоваться имеющимся, ведь общественное мнение и законы не переделать. И вот теперь такой шанс совершенно неожиданно возник!

И пусть «бостонский брак» был лишь светским, со своими особенностями и границами, но это не имело ровным счетом никакого значения. Ведь Господь и так видит сердца детей своих. И именно он призывал к любви[51].

Как много семей жили, обменявшись подвенечными клятвами, став связанными узами священного брака перед лицом Господа, но не имевших ничего общего друг с другом? Как много людей делило разные комнаты с холодными постелями после обмена кольцами? Как много законных супругов не испытывали друг к другу ничего, кроме раздражения и досады о потраченной на сидящего напротив человека жизни? О, таковых была масса! И это еще не говоря о домашних тиранах, изменниках, скупердяях и мучителях с ледяными сердцами.

То, что предлагала Эрика, нельзя было назвать священным союзом перед людьми и Господом. Но это было в разы ценнее того, что было у многих других: равенство, уважение, независимость, возможность продолжать следовать за собственной мечтой и, конечно же, бесконечная поддержка и любовь.

Пауза все затягивалась, и Гарнье начинала нервничать все сильнее. Она напряженно сцепила руки перед собой, очевидно, ожидая отказа от своей избранницы. Но тут Кристин подняла на нее восторженный взгляд и, подавшись вперёд, кратко и нежно поцеловала в губы.

— Ты ведь понимаешь, что будешь обречена жить вместе с моим растущим гардеробом и каждодневными репетициями? — уточнила Кристин отстранившись, и увидела, насколько облегченно выдохнула и просияла Эрика.

— Также как ты с моим музицированием и вечной неприязнью к людям.

— Туше́! Мы в равном положении. Тогда, пожалуй, я не могу не согласиться на твое заманчивое предложение. Только при одном условии, — загадочно улыбнулась Кристин.

— И каком же?

Кристин нежно провела подушечкой большого пальца по шраму на щеке Эрики.

— Открой мне тайну. Я всегда хотела спросить, откуда он у тебя? О нем ходит так много слухов и легенд в стенах Оперы. Например, что ты с грудью наголо дралась на рапирах с кем-то, защищая честь какой-то красавицы[52]. Или что…

— …я дралась на палашах, захватывая вражеский корабль? — иронично изогнула бровь Гарнье.

— Нет, такого варианта не было, — с улыбкой покачала головой Кристин, но уточнила, — впрочем, я бы не удивилась, если бы во время своих вояжей по всей Европе ты действительно успела бы поучаствовать в чём-то подобном исключительно из любопытства. Но все же. Откуда он у тебя?

Эрика замялась, а затем несколько сконфуженно усмехнулась, словно признаваясь в чем-то совершенно курьезном.

— Да ты знаешь, вышла сущая нелепица. В детстве я настойчиво пыталась научиться фехтовать, и мы с соседским мальчишкой решили попрактиковаться. И в наши детские головы не пришло, что если взять настоящие рапиры из коллекции его отца, это может завершиться несчастьем. Мне повезло, что лезвие не задело глаза, иначе с повязкой я бы выглядела куда как менее привлекательно. Так что мой шрам — результат детских шалостей, не более.

Кристин улыбнулась в ответ.

— Мне нравится даже он, — произнесла она, кратко целуя Эрику в край губ, ровно туда, где обрывалась тонкая полоска.

— Значит ли это, что несмотря ни на что, его ты тоже будешь любить лет так восемьдесят?

Кристин рассмеялась светло и радостно, слегка запрокинув голову, а затем подалась вперёд, заключая Эрику в объятья.

— Гораздо дольше, милая, гораздо дольше.

Потому как и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится, но любовь никогда не перестает.

***

FIN