24 мая 1878 года

Non finito[1].

Так именовали знаменитые итальянские скульпторы эпохи Ренессанса свои творения, что они осознанно и намерено не завершили, используя недосказанность как художественный приём. И в этой незавершённости содержался весь смысл восхваления бесконечности течения времени, чувств и искусства, способного запечатлеть этот уникальный миг, но оставив его не завершённо-статичным, а словно имеющим все шансы быть продолженным в любой момент времени. Плиний Старший считал это высшим проявлением художественного таланта, а Леонардо да Винчи окрестил этот художественный приём наивысшим интеллектуальным проявлением мастерства.

Non finito.

Это то, что могла бы сейчас сказать Эрика Гарнье о своей жизни, если бы могла. Если бы не задыхалась на окровавленном ледяном мраморе пола в своей Опере под взглядами давно ушедших композиторов, бесстрастно взирающих со стен за её отчаянными попытками уцепиться за собственную жизнь. И если бы она сама избрала этот сомнительный творческий приём в отношении окончания своего жизненного пути. Но, в отличие от давно покинувших этот бренный мир воззрившихся на неё маэстро, она была категорически не готова отойти в мир иной. Только не сейчас! Только не когда она впервые обрела истинное робкое счастье. И в этот момент она наверняка была готова поспорить с тем, что незавершённость является таким уж гениальным художественным приёмом, что использовала судьба в отношении неё.

А потому Эрика всячески старалась не закрывать слипающихся век, ощущая нежные пальцы Кристин в своих волосах, её дрожащие губы на своих щеках и неотрывно слушая срывающийся, но такой родной волшебный голос.

Голос в который она влюбилась едва услышав.

Даае отчаянно не отпускала, она оставалась тем шатким мостиком, который отделял Эрику от окончательного ухода за грань. Она непреклонно и яростно пыталась удержать возлюбленную, и Гарнье, как могла, цеплялась за её спасительные ласки и слова.

Каждое из слов Кристин было обречённо-острым в своей надежде. Она пребывала в ужасе от одного допущения, что Эрики не станет. А та могла лишь слушать её голос и вместе с плотным воздухом глотать всю ту горькую невысказанную нежность, что терзала её сердце подобно застрявшей где-то в груди пуле.

А ведь они так много хотели успеть. Подобно любым влюблённым, считали, что у них есть всё время этого мира на свои планы и мечты. Наивно полагали, что завтра никогда не наступит. А оно вдруг обрушилось резко и грубо, выплюнув свинцовый осколок прямиком за рёбра, туда, где сердце продолжало гореть безмолвным невысказанным признанием.

Эрика не тешила себя ложными иллюзиями. Она понимала, что умирает. Но, несмотря на логическое осознание, это казалось настолько неожиданным и столь до обидного несправедливым, что девушка смогла лишь сдавленно застонать.

Раньше ей казалось, что потеря статуса фатальна. Или же крах её постановки. Или банкротство Гран Опера. Но, сидя в луже собственной крови на холодном мраморе, она осознала одно — всё всегда было вполне поправимо. Ведь единственным по-настоящему фатальным явлением всегда оставалась лишь смерть.

И это именно она смрадно дышала ей сейчас в затылок, запуская ледяные когти куда-то за грудину, сжимая сердце в свой кулак и замедляя его и без того неровный бег. И именно смерть была тем, чего Эрика никак не могла изменить, постепенно угасая на руках умоляющей возлюбленной.

— … не покидай меня, Эрика, молю тебя!..

Гарнье судорожно втянула воздух в попытке ответить, но не смогла — в груди влажно и липко заклокотало. Подумать только. Она и представить не могла, что в человеке может быть столько крови.

Кристин столь наивно и искренне до последнего верила в неё, в то время как самой Эрике хотелось разрыдаться от бессилия. Ведь во второй раз за всю свою жизнь после ухода отца она не могла ни на что повлиять. Но вместо слёз подступал лишь сковывающий холод и всеобъемлющая слабость, что накрывала лицо плотным саваном.

Должно быть, в запасе у неё оставались лишь крошечные крупицы времени, вытекающие из разбитых песочных часов жизни, поскольку своё тело Эрика перестала чувствовать ещё с четверть часа назад. В отличие от обжигающий боли. Впрочем, определять сколько именно времени прошло на самом деле являлось непосильной задачей — голова непрестанно кружилась, и время от времени она всё же проваливалась в вязкий полумрак, отчего всё вокруг казалось бесконечной агонией.

И, ощущая как её грудь покидает последнее тепло, Эрика решила попытаться признаться в той любви, что сейчас цвела в её открытой ране невысказанными словами. И, Господь свидетель, ей это удалось. Прерывистым выдохом это покинуло её простреленную грудь и впилось ядовитой иглой прощального признания в сердце Кристин. Гарнье не видела, но по задрожавшим на виске губам девушки осознала, что эти слова стали предвестником скорби. Но Эрика не имела права уйти, не озвучив того, что повторяла про себя сотни тысяч раз. Того, что Кристин должна была слышать от неё тысячи раз, просыпаясь и засыпая рядом, ловя на себе её взгляд, то, что должно было шёпотом скользить по её коже перед каждым поцелуем. Кристин должна была слышать, что столь горячо любима, ведь нельзя скупиться на слова любви — никогда не знаешь, какое из них станет последним. Вот и это финальное признание её возлюбленной услышать случилось лишь раз.

Всего один прощальный раз.

В мире существовало три вещи одной природы: солёный океан, от которого пошло всё сущее на Земле, включая солёную кровь и солёные слёзы. И если крови в Эрике оставалось всё меньше, слёзы не находили свой выход, то океан лишь сильнее шумел в ушах, накрывая волнами, лишая воли и стараясь унести её на волнах забытья. И вот он окончательно плеснулся ледяной свинцовой волной в её разум и утянул за собой на самое дно.

А был ли у неё теперь разум? Поскольку вокруг не было ровным счётом ничего. Абсолютная пустота и тишина. Казалось, что она и сама была соткана из этого безвременья и стала ничем.

В прошлый раз Эрика ощущала такую же пустоту, но та была наполнена обрывочными звуками, смутными образами, кошмарами, видениями, далёкими песнями. И зовом. Непрестанным тихим и мелодичным зовом, который увлекал её назад, выступая тонкой ниточкой, протянувшейся куда-то в настоящий мир и напоминающей о существовании другого места, где её ждут и не позволявшей шагнуть и ввериться этому тотальному «ничто».

Теперь же, приблизившись к истинному окончанию своей бренной жизни на расстояние касания кончиками пальцев, Эрика осознала, что кроме тьмы на самом деле дальше не было ровным счётом ничего: ни трубящих ангелов, ни чертей с котлами и трезубцами, ни обличающего света, ни даже бескрайних лавандовых полей с таким знакомым ароматом её волос и бьющихся об острые скалы тёмных волн бесконечного океана как, должно быть, было на её родине в Бретани, что надеялась увидеть Эрика — никаких откровений. Только непроглядная ледяная тьма безвременья, готовая принять и поглотить, не оставив больше никакого «я», непреклонно затягивала её.

А это значило лишь одно — она больше никогда не увидит Кристин. Ни сейчас, ни потом, ни через тысячу лет и прожитых жизней, если не попытается вырваться из этой тьмы. Потому что не было никакого «потом» и «после».

В прошлый раз, лишь мельком взглянув в чернильный зрачок этого всепоглощающего ничто, она даже желала шагнуть, принять, растворить себя в нём, оставив вместо себя лишь память. Теперь же Гарнье обожгло ужасом от одного лишь допущения, что её может туда увлечь, не предоставив ни единого шанса на возвращение.

Сейчас ей было что терять. Ей было кого оставлять. По ней было кому горевать. И страшнее всего было именно это — покидать всё ещё надеющегося и ждущего любимого человека, оказавшись по разные стороны разверзшейся бездны.

Она так не хотела уходить.

Эрика дёрнулась, но тело, словно принадлежащее изломанной марионетке с оторванными от крестовины нитями, не слушалось её. Девушку охватила удушающая паника.

В жизни, что располагалась по ту сторону тьмы, было не так уж и много действительно важного, ради чего стоило бороться. Но их с Кристин любовь того стоила. Она не могла позволить, чтобы долгожданным признанием, что она всё же сумела произнести, стало финальное, предсмертное. Она не должна была приносить столько горя этой искренней, отзывчивой, прекрасной девушке, полюбившей её всей своей пылкой юной душой. И ради любви к которой она сейчас непокорно противилась самой смерти.

Она помнила её наполненный мольбой и отчаянием взгляд, в котором словно что-то умирало вместе с самой Эрикой.

«Любовь всё перетерпит», — сказано в Священном писании. И это одна из немногих действительно важных вещей, которая там написана. Но любовь — это не только про чувства к другому человеку. Это и о том, сколько скрыто в нас самих и может быть проявлено благодаря другому. Оттого раньше, воспринимая любовь как боль, Эрика даже не осознавала, сколько боли было скрыто в ней самой. Сейчас же она понимала, что любовь — это благо уже в одной своей способности полюбить, ведь тот, кто любит, благодаря своему чувству непременно становится сильнее, глубже и превосходит сам себя.

«Любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится»[2].

Эрика никогда не была религиозна, вот и сейчас, чтобы вернуться, она взывала своими мольбами не ко всем известным ей богам, а лишь к одному конкретному человеку по ту сторону безвременья. И молила она только об одном — не отпускать. Потому что если и оставалась в этом мире сила, что сильнее смерти, ей была только лишь любовь.

Внезапно она ощутила неуверенный пульс где-то там, где раньше были запястья. Значило ли это, что у неё снова появились руки?

Гарнье вновь изо всех сил дёрнулась, чувствуя, как обретает некое подобие ладоней, и забилась в панике в отчаянной попытке вырваться из липкого мрака. Тьма была голодной и бесстрастной. Она настойчиво не выпускала, будто бы облепляя нитями паутины, и на каждый рывок утягивала лишь глубже, подобно обратному течениюОбратным, или отбойным, называют сильное течение, направленное перпендикулярно от береговой линии к открытому океану или морю. Обратное течение «утаскивает» за собой на глубину. в ледяном зимнем океане.

Рта не было, поэтому казалось невозможным даже закричать. Но внутри билась лишь одна настойчивая мысль.

Она обещала быть рядом.

Пульсация начала расползаться по всему телу. Складывалось ощущение, что внутри неё снова разлилась горячая кровь, бегущая по венам и дающая возможность шевелиться.

Гребок, ещё один гребок. Она будто бы прорывалась через чернильную болотную жижу посреди ноября, сковавшего полынью над головой цепким ледком. Сил не оставалось, но она должна была продолжать.

И буквально на мгновение ей показалось, что она снова ощутила спасительные тонкие пальцы на своей щеке. Эти ласковые касания, которые раз за разом спасали от забытья.

В груди гулко ударило сердце. Медленный, размеренный стук, дающий надежду на возвращение.

Гребок. Ещё гребок.

Но пустота также не желала выпускать свою законную добычу, в очередной раз накрыв девушку чернильной тьмой, неожиданно утягивая на самое дно.

***

Уже второй час Кристин мерила фойе и коридор госпиталя широкими шагами. Всё, что ей сказали снующие туда-сюда сёстры милосердия[3], непрестанно подносящие то чистую воду, то новые повязки и хлопковые тампоны — мадмуазель Гарнье потеряла очень много крови, но, слава Богу, сердце оказалось не задето, как и лёгкое. Но мадмуазель в себя не приходила, и пока всё оставалось крайне неопределённо. Доктор же неустанно продолжал бороться за её жизнь. Ничего иного женщины сказать не могли и лишь бросали на бледную не находящую себе места девушку сочувственные взгляды, каждый раз пробегая мимо по очередному поручению врача.

Даае же не ощущала ничего помимо кромешного снедающего страха и пустоты внутри, от которых её колотило. Она металась из угла в угол, не чувствуя своего тела и стараясь не думать ровным счётом ни о чем, но выходило скверно — перед её глазами всё ещё стояло лицо Эрики без единой кровинки, а в ушах бились её слова.

Никогда в жизни ей не было настолько жутко, как сейчас. Даже после смерти отца она чувствовала отчаянье и опустошённость, но не вот этот всеобъемлющий ужас, что по крупицам словно растворял её душу и рассудок. Она в который раз закусила и без того истерзанную нижнюю губу и даже не обратила внимания на металлический привкус, что вновь возник во рту.

Здесь также сидели Фирми и Пьери, явившиеся вскоре после того, как Эрику доставили в госпиталь. Жандарм хотел было о чём-то спросить Даае, но, взглянув на неустанно, подобно маятнику, шагающую туда-сюда девушку, отступил, оставил все вопросы для более удачного момента.

— Бедняжка, — искренне вздохнул Фирми, обращаясь к капитану и глядя на Кристин, которая, терзая пальцы, в который раз прошла мимо них по коридору, освещённому слабым светом керосиновых ламп. Впрочем, он и представить не мог, каково было сейчас девушке. Если бы такое произошло с Андре, что бы он чувствовал? Мужчина вздрогнул, ощутив холодок, пробежавший по спине.

Пьери лишь тяжело вздохнул в ответ. Он прекрасно помнил, как и сам вот так же сначала не мог найти себе места, а затем обречённо сидел у палаты, в которой лежала его умирающая супруга. И сейчас, глядя на юную приму, сходящую с ума от тревоги о судьбе мадмуазель Гарнье, он понимал её чувства как никто другой. Главным теперь было лишь то, чтобы Господь был милостив к раненой, и не обрушил на мадмуазель Даае новые испытания в виде оглушительной скорби и отчаяния от невыносимой утраты.

— Мадмуазель Даае, не хотите всё же присесть? — предложил Пьери, но девушка словно его и не слышала, беззвучно повторяя искусанными губами слова, очевидно, какой-то молитвы.

Мужчины сочувственно переглянулись и переключились на тихую беседу между собой.

Ещё через четверть часа в основной коридор из операционной вышел хирург — высокий, смурной мужчина, с тяжёлым и усталым взглядом. Даае тут же ринулась было к нему с расспросами, но доктор лишь коротко пояснил, что ничего обещать не может — пулю он извлёк, но та задела крупный кровеносный сосуд рядом с сердцем. Кровотечение он кое-как остановил, но понадобится неотложное прямое переливание крови[4]. Он обвёл взглядом всех присутствующих и спросил, кто готов выступить донором? Небрежно отмахнувшись от бледной и болезной на вид Кристин, доктор молча ткнул мясистым пальцем в изъявившего желание Пьери и не особо инициативного Фирми и увёл обоих мужчин вслед за собой, хлопнув дверью, ведущей в секцию с операционной и палатами.

И Кристин осталась совершенно одна.

Минуты снова потекли неимоверно медленно, сводя с ума неизвестностью. Даае теперь точно знала, что в длину помещение составляло ровно шестьдесят семь шагов, а в ширину десять. Итого сто пятьдесят четыре отсечки, спасающие её от очередного приступа паники. Она раз за разом считала каждый шаг, повторяя одними губами, но от удушающего волнения не помогало ровным счётом ничего. Ожидание было подобно жарким углям — нестерпимо жгло всё время, но как только Кристин замедляла шаг, ей казалось, что она начинала просто истлевать от тревоги.

Почувствовав внезапно накатившую слабость, Кристин остановилась, спрятав лицо в ладонях.

— Мадам, не желаете воды?

— Мадмуазель, — выдохнула Даае, неосознанно исправляя собеседницу, и отняла руки от лица. Она слегка прищурилась в попытке сфокусировать взгляд, присматриваясь к стоящей напротив молоденькой девушке.

Ей оказалась тонкая, невысокая юная особа в униформе сестры милосердия, чуть моложе самой Кристин. И сейчас она заинтересованно, но несколько встревоженно смотрела на Даае, пытаясь понять, следует ли попытаться усадить бледную как смерть девушку на стул, срочно бежать за нюхательными солями или же достаточно ограничиться предложением стакана воды, что находился у неё в руках в этот момент.

— Прошу простить, мадмуазель. Просто я увидела у Вас на руке обручальное кольцо, вот и подумала... — она нервно и несколько извиняющееся улыбнулась и торопливо опустила стакан на небольшой столик, стоящий у стены. — Я оставлю это здесь, если Вам понадобится.

Кристин лишь кивнула, сложив ладони домиком словно в молитве и прижавшись к ним губами. Сестра милосердия всё не уходила.

— Благодарю, — будто бы очнувшись выдохнула Даае спустя несколько секунд и прочистила сухое, саднящее горло.

Девушка понимающе улыбнулась и словно, наконец, решила было уйти, но замешкалась и вновь нерешительно обратилась к собеседнице, очевидно будучи не в силах перебороть своё любопытство.

— Мадмуазель, там в вестибюле стоит такой гвалт — столько журналистов, сколько я в жизни не видела. Благо вход стерегут жандармы, иначе они заполонили бы собой всё здание.

Она примолкла, очевидно ожидая, что Кристин даст некие пояснения, но та лишь с усилием сжала переносицу пальцами, не желая сейчас думать ещё и о том, что за дверями её ждала толпа охочих до сенсации репортёров, что, в прямом смысле этого слова, почуяв свежую кровь, тут же примчались к госпиталю в неуёмном желании заполучить сенсацию.

Сестра ещё несколько помялась, а затем уточнила.

— Скажите, а кто наша пациентка, что привлекла такой интерес прессы? У нас бывали разные больные, но чтобы столько внимания? — девушка покачала головой. Раненая молодая женщина, безусловно, была представительницей высшего света — это можно было понять по одной лишь ткани платья, что им пришлось срезать вместе с корсетом, чтобы доктор смог как можно быстрее добраться до раны.

Даае глубоко вдохнула, удерживаясь от очередного приступа паники.

«С Эрикой обязательно всё будет хорошо».

— Мадмуазель Гарнье. Распорядительница Парижской оперы, — приглушённо и хрипло выдавила из себя Кристин, ощущая, как от одного только упоминания имени Эрики горло снова перехватило удушливым спазмом.

Сестра милосердия удивлённо вскинула брови, совершенно сбитая с толку такой новостью, а затем нахмурилась. Очевидно, она ожидала какого угодно ответа, но не новости о том, что из оперы можно попасть прямиком на операционный стол с простреленной грудью.

— Да как же такое могло выйти?

Каждое слово, звучащее из уст собеседницы, впивалось раскаленной иглой в сердце Кристин. Она сдавленно втянула воздух и снова прижала ладони к лицу, хотя с гораздо большим удовольствием заткнула бы сейчас уши.

Глубокий вдох и медленный выдох.

«С ней обязательно всё будет хорошо».

Девушка резко оборвала себя, видя, как побледнела мадмуазель.

— Простите мне мои расспросы, мне не следовало. Но с мадмуазель Гарнье все обязательно будет хорошо — у нашего доктора золотые руки, поверьте. Сам Господь ниспослал ему такие умения, ведь он не раз спасал тех, кто на первый взгляд не имел ни малейшей надежды на выздоровление. Вот увидите, она обязательно откроет глаза, — попыталась ободрить девушка, участливо улыбнувшись.

Кристин коротко кивнула, не поднимая глаз на собеседницу.

— Люси! Вот ты где. Срочно иди в палату, там тебя уже заждались, — окрик старшей сестры заставил девушку сдавленно пискнуть и спешно скрыться за дверью. А Даае с облегчением перевела дыхание. Меньше всего она сейчас хотела хотя бы на секунду допускать, что в операционной что-то могло пойти не так. Что даже сейчас врач всё ещё мог выйти сюда, чтобы с прискорбием сообщить...

Даае яростно тряхнула головой и снова зашагала по коридору.

«Двадцать семь, двадцать восемь...»

Ещё час с лишним спустя в фойе вернулись изрядно побледневший Фирми и довольный Пьери с закатанными рукавами рубашек и наложенными на сгибы рук повязками. Ришар устало опустился на стул и прикрыл глаза, привалившись затылком к шершавой стене. А Пьери с готовностью обратился к девушке.

— С мадмуазель всё будет хорошо[5]. Доктор провёл прямое переливание. Он взял у каждого из нас по тридцать унций[6], этого должно хватить[7], — пояснил капитан успокаивающе. Он искренне верил, что теперь жизнь мадмуазель Гарнье не под угрозой[8].

— Вы её видели, мсье? — с надеждой подалась к нему девушка.

Мужчина устало кивнул, слегка улыбнувшись.

— Да, но она не приходила в себя всё то время, пока мы были там. Но главное мадмуазель Гарнье жива.

Кристин чуть облегчённо выдохнула и, наконец, присела рядом с жандармом и распорядителем.

— Благодарю Вас, мсье, — глухо обратилась к ним обоим Кристин. — Вы совершенно не были обязаны этого делать.

Фирми лишь утомлённо улыбнулся, не открывая глаз, в то время как Пьери нахмурился и досадливо поджал губы, огладив усы.

— Ещё как обязан, — возразил мужчина и виновато добавил. — Я должен был предвидеть, что де Шаньи не оставят её в покое, но наивно допустил, что после благотворительного аукциона и появления графини все карты оказались раскрыты, и мсье де Шаньи не пойдёт на столь решительные и столь безумные меры. А оно вон как вышло.

Кристин молча закусила губу. Возразить ей было нечего, а фальшиво успокаивать не оставалось ни сил, ни желания. Эрика ведь сама говорила, что Рауль одержим идеей уничтожить её. И все прекрасно понимали, что девушка подвергла себя неминуемой опасности, раскрыв правду о тайнах графа. Но никто, включая саму Эрику, ничего так толком и не предпринял.

— Он жив? — всё же задала Кристин волнующий её вопрос. Пожалуй, она не до конца понимала, какой именно ответ предпочла бы услышать. Девушка никому не желала смерти, но также понимала, что с его кончиной наконец-то исчезла бы и та постоянная угроза, что висела над ними последние без малого полгода. С другой стороны, смерть была бы слишком простым наказанием — Рауль заслуживал того, чтобы предстать перед законом.

Жандарм словно бы нехотя утвердительно кивнул головой.

— Виконт жив. Он ранен в ногу, — мужчина досадливо кашлянул, словно бы крайне сожалея о том, что пуля не попала куда-либо ещё, например, в голову. Вздохнув, капитан огладил свои пышные усы. — Мы разместили его в тюремный лазарет при Бисетре. Он даже пришёл в себя, но, судя по всему, совершенно не осознаёт ни где он, ни кто он, ни уж тем более, что натворил. Крайне печальное зрелище, смею заверить.

Кристин лишь сдержано кивнула, не испытывая в отношении этого ровным счётом никаких эмоций. Складывалось ощущение, что за ночь она разучилась не только сопереживать, но и чувствовать что-либо помимо снедающего страха и беспрестанной тревоги. Подумав, Кристин вспомнила, о чём хотела спросить всё это время.

— А кто был тот человек, который выстрелил в Рауля?

Фирми приоткрыл один глаз и они с капитаном переглянулись, практически одновременно озадаченно пожав плечами.

— Понятия не имею, мадмуазель, — честно признался Пьери. — Мы его так и не нашли.

— Никогда в жизни его не видел, — поддержал мужчину Ришар. — Но кто бы он ни был, мадмуазель Гарнье обязана будет его поблагодарить, когда поправится. Мне кажется, без его вмешательства случилось бы непоправимое.

— Обязательно. Обязательно поправится, — прошептала Кристин, прокручивая кольцо на пальце. Эта тонкая, ажурная ниточка, связывающая её с Эрикой даже сквозь стены больничной палаты, напоминала о тех чувствах, что не давали Даае окончательно впасть в отчаянье и лишиться рассудка от лихорадочной тревоги.

— Вы меня простите, но, думаю, мне всё же пора вернуться домой. Чувствую себя прескверно, очень тянет в сон. Мне дали сладкой воды, но доктор так и сказал — немедленно отправляться домой, съесть хороший ужин с красным вином и лечь спать, — признался Фирми, грузно поднимаясь на ноги.

— Вас подвезти? — уточнил капитан, обращаясь к приме и распорядителю.

— Если Вас не затруднит, — признательно откликнулся Ришар.

— Благодарю Вас, но я останусь здесь, — Кристин попыталась было кратко улыбнуться, но снова углубилась в свои тяжёлые мысли.

— Но ведь Вы не можете просидеть здесь всю ночь? — возразил было мужчина, но по одному только взгляду на девушку осознал — ещё как может. — Мадмуазель Гарнье придёт в себя лишь под утро, когда закончится действие хлороформа[9]. Вы просто можете вернуться к этому моменту.

— Я подожду, — непреклонно заверила Даае.

Мужчины переглянулись. Фирми лишь растеряно развёл руками. Пьери тяжело вздохнул и, внутренне чертыхнувшись, снова скрылся за дверью. Минут пять спустя он вернулся.

— Я сказал старшей сестре, что Вы единокровная сестра мадмуазель Гарнье и её единственная родственница. И, как представитель власти, попросил их выделить Вам на эту ночь место рядом с ней. Как только её привезут из операционной, Вас пригласят. Благо сейчас палата полупуста. Но всего на одну ночь. И если прибудут другие больные, Вы будете обязаны немедленно покинуть палату, мадмуазель. Простите, но это всё, что я могу сделать, — мужчина коротко поклонился и добавил. — Доброй ночи, мадмуазель Даае. Я постараюсь заглянуть с утра по пути на службу. Если Вы все же решите покинуть госпиталь, то мои подчиненные у входа проводят Вас до экипажа, оберегая от лишних расспросов.

— Я так признательна Вам, мсье, — выдохнула Кристин, нервно сцепив руки в замок, поймав себя на искреннем желании благодарно обнять мужчину, но прекрасно понимая, что это было бы излишне.

— Доброй ночи, мадмуазель Даае, — устало улыбнулся Ришар, проследовав в сторону выхода. Капитан Пьери ещё раз коротко поклонился выйдя вслед за распорядителем.

Кристин замерла у двери, пристально провожая глазами каждый белый халат и передник сквозь мутноватое стекло васиста[10]. Сама она была словно на иголках, ощущая, как от внутреннего напряжения немеют кончики пальцев. И тут её сердце подскочило к горлу, поскольку в конце коридора она увидела Эрику, что неподвижно лежала на каталке, перемещаемой в ближайшую к дежурному посту палату. Время шагнуло глубоко за полночь, поэтому освещение в узком, длинном коридоре давала лишь тусклая лампадка, зажжённая на столе медицинской сестры. Но Даае была уверена, что это была именно Эрика. Сердце её не обманывало.

Через несколько минут к ожидающей девушке вышла та самая молоденькая сестра милосердия, что приносила ей воду. Она впустила спешно проследовавшую в сторону палаты Кристин и, приблизившись с ней ко входу, молча указала глазами на ближайшую койку по правую сторону. Даае благодарно кивнула.

Она остановилась у простой кровати и ощутила, как грудь сдавило, не давая сделать ни единого вдоха. Девушка прижала дрожащую ладонь к губам в попытке совладать с обрушившимся на неё подобно штормовой волне облегчением. Вплоть до этого момента, она всем сердцем надеялась, но никак не могла поверить до конца в то, что Эрика действительно не покинула её. Девушка часто заморгала, сглатывая непрошенные слёзы и неотрывно наблюдая за раненой, а затем прерывисто выдохнула.

Эрика спала. И если не знать, что произошло несколькими часами ранее, то можно было подумать, что девушка просто погрузилась в глубокий и спокойный сон. Если бы не полоски повязок, стягивающие верхнюю половину тела, что были видны в округлом вырезе нательной камизы, а также её болезненная бледность.

Она действительно была жива. Кристин стерла с щёк влажные дорожки и, склонившись, ласково прижалась губами к виску Гарнье, а затем бережно огладила её по щекам, скулам, волосам, отведя упавшие пряди с лица. Сердце Кристин защемило от нежности и тоски. Она осмотрелась и обнаружила, что, как и обещал капитан, две ближайшие койки оказалась свободны. Девушка тихонько опустилась на пустую лежанку не отрывая пристального взгляда от Эрики.

Мраморная нездоровая бледность пока сохранилась, отчего лицо выделялось бесцветным пятном на застиранной больничной наволочке. Тёмные тени залегли под глазами, особенно чётко вычертившись в тусклом свете керосиновой лампы, висящей на крюке, закреплённом в побеленной стене, а черты лица словно заострились. Грудь Эрики коротко вздымалась и опадала в такт поверхностному дыханию, словно натыкаясь на препятствие, или же будто бы повязки препятствовали глубокому вдоху. Кристин наклонилась и прижала ладонь к её лбу, чтобы убедиться — жара не было. Эрика полулежала на спине на нескольких подушках, вытянув руки вдоль тела, и Даае нерешительно взяла её правую ладонь в свои, в который раз удивляясь тому, насколько обжигающе-холодными казались её пальцы. Обычно всегда горячие, живые и пылкие руки Эрики сейчас словно оледенели. Кристин тряхнула головой, чтобы отогнать тревожные мысли, так и норовившие вновь затопить её разум.

«Боже, а если бы в Гран Опера не оказалось врача? Или если бы экипаж задержался ещё ненадолго? Если бы пуля прошла, как сказал доктор, всего на пару пальцев правее? Тогда тот молоденький офицер в Опере оказался бы прав».

Пожалуй, она бы не вынесла этого. Она бы не справилась с осознанием того, что мир продолжил бы жить, день и ночь сменяли бы друг друга, а парижане, как ни в чём не бывало, всё так же читали бы газеты, посещали рестораны и даже приходили бы в Гран Опера послушать исполнение очередной арии, любили бы и ненавидели в то время, как Эрики бы просто не стало.

Словно она никогда и не рождалась.

Кристин вздрогнула, ощутив холодную, прорастающую в грудной клетке жуть.

Это было кошмарно. Жить как ни в чём не бывало. Словно бы и не было трёх лет их растущей пылкой привязанности и последнего года душевных метаний, признаний и бесконечной трепетной нежности, что оказалась дарована им одной на двоих. Познать всё это, открыть для себя что такое настоящая любовь, ощутить её всем сердцем, а затем вмиг потерять. Это ли не самое страшное из возможных наказаний?

Есть люди, без которых уже невозможно оставаться собой. Есть люди, которых невозможно исключить из жизни. Есть люди, без которых сама жизнь теряет всяческий смысл.

Даае ощутила, как её вновь прошиб озноб от непрошенных мыслей и, прикрыв глаза, сделала глубокий вдох.

«С ней обязательно всё будет хорошо. Угроза миновала».

Она ещё долго сидела рядом, ласково и невесомо гладя Эрику по спутанным волосам и неотрывно наблюдая за тем, как вздымается и опадает её грудь, словно боясь, что вот-вот что-то изменится и дыхание либо совсем затихнет, либо начнёт рвано захлёбываться, как это было после выстрела.

За эти бессонные часы Даае успела в мельчайших деталях прокрутить в голове все столь дорогие её сердцу сцены, что хранила память. И от этого ей становилось нестерпимо больно, но и, вместе с тем, она ощущала облегчение. Словно тем самым дарила себе надежду, что если было в её жизни столько хорошего, то непременно будет даровано ещё. Кристин понимала, что эти рассуждения звучали крайне наивно, но это всё, что ей оставалось. Это всё, что дарило ей хоть какую-то надежду. И она сама не поняла в какой момент, но, сморённая тревогами и усталостью, всё же задремала, сидя на той же лежанке подле постели Эрики.

***

Он бесшумно застыл над ней в больничной палате. Её дыхание было едва различимо, а сама она была бледна как простыня, на которой застыла, разметав по подушке черноту волос. Но жива.

Он перевёл взгляд на задремавшую неподалёку девушку, за безопасностью которой бдительно следил последние несколько месяцев — та сидела на кровати, привалившись к стене и уронив голову на плечо. Её грудь мерно вздымались в ровном дыхании, но даже во сне меж бровей залегла тревожная, упрямая морщинка. Что ж, похоже, её удалось уберечь от всего кроме душевных потрясений. Но это была уже не его забота.

Он снова перевёл взгляд на раненую. Похоже, его услуга всё же считается выполненной, ведь если бы он не выстрелил в виконта, тот бы не промазал — он стрелял ей в сердце практически в упор.

Жизнь за жизнь. Они в расчёте. Его долг закрыт.

Ещё раз взглянув на спящих девушек, мужчина поправил широкополую шляпу и словно растворился в ночной тьме.

***

Эрика резко распахнула глаза, судорожно и жадно втягивая воздух. Грудь тут же пронзило острой болью, отчего девушка сдавленно замерла на вдохе, не в силах даже застонать, но боясь зажмуриться из опасения вернуться в затягивающий омут безвременья. Перед глазами заплясали тёмные мошки. Гарнье закусила губу и часто-часто заморгала — слева в груди словно засел зазубренный прут калёного железа, который внезапно начал проворачиваться. Она облизнула пересохшие губы и поверхностно и коротко задышала — от слабости бросало то в жар, то в холод, мутило, а также безумно хотелось пить.

Она обнаружила себя лежащей на спине, а потому упёрлась взглядом в выбеленный больничный потолок, пытаясь сфокусировать расплывающееся зрение на вязи трещинок в штукатурке. Сквозь занавешенные окна в помещение пробивался тусклый свет, и сложно было понять, какое время суток стояло на дворе. Гарнье настойчиво моргнула несколько раз, и окружающий мир обрёл чуть бо́льшую чёткость.

Эрика с усилием повернула голову на бок, и в этот же момент сердце обожгло болезненной нежностью при виде задремавшей на соседней койке девушки. Она попыталась было пошевелиться, но несмотря на то, что тело казалось тряпичным, плечо снова прострелило болью такой силы, что она лишь сдавленно охнула, сцепив зубы. Сморгнув невольно выступившие слёзы, Эрика медленно и осторожно выдохнула, подстраивая своё дыхание под спазмы, и неотрывно глядя на спящую.

Кристин была всё в той же одежде, что и во время премьеры. Боже, насколько же ей было неудобно дремать, сидя в корсете? Но беспокойный сон всё же сморил измученную тревогами девушку. На атласном подоле и лифе её сливочно-персикового платья бурыми пятнами проступала кровь. Гарнье поняла, что это была её кровь. К горлу тут же подступила тошнота, и Эрика напряжённо сглотнула, осознав, через что пришлось пройти этой нежной, совсем ещё юной душе за минувшую ночь: растрепавшаяся причёска, до сих пор красноватые и припухшие веки, залёгшие под глазами тени, обкусанные в кровь губы. Даже сейчас, во сне, Кристин едва заметно хмурилась и была напряжена. Она не заслуживала таких потрясений.

Эрика попыталась было очень медленно и осторожно протянуть руку, но не смогла — конечности налились свинцовой тяжестью, в то время как кровать под ней качнулась подобно палубе корабля, оседлавшего волну, а сама девушка почувствовала себя его захмелевшим капитаном, ощутившим резкий приступ морской болезни. Гарнье прикрыла глаза и задержала дыхание в попытке унять внезапное головокружение и спазмы желудка[11]. Но вместо этого сознание вдруг померкло, утягивая Эрику в беспамятство.

Неизвестно, сколько времени прошло, но когда девушка смогла вновь поднять тяжёлые веки, в палате было уже достаточно светло. Гарнье спешно отыскала глазами Кристин, и с облегчением отметила, что та всё так же дремлет напротив. Эрика попыталась было пошевелить рукой, но тело как и прежде категорически её не слушалось, поэтому все, что она сумела — это продолжила наблюдать за спящей девушкой из-под полуопущенных ресниц.

Кристин же словно почувствовала этот взгляд. Меж её бровей залегла горестная морщинка. Девушка нахмурилась чуть сильнее, а затем её ресницы затрепетали, и секундой позже Даае с трудом приоткрыла мутные ото сна, покрасневшие глаза. Недоумённо моргнув, она вдруг вынырнула из пелены тревожной дрёмы, и её взгляд разом обрёл осознанность, сверкнув зеленью. И этот взор был полон невысказанной любви. Отчаянной, пылкой, той, что имела все шансы никогда более не быть озвученной вслух, оставшись лишь сиротливым отзвуком, и оттого была особенно хрупкой и наполненной горькой нежностью, подобно воздуху ранним октябрьским утром или же полевым сухоцветам, что были готовы рассыпаться от одного неловкого касания.

Даае зажмурилась, глубоко и остро втянув воздух, а затем вновь посмотрела на Эрику глазами полными слёз и робко улыбнулась. Она подалась вперёд и приникла горячими губами к костяшкам пальцев Эрики, будучи, очевидно, не в силах что-либо сказать. Да и что тут скажешь? Все слова и признания в это мгновение лишились всяческого смысла. Она просто держала Эрику за руку, беспрестанно оглаживая её, тем самым словно убеждаясь в том, что это не сон, а Гарнье действительно смотрит на неё немного затуманенным от лекарств ласковым взором.

— Я столько всего передумала за эту бесконечную ночь и столько хотела сказать, — тяжело сглотнув и совладав с собой, наконец, совсем тихо произнесла Кристин осипшим голосом. — Я безумно боялась тебя потерять.

На последней фразе её голос окончательно сорвался на шёпот.

— Я люблю тебя, — скорее прочитала по движению пересохших губ, нежели услышала Кристин. Гарнье едва заметно улыбнулась, неотрывно глядя в глаза девушке, на что та, не сдержав тихого всхлипа, судорожно прижалась щекой к её ладони, а затем сдавленно рассмеялась от облегчения сквозь слёзы.

«Ну же, милая, всё хорошо. Теперь всё обязательно будет хорошо», — хотелось произнести Эрике, но сил на это не было, и она сумела лишь неуверенно очертить скулу Кристин подушечкой большого пальца. Она пошевелилась было в слабой попытке лечь поудобнее, но тут же скрипнула зубами.

Как бы она сейчас хотела поцеловать Кристин. Провести мирное утро в своей спальне, как они планировали ещё вчера, а не здесь, в больничной палате после всех ужасов, случившихся минувшей ночью.

— Всё теперь будет хорошо, — словно услышала её мысли Даае и робко улыбнулась, а затем прикрыла дрожащие веки и вздохнула с таким облегчением, словно всё это время на её шее была затянута удавка, которую ослабили лишь в эту минуту, отменив смертный приговор уже на эшафоте и тем самым дав сделать спасительный вдох. Девушка спешно вытерла глаза и прижалась поцелуем к тыльной стороне запястья Эрики, прежде чем немного отстраниться.

Всё её тело ныло от неудобной позы. С учётом, что её наряд ни коим образом не был предназначен для отдыха, Даае скорее время от времени проваливалась в тревожное забытьё. И теперь девушка ощутила, насколько за это время край корсета болезненно врезался в её тело. Она поморщилась, оглядываясь. За ночь больных не прибавилось, отчего постель Эрики всё так же находилась в лёгком отдалении от других за счёт свободных коек. Даае с нажимом растёрла лицо и встала.

— Хочешь пить? — девушка взяла стакан воды с прикроватной тумбочки. В ответ Гарнье лишь медленно утвердительно моргнула. Кристин осторожно придержала голову раненой, давая той сделать несколько мелких глотков. Эрика облегчённо выдохнула, снова бессильно откинувшись на подушки. Голова казалась одновременно невыносимо тяжёлой и беспечно-лёгкой, словно в ней не могла надолго задержаться ни одна связная мысль, а тело напоминало овсяный кисель.

— Я позову врача, — Даае кратко коснулась губами лба девушки и направилась к посту старшей сестры милосердия.

Утомлённо прикрыв глаза, Эрика осталась один на один с болью, что терзала всё её тело. У неё болело буквально всё: грудная клетка, плечо, левая рука, шея. Боль отдавалась даже в желудок, отчего гадостно мутило. Словно её облили расплавленным оловом, а затем попытались содрать кожу, да так и не справились, бросив экзекуцию на середине. Тело затекло, но она не могла даже сменить позу — едва пошевелив здоровым плечом, девушка не удержалась от сдавленно стона, ощутив вновь резко прострелившую от шеи до кончиков пальцев боль, от которой к горлу подкатила новая волна едкой тошноты. Эрика закусила губу, замерев и просто считая про себя в надежде, что боль отступит на пятую, десятую, двадцатую, сороковую, ну или хотя бы шестидесятую секунду?

Почему-то в этот момент она вспомнила, как однажды, будучи ещё девочкой, во время очередного выезда верхом, отвлеклась от дороги и, не заметив препятствия, не удержалась в седле, когда конь внезапно взял барьер. Оказавшись на земле, она ощутила пронзительную боль и осознала, что, должно быть, сломала ребро, но долго терпела, не рассказывая отцу о случившемся, поскольку боялась, что за её ошибку накажут коня. В итоге не наказали никого, но рёбра туго забинтовали, и она с месяц ходила в импровизированном корсете из повязок, боясь лишний раз глубоко вдохнуть. И с тех пор Эрике всегда казалось, что она, в общем-то, неплохо переносит боль телесную. Но эта же выматывала и лишала всяческих сил.

Гарнье постаралась сфокусироваться на чём-то другом. Например, Кристин нужно было непременно отправить домой. Безусловно, она была бесконечно рада первым делом увидеть её рядом, но Даае следовало хорошенько отдохнуть — по всему было понятно, насколько та была измотана. Эрика открыла глаза как раз вовремя, чтобы заметить приближающуюся девушку в компании полноватой, миловидной женщины средних лет в одеяниях сестры милосердия.

— Мадмуазель Гарнье, Вы пришли в себя, это замечательно! — искренне улыбнулась сестра, присев на кровать рядом и ощупывая взмокший лоб пациентки. Она предельно внимательно посмотрела на девушку, словно бы не ожидая, что та так быстро очнётся. — Как Вы себя чувствуете?

— Больно, — с усилием выдавила из себя Эрика сипло, облизнув сухие губы. Силы стремительно покидали её, и становилось тяжело шевелить даже веками, - и тошнит.

— А как Вы хотели, милая моя, потеряв столько крови? Господь явил чудо одним только тем, что Вы вообще сумели открыть глаза. Я позову доктора. Как только он освободится, осмотрит Вашу рану и сменит повязку. А затем даст немного морфия, чтобы Вы смогли спокойно поспать.

Эрика попыталась было улыбнуться, но вышло вымученно. Она устало прикрыла глаза, не в силах продолжать эту беседу. Женщина всё поняла и поднялась на ноги, а затем, несмотря на свои пышные формы, лёгкой походкой вышла из палаты.

Кристин же присела рядом, встревоженно глядя на возлюбленную, лоб которой был сплошь покрыт холодной испариной. Она пробежалась внимательным и сочувственным взглядом по её лишь больше побледневшему лицу и ласково опустила ладонь на впалую щёку:

— Потерпи, милая. Я даже представить не могу, каково тебе, но потерпи, это пройдёт, — она подалась было вперёд, желая поцеловать девушку, но лишь досадливо вздохнула заметив, как в другом конце палаты снуют сёстры милосердия.

Эрика скользнула пристальным взглядом по Даае.

— Езжай домой, — шепнула она едва слышно. Кристин хотела было возразить, но, собрав последние силы, Эрика непреклонно качнула головой. — Пожалуйста.

Даае в замешательстве молчала. Она понимала, что ей нужно было сменить одежду, умыться, поесть и поспать, но не желала оставлять Эрику одну.

— Я дождусь, пока ты уснёшь, а затем пойду, — наконец решила Кристин на что её собеседница удовлетворенно моргнула, слегка улыбнувшись. Но затем Даае вдруг присмотрелась и, бледнея, вскинула брови, в ужасе уставившись на грудь девушки. — У тебя кровь.

Гарнье непонимающе нахмурилась.

— У тебя снова кровь, — пролепетала вмиг побелевшими пляшущими губами Кристин и тут же спешно сорвалась с места.

Эрика прислушалась к собственным ощущениям, но ничего не менялось. Всё так же болело и тошнило, но лишаться чувств, как это было после выстрела, она вроде не собиралась. Девушка прикрыла глаза, стараясь не шевелиться, но вскоре услышала полный возмущения и паники голос Кристин.

— Кровь, понимаете? Что за лечение, если она снова истекает кровью?! — голос Даае обличающе звенел негодованием.

Эрика утомлённо приподняла веки и увидела высокого, сурового мужчину, который склонился над ней и, нахмурившись, внимательно осматривал проступившее на камизе алое пятно, после чего отвёл ворот и пристально изучил повязки. Кристин звенящей струной замерла за его спиной не спуская немигающего испуганного взгляда с Эрики. Доктор же лишь выпрямился и пожал плечами.

— Не имело никакого смысла разводить такую панику, мадмуазель. Всё хорошо, — констатировал он, глядя на Даае тяжёлым, усталым взглядом. Складывалось ощущение, что он не спал последнюю вечность.

— В смысле хорошо? — взвилась Даае. Её гнев был лишь отражением страха, который вновь сковал девушку при виде крови Эрики. — Но у неё открылось кровотечение!

— Я вижу, — подтвердил мужчина невозмутимо, — но это не кровотечение.

— Но ведь так не должно быть! — настаивала прима, гневно сверкая глазами и всё больше распаляясь.

— А как должно быть, мадмуазель? Давайте же, просветите меня! — терпение врача начало трещать по швам. Если ему придётся каждый раз сталкиваться с истеричными особами, которые наводят панику не зная сути дела, то, ей Богу, он уволится, как и планировал вот уже последние три года. Не зря он запрещал родственникам и близким оставаться в палатах больных. Непонятно как она вообще здесь оказалась?

— Я… я не знаю, — сконфуженно ответила Кристин, но отступать явно не намеревалась. — Но мсье, она ведь чуть не умерла от потери крови, и вот снова.

— Мадмуазель, — вымучено выдохнул врач, понимая, что так просто от этой девушки ему отделаться не удастся. — Я остановил кровотечение, извлёк пулю, а затем обработал ранение карболовой кислотой[12]. И теперь нам нужно ждать не менее двух суток, чтобы все чужеродные элементы покинули тело мадмуазель Гарнье через рану. Если не будет нагноения и воспаления, то через три дня мы наложим швы[13]. Если будет — значит, предстоит вскрыть нарыв, обработать и снова ждать пока всё лишнее не покинет тела. Но пока кровь и сукровица так и продолжат периодически сочиться из места ранения, особенно если кто-то не перестанет двигаться.

На этот раз мужчина перевёл суровый взгляд уже на Эрику, пригвоздив её тем самым к месту.

— А теперь, попрошу, мадмуазель, покиньте палату. Здесь не место для встреч и женских истерик, а если Вы пришли навестить больную, то самое время завершить свидание. Мне нужно сменить повязки.

Он махнул рукой сестре милосердия, которая тут же куда-то отправилась, а сам начал раскладывать хирургические инструменты, от одного только вида которых Кристин стало дурно. Доктор флегматично наполнил металлический шприц прозрачной жидкостью из бутылька и чуть сдвинул поршень, выпуская воздух, отчего в проникающих через окно солнечных лучах на мгновение заискрился импровизированный крохотный фонтанчик.

— Придётся потерпеть, мадмуазель. Минут через десять морфий подействует, и станет легче, — уточнил доктор, склонившись над своей пациенткой, а затем обернулся и нетерпеливо указал Кристин глазами в сторону выхода. — Вам пора.

Даае нежно улыбнулась напоследок, перехватив затуманенный взгляд Эрики.

— Я скоро вернусь. Отдыхай, милая.

***

Кристин вошла в особняк Гарнье ближе к полудню. Тот сон, что сморил её в госпитале, был обрывистым, тревожным и коротким — она до самого утра сидела, перебирая ледяные пальцы Эрики в своей руке, пытаясь хоть немного их отогреть, и прислушиваясь к её тихому дыханию. Поэтому сейчас разум девушки затуманивался от усталости и пережитой тревоги. А ещё она хотела как можно скорее вернуться в госпиталь. Едва его покинув, Кристин вновь ощутила ледяной страх, от которого можно было спастись лишь видя Эрику, пусть даже спящую. Только бы понимать, что она жива, своими глазами видя тому доказательство.

Даае вышла встречать вся немногочисленная прислуга дома, по взглядам которых можно было догадаться, что они уже были осведомлены о случившейся в Гран Опера трагедии. Мсье Жильи был хмур и бледен, глаза лакея Поля были красны от сдерживаемых слёз, в то время как Эмилия всё ещё сдавленно всхлипывала, утирая распухший нос фартуком. Софи же было совладала с собой, сжав дрожащие тоненькие губы в линию, но, увидев перепачканное в крови платье Даае, сдавленно ахнула и осела на плечо Поля, не сдержав приступа рыданий.

— Мадмуазель, что с ней? — спросил дворецкий сдавленным, сиплым голосом, стараясь всячески сохранять самообладание.

— Эрика жива, — успокоила их Кристин, тут же услышав радостные вздохи облегчения со стороны присутствующих. Девушка устало улыбнулась, до сих пор восхищаясь тем, насколько эти люди были преданы Гарнье. И дело было отнюдь не в щедром вознаграждении, что они получали за свою службу — за деньги можно купить послушание, но не преданность и не искреннее сопереживание. — Она потеряла много крови, поэтому после операции пришлось делать переливание. Но всё обошлось, Эрика пару часов назад пришла в себя.

— Господь Всемогущий, слава тебе! — всхлипнула Эмилия, утирая пухлой ладонью слёзы, которые, судя по всему, выступили на её глазах уже от облегчения.

Кристин замерла в центре фойе, окружённая этими искренне радующимися за состояние своей хозяйки людьми и утомлённо потёрла лицо, а затем слегка пошатнулась, на что мсье Жильи тут же заботливо подхватил девушку под локоть.

— Мадмуазель, Вы совершенно измотаны. Софи, подготовь постель, — тут же распорядился дворецкий. — Вам потребуется что-либо ещё, мадмуазель Даае?

— Да, будьте добры, убедитесь, что мсье Лабори получил направленное ему вчера послание о произошедшем.

— Всенепременно, мадмуазель. Быть может, Вы прикажете накрыть поздний завтрак или же обед? — уточнил мужчина, отстранившись, как только убедился, что Кристин больше не нуждается в его помощи.

— Нет, благодарю, — девушка ощутила тошноту при одном только упоминании о пище. Её организм всё ещё не отошёл от пережитого. — Разбудите меня, пожалуйста, через пару часов? Мне нужно будет вернуться в госпиталь и завершить некоторые дела.

— Конечно, мадмуазель.

Кристин благодарно улыбнулась и медленно поднялась наверх. Несмотря на то, что после переезда ей выделили отдельные покои, фактически же она постоянно пребывала в хозяйской спальне. Но сейчас девушка впервые за долгое время зашла в свою комнату, чтобы сменить платье.

Она ощущала неимоверное облегчение от осознания, что её возлюбленная жива. Но только сейчас, немного освободившись от груза тревог за её жизнь, Кристин в полной мере осознала, что же именно произошло накануне в отношении неё самой. Тело Даае пронзила острая дрожь отвращения от воспоминаний о прикосновениях Рауля. Желудок скрутило, а во рту появился привкус желчи.

В этот момент в дверь раздался короткий спасительный стук.

— Мадмуазель, помочь Вам сменить платье?

Кристин облегчённо выдохнула — появившаяся на пороге Софи оказалась как нельзя кстати. Даае благодарно кивнула и позволила девушке помочь ей выбраться из сплошь окровавленного наряда, а затем с изрядным облегчением вдохнула полной грудью, когда служанка расшнуровала опостылевший за эту ночь корсет. Кристин отвела ворот шемизе и поморщилась, увидев, что грудь будто бы от ожогом пересекла алая полоса от врезавшегося жесткого края. Она с благодарностью накинула на плечи предложенный шёлковый капот, а затем, задумавшись на пару секунд, попросила:

— Софи, всё-таки подготовь ванную.

«Смыть с себя то, что произошло вчера».

Впрочем, она прекрасно осознавала, что никогда не сумеет с такой же лёгкостью как с тела стереть из памяти каждого взгляда, каждого движения, каждого слова прошлого вечера. Это раз за разом будет являться к ней в удушающих кошмарах, прорастая стылым ужасом и бессилием.

— Конечно, мадмуазель Даае, — тут же откликнулась служанка, торопливо выходя из комнаты.

Горячая вода действительно оказала целебный эффект. Отказавшись от помощи, Кристин долго оттирала себя мочалкой[14] с душистым мылом, избавляясь от ощущения липкости, пока не почувствовала, как кожа начала буквально гореть. Выбравшись из ванны и накинув на плечи пеньюар, девушка посмотрела на себя в зеркало. Выглядела она так, словно ей самой в пору было становиться пациенткой госпиталя — бледная, с тёмными кругами под воспалёнными глазами, а ещё… Она на мгновение замерла, слегка отведя в сторону ворот. На плечах и ключицах начали расцветать лиловые синяки от грубых, жёстких ладоней Рауля. Судорожно втянув воздух, Кристин лишь плотнее запахнула тонкое домашнее платье.

Она с этим справится. Обязательно справится.

Девушка не считала себя виновной в произошедшем. Более того, вспоминая Рауля от встречи к встрече, сейчас она понимала, что его сумасшествие шло к пику по восходящей: изначальное настойчивое стремление сделать её своей женой переросло в не менее навязчивую ревность и тягу уничтожить помеху в лице Эрики, вылившись в прилюдную истерику на званом ужине, ну, а кульминацией стал вчерашний вечер. При всём желании она никак не смогла бы предотвратить случившегося.

Но было и то, за что она всё же испытывала грызущее чувство вины — она оставила Эрику один на один с Раулем. Она ведь могла остаться рядом и, быть может, тогда всё обошлось бы совершенно иным образом. Или же должна была настоять на охране — на правах примы обратиться к капитану Пьери с просьбой дополнительной защиты себя и Эрики в стенах Гран Опера. Да и вообще послушать свою интуицию, что нашёптывала ей о том, что грядёт страшное.

Кристин подержала руки в ледяной воде, пока пальцы не начало ломить, а затем умыла лицо и прижала холодные ладони к щекам, приводя себя в чувства. Если она не прекратит себя терзать, ни к чему хорошему это точно не приведёт.

Даае шумно втянула воздух, обтерев руки и лицо полотенцем. Она направились в комнату, но сама того не заметив, по привычке вошла в хозяйскую спальню, замерев на пороге. Здесь всё было так же, как прошлым утром, перед тем, как они вместе покинули особняк, направившись на премьеру. Когда Эрика пообещала, что они обязательно проведут этот день вместе, не отвлекаясь ни на кого больше. Впрочем, они действительно будут вместе, да вот только судьба, судя по всему, имела весьма специфическое чувство юмора. Кристин опустилась на постель, и её словно обняли со спины — ноздри защекотал до боли знакомый горьковатый аромат, а плед привычно укрыл плечи. Девушка прикрыла глаза и подтянула вторую подушку, судорожно прижав её к груди в объятиях.

«Главное, что Эрика жива. А значит её возвращение домой — лишь вопрос времени».

Эта мысль стала последней, прежде чем Даае провалилась в глубокий сон без сновидений.

***

Слуги особняка Гарнье, конечно же, прекрасно видели, что происходило между хозяйкой дома и мадмуазель Даае. Впрочем, зная Эрику с юности (кто-то с юности хозяйки, а кто-то со своей), они были уверены в том, что на всё воля Божья. Хозяйка всегда была с ними щедра, снисходительна и справедлива, а потому то, что творилось за закрытыми дверями её личных покоев, их ровным счётом не касалось, ведь ничего дурного для других это не несло. Более того, долгие годы мадмуазель Гарнье, будучи персоной крайне нелюдимой, жила затворницей, не подпуская к себе ровным счётом никого, что в свои времена не лучшим образом сказывалось на её и без того непростом характере, и немало тревожило участливых служащих дома. То, что мадмуазель совершенно точно не станет выходить замуж в угоду устоям или ради продолжения рода Гарнье, они даже не сомневались — достаточно было вспомнить неудачливого мсье Араньи. А потому вечерами слуги раз за разом тихонько обсуждали, как, однако, тяжело жить, огородившись от всего мира острым частоколом подозрительности, помноженной на различного толка особенности.

Но прошлой весной, во время болезни хозяйки, в их особняке появилась очаровательная и заботливая мадмуазель Даае. Да так и поселилась в сердце не одной лишь мадмуазель Гарнье, но и всех обитателей этого дома, ведь она была столь добра, мила, приветлива и участлива по отношению ко всем, включая прислугу. Строгий мсье Жильи и тот не мог скрыть тёплой улыбки при упоминании мадмуазель Даае, Эмилия радовалась, что с появлением Кристин хозяйка перестала всё время пропадать в Опере и кушала дома, а Софи и Поль были просто без ума от обворожительной примы Гран Опера. А оттого её частое пребывание в особняке начиная с этой зимы, а затем и переезд к ним в дом (к слову, Эмилия выиграла десять франков, оказавшись ближе всех в догадках, когда именно это случится), слуги дружно восприняли не просто как закономерное и крайне обнадёживающее событие, а милость Господню. Поскольку они, как никто другой, видели, насколько менялась обычно суровая и сдержанная хозяйка рядом с этой прелестной девушкой — каким мягким и тёплым становился её взгляд, как открыто и светло она улыбалась и шутила во время совместных завтраков и ужинов, насколько нежно и трепетно относилась к Кристин. А вечно нетронутая постель в личных покоях мадмуазель Даае, была явным свидетельством того, что мадмуазель Гарнье и её спутница жили душа в душу.

Никогда прежде (и никогда в отсутствие примы рядом) они не слышали столь искреннего и заразительного смеха со стороны Эрики. Её словно подменяли, и она становилась лёгкой и отзывчивой, как это бывало во времена, когда ещё был жив мсье Гарнье. Очевидно, что Кристин Даае стала истинным спасением для их хозяйки.

А потому за то время, что девушка вынужденно оставалась одна в особняке Гарнье, её окружили двойной неусыпной заботой. В глазах слуг читалось сочувствие и участливость. Они, конечно же, переживали за судьбу своей хозяйки, однако, вместе с тем, слуги старались угодить Эрике тем способом, на который были способны — заботой об её избраннице.

Это выражалось в ранних завтраках и поздних ужинах, поскольку Кристин уходила чуть свет, дабы успеть навестить Эрику перед Оперой, а возвращалась крайне поздно, непременно завершая занятия и иные дела вечерним посещением госпиталя. Они стремились выразить заботу в приготовлении её любимых блюд, и готовности пообщаться, когда подмечали, что после постоянно мучающих девушку кошмаров на утро мадмуазель Даае становилась крайне рассеянной и тревожной. Они непременно и без каких-либо вопросов стелили постель для Кристин в хозяйской спальне, словно это было само собой разумеющимся фактом, догадываясь, что это давало девушке ощущение присутствия мадмуазель Гарнье рядом. Осознав, почему мадмуазель Даае плохо спит, теперь на ночь Софи непременно оставляла отдельную зажжённую свечу в комнате в изголовье кровати — они прекрасно понимали, каково было Кристин после первой ночи, проведённой в госпитале подле Эрики, и страшились представить, что эта юная девушка пережила, держа истекающую кровью мадмуазель Гарнье на своих руках тем роковым вечером. То сплошь перепачканное атласное платье, в котором мадмуазель пришла в особняк на утро, было лишь немым свидетельством пережитых ей ужасов. Они его, конечно, тщательно вычистили, но не были уверены, что мадмуазель когда-либо решит его снова надеть.

Во избежание лишних тревог и волнений для девушки они всячески отваживали навязчивых журналистов, что стремились поймать приму у порога особняка с целью получения комментариев о случившемся. Одним словом, они старались оберегать юную избранницу мадмуазель Гарнье как зеницу ока, желая для своей хозяйки лишь лучшего.

Вот и этим утром, когда Кристин уже практически вышла из дома, у порога её успела перехватить Эмилия.

— Мадмуазель Даае, мадмуазель Даае, подождите, пожалуйста! — раскрасневшаяся от готовки кухарка спешила следом. — Возьмите, пожалуйста, это с собой.

— Что это, Эмилия? — поинтересовалась Кристин, принимая увесистую плетёную корзину из рук женщины.

— Ну так это. Я приготовила домашнюю еду для мадмуазель Гарнье. Потому что знаем мы, как там кормят в этих госпиталях. Она и так худая как жердь, а на пустых больничных бульонах вообще вернётся кожа да кости. У меня вон тётка лежала с подагрой. Так легла была солидная дама в сто с лишним килограмм, а вышла едва семьдесят насчитали, — фыркнула женщина, а затем расплылась в широкой улыбке. — К тому же я приготовила любимый мадмуазель бламанже́[15]. Я поставила в корзину на самый верх.

Даае изумлённо вскинула брови.

— Бламанже? Но ведь Эрика не любит сладкое.

— Ой, расскажите это ей, — фыркнула женщина, широко улыбнувшись, и по привычке утёрла руки о полотенце, перекинутое через плечо. — Уплетает за обе щеки с детства! Правда, только миндальный, но его-то я и приготовила, пусть наша мадмуазель порадуется.

— Эмилия, ты просто прелесть, — девушка порывисто обняла служанку за плечи свободной рукой, отчего та окончательно смутилась, теребя край фартука.

— Ой, да ну скажете ещё, мадмуазель, — женщина махнула рукой, довольно засопев. — Пусть кушает и поправляется всем нам на радость.

— Всенепременно передам ей твои пожелания скорейшего выздоровления и приготовленные кушанья, — тепло улыбнулась Кристин, выходя из дома. Похоже, Эрика даже не осознавала, скольким людям оказалась небезразлична её судьба.

***

— А я говорю, ты не можешь покидать госпиталь на десятый день после ранения, Эрика! — Лабори сурово скрестил руки, стоя напротив крестницы, словно опасаясь, что та сбежит из палаты сию же секунду, то ли коварно выскочив в дверь, то ли безрассудно выпрыгнув в окно. То, что её состояние вряд ли позволило бы выделывать подобные кульбиты, мужчину интересовало мало.

Гарнье раздражённо выдохнула. Уже битых четверть часа они ходили по кругу в попытке обсудить её намерение покинуть госпиталь и вернуться домой. И оба они оказались одинаково неуступчивы в этом вопросе: Фернан встал в позу, решив изобразить из себя опекающего родителя и утверждая, что её состояние здоровья всё ещё не позволяло покинуть стены госпиталя, а Эрика, в свою очередь, непреклонно настаивала на том, что после того, как её рану зашили, с окончательным восстановлением она справится и дома.

— Одиннадцатый! Даже Господу Богу понадобилось всего семь дней чтобы сотворить Землю. А это побольше хлопот, чем залечить рану, знаешь ли, — парировала девушка, разминая пальцами правой руки ладонь левой, расположившейся на перевязи. Окончательно придя в себя, Эрика безумно боялась, что рука не вернёт былую подвижность, что стало бы серьёзной угрозой музицированию. Конечно, Бетховену не помешала даже глухота[16], но всё же. Потому девушка неустанно выполняла все предписания врача на этот счёт и теперь с облегчением отмечала, как пальцы постепенно обретали привычную силу и ловкость.

— Только не говори, что ты резко уверовала после случившегося? — скептически фыркнул адвокат, понимая, что тем самым девушка пытается переключить его внимание. Но этого он пока не был готов ей позволить.

Гарнье насмешливо хмыкнула.

— Естественно, нет. Там, к слову, вообще ничего не оказалось — я посмотрела, мне не понравилось. Но дело не в том. Я с ума сойду, находясь здесь без малого вторую неделю, Фернан! К слову, ты привёз мне книгу Ле Фаню[17] из своего вояжа в Англию?

— Нет, да и говорят, что этот роман написан весьма посредственно, — смутился Лабори, явно запамятовав о просьбе крестницы.

— Ну вот! Теперь я вряд ли это узнаю — в Париже его не найти, а я умру от любопытства и скуки, — наигранно-обиженно вздохнула Эрика, откинувшись на подушки.

— Сама съездишь в Лондон и купишь.

— Вот как ты значит исполняешь последнюю волю умирающей? — Эрика картинно прикрыла глаза ладонью. Быть томно-драматичной и вдоволь капризной для неё было чуждо в обычной жизни, но сейчас, чудом избежав смерти, она дала себе волю. К тому же, её общее состояние всё ещё оставляло желать лучшего.

— Ты уже не умираешь, — подметил адвокат, махнув на девушку рукой.

— Но могла и пыталась!

— Плохо старалась, судя по всему, — усмехнулся Лабори, скрестив руки на груди.

— Ну прости, как получилось, — парировала Гарнье, попытавшись развести руками, но получилось лишь неопределенно отвести правую.

— Не переводи тему, Эрика!

— Если ты настаиваешь на продолжении темы, то ты — можешь продолжать негодовать, если так желаешь, а я — возвращаюсь в особняк и точка, — без единого намёка на былую весёлость отчеканила Гарнье, внезапно остро глядя на собеседника. — Я уже сказала, что не стану оставаться здесь, Фернан. Вопрос закрыт.

Справедливости ради, Гарнье признавала, что условия её пребывания были более чем сносными. С учётом того, что журналисты продолжали неустанно стеречь под дверями госпиталя, Эрику переместили в дальний угол палаты, подальше от чужих глаз. Лабори же договорился, чтобы этот угол, отсекли занавесками, создав некий эффект приватности пребывания, но, совершенно очевидно, что в этот момент их спор был слышен во всей палате, если не на всём этаже. Также она была вправе пользоваться ванной комнатой в соответствии со своими потребностями, а не в строго отведённые для этого часы, и даже могла выходить в больничный парк в сопровождении сестёр милосердия. Однако последнее преимущество она никак не была в состоянии использовать, поскольку спуститься на первый этаж со второго, а затем подняться обратно, к величайшему её сожалению, оказалось непосильной для Гарнье задачей — слабость от кровопотери до сих пор давала о себе знать[18].

— И кто же будет делать тебе перевязки дома? — елейным голосом поинтересовался адвокат. Его упорству можно было лишь позавидовать. Но опыт работы с судьями и самыми сложными подзащитными давал о себе знать и тем более не позволял отступиться в возникшем споре. Впрочем, Эрика в своём упрямстве могла дать фору даже самым маститым комиссарам.

— Я приглашу сиделку! Или же сама буду приезжать сюда ежедневно.

— Верхом?

Эрика начала закипать.

— На экипаже! Прекрати разговаривать со мной так, словно мне пять! Я не стану оставаться здесь и точка! Иначе у меня возникает ощущение, что я не выздоравливающая, а умирающая, — девушка раздражённо откинулась на подушку. Уточнять, что посади её сейчас верхом, она непременно сломала бы себе шею, Эрика, естественно, не стала. Ведь Лабори было достаточно дать повод, и он бы окружил крестницу такой заботой, что та загнала бы её в гроб куда как раньше, чем случившееся ранение.

Однако её рана действительно затягивалась без особых осложнений, а в ближайшее время должны были снять даже швы[19]. И несмотря на то, что требовались ежедневные перевязки и уход во избежание возможного воспаления и нагноения, Гарнье чувствовала, как изо дня в день ей становилось ощутимо легче. Впрочем, слабость всё ещё оставалась её неизменной спутницей, что неимоверно злило Эрику. В ответ на это врач лишь меланхолично отметил, что она потеряла слишком много крови, чтобы вообще о чём-то говорить.

В итоге сёстры милосердия неустанно сопровождали её в прогулках по коридору из опасения, что девушка может не рассчитать силы и осесть где-нибудь по стеночке. Пару раз в ходе своих упорных прогулок Гарнье действительно ощущала дурноту и головокружение, но упрямо продолжала ходить, отказавшись от использования судна на третий день после того, как окончательно пришла в себя. В конце концов, она не была лежачей больной, а значит хоть какая-то да самостоятельность ей была просто необходима, поскольку эта, казалось бы, на первый взгляд мелочь позволяла сохранять ей чувство собственного достоинства.

При этом Эрика была абсолютно уверена, что окажись она дома, выздоровление пойдёт с удвоенной силой. Ведь дома её ждала Кристин, нормальная еда, привычная постель без продавленного матраса и персональная ванная с чудесной горячей водой.

— Нет, тебе не пять, Эрика. Тебе семь! Но это ничем не лучше, — воскликнул мужчина, напряженно пройдясь туда-сюда вдоль её койки. — Немыслимо, просто немыслимо!

Безусловно, она понимала тревогу Фернана, но не могла не раздражаться на проявления его удушающей заботы. Казалось, позволь, и мужчина нанял бы сто сиделок, которые делали бы за Эрику всё, включая ухаживания за Кристин. Так опасался поступать даже её отец. Гарнье прищурилась, остро подметив:

— Не забывайся, Фернан! Я уже не ребенок. Или ты запамятовал, почему мы прерывали общение на полгода пару лет тому назад?

Адвокат резко остановился и, заложив руки за спину, развернулся лицом к девушке. Между его бровями залегла упрямая и суровая морщинка. Быть может, поэтому они и устраивали словесные баталии столь часто, будучи во многом слишком схожи, а оттого лишь более неуступчивы?

— Просто что тогда, что сейчас ты остаёшься несносной! Сколько там в человеке крови? Пять литров? В тебе точно лишь три и ещё два литра желчи! — откликнулся Лабори. Впрочем в его глазах отразилась насмешка, что было определённо добрым знаком, свидетельствующим о том, что мужчина смягчился и постепенно был готов идти на уступки.

Гарнье устало вздохнула. Складывалось ощущение, что она пробежала несколько километров, а не разговаривала полчаса со своим гостем. Она смахнула выступившие капельки холодного пота над верхней губой.

— Крови во мне сейчас явно меньше пяти литров, — также спокойнее проговорила Эрика, ощущая головокружение. — Доктор сказал я потеряла больше половины и только чудом мне успели остановить кровотечение и перелить необходимый объём.

— Вот недостающие и компенсируются желчью.

В этот момент, словно громоотвод, на пороге появилась мадмуазель Даае. Всё внимание тут же переключилось на вошедшую. Гарнье просияла, увидев Кристин. Буквально несколько дней назад та вернулась к урокам вокала, поскольку Эрика настояла на том, что нет никакой необходимости и смысла в постоянном присутствии девушки в госпитале. Нехотя прима уступила, и, с учётом завершившегося театрального сезона и своего закономерного пребывания в Париже, обратилась за проведением занятий для оттачивания своих навыков к именитому педагогу вокала мсье Жильберу[20]. И теперь Кристин старалась навещать выздоравливающую по утрам, до начала уроков, и вечерами, перед возвращением домой. Впрочем, она ощущала, что не зря взялась за дополнительные занятия — благодаря этому у неё всё лучше получалось расширять границы не только среднего, но и нижнего регистра, тем самым обогащая глубину звучания собственного голоса.

— Доброго утра, — настороженно произнесла девушка, ощущая себя в эпицентре семейного скандала. Она осторожно прошла к кровати, буквально кончиками пальцев ощущая повисшее в помещении напряжение, и кратко, самыми краешками губ, улыбнулась Эрике, поймав на себе её ласковый взгляд. — Смею спросить, что здесь происходит?

— Доброе утро, мадмуазель Даае. Вот! Полюбуйтесь! — адвокат обличительно ткнул пальцем в Эрику, которая в ответ лишь раздражённо закатила глаза. — Она хочет вернуться из госпиталя домой!

— Понятно, — Кристин расстегнула жакет и накинула его на спинку стоящего в изголовье кровати стула, присев затем на его краешек. — А что на этот счёт говорит доктор?

Лабори несколько стушевался, недовольно фыркнув и глядя куда-то в окно.

— Этим странным звуком Фернан хочет сказать, что доктор не против, чтобы я перешла в надёжные руки домашней прислуги и перестала занимать койку и подъедать пустые овощные бульоны в госпитале. При условии, что я буду беречь себя и не стану забывать делать перевязки и постепенно разрабатывать подвижность руки, — спокойно пояснила Эрика, насмешливо глядя на недовольного крёстного.

— Понятно, — снова аккуратно и крайне сдержанно констатировала Кристин, оказавшись словно меж двух огней. Она искренне пыталась всячески удержаться от улыбки. Эти двое сейчас напоминали спичку и порох — того гляди всё взлетит на воздух.

Тяга Лабори к заботе была вполне объяснима — он чувствовал вину за то, что не уберёг крестницу, хотя фактически не был способен на это. Также он винил себя в том, что не оказался рядом, когда той требовалось срочное переливание крови. А потому теперь пытался загладить свою вину двумя способами: путём неустанной работы по делу де Шаньи и чрезмерной отеческой заботы в отношении самой Эрики, которая, в свою очередь, начинала буквально сатанеть от навязчивых попыток контролировать её жизнь или указывать, что ей делать, а что нет.

— Мадмуазель Даае, ну Вы-то здравомыслящий человек! Хоть Вы уймите Вашу… — Фернан было запнулся, но затем продолжил. — …Вашу распорядительницу.

Кристин лишь развела руками.

— Она распоряжается, а я, как Вы понимаете, просто пляшу под её дудку, мсье Лабори, — вздохнула прима, не удержавшись от улыбки, чем вызвала сдавленный смех Эрики.

— Да вы сговорились! Безобразие! — возмутился мужчина и снял очки, начав гневно протирать их платком.

Кристин также не удержалась от мягкого смеха, но, видя возмущение адвоката, примирительно обратилась к нему.

— Мсье Лабори, Вы ведь прекрасно понимаете, что Ваша крестница была неудержима даже в детстве, что уж говорить про сейчас. Если она вознамерилась покинуть госпиталь, то непременно именно это она и сделает, — констатировала Кристин с лёгким вздохом. Она скользнула ладонью и коротко сжала пальцы Эрики, тут же отстранившись. — Но обещаю Вам должным образом следить за её состоянием здоровья.

Адвокат подозрительно прищурился, а затем вкрадчиво поинтересовался.

— А как Вы будете следить, смею уточнить? Будете протирать ей лоб спиртом? Или у Вас имеется медицинское образование о котором мне до сего момента было неизвестно? Или же оконченные курсы сестёр милосердия?

Настал черёд Кристин стушеваться. Она нервно облизнула губы переведя вопросительный взгляд на Эрику, на что та лишь пожала здоровым плечом, тем самым давая понять, чтобы она не воспринимала слова её крёстного всерьез.

— Боже, Фернан, оставь проведение допросов для своей работы. Ты так говоришь, словно ей придётся по новой зашивать мне рану, — вступилась за Кристин Эрика.

— То есть правильно ли я понимаю, что вместо своих дел мадмуазель Даае должна будет снова переехать к тебе, чтобы ухаживать и делать перевязки? — не унимался мужчина, скептически сложив руки на груди. Он прекрасно представлял, сколько времени и сил отнимает уход о выздоравливающем человеке. А еще хуже о выздоравливающем своенравном человеке, коим являлась Эрика.

— Кристин уже живёт в моём доме несколько месяцев, если тебе это так интересно. Забоится о том, чтобы я не творила глупостей и хорошо кушала. Ровно как ты того желаешь. Доволен, крёстный? — в тоне Гарнье чувствовался вызов.

Даае в замешательстве втянула воздух носом, не ожидая такой прямоты со стороны Эрики. Она до сих пор не до конца понимала, что именно Лабори знал об их отношениях, поэтому такая откровенность вызвала смятение. В последний раз они с Лабори весьма вскользь затрагивали тему их с Эрикой отношений еще зимой, во время встречи по вопросам ложного обвинения.

Но адвокат словно и не заметил первой части фразы своей крестницы, будто это было само собой разумеющимся.

— Боже, Эрика, я же просил не называть меня так ещё десять лет назад!

— Это те самые или другие десять лет, что я прошу не указывать мне, что делать? Или прикажешь теперь согласовывать с тобой каждое решение в своей жизни? — в голосе девушки звучало явственное предостережение о том, что мужчина крайне близко подступился к границам допустимого, пересечение которых неминуемо повлечёт за собой действительно серьёзные для их отношений последствия — одно дело, когда нападки касались лично Гарнье, но выпады в сторону Кристин она решительно не намеревалась терпеть.

Фернан снова остановился рядом с кроватью и теперь испытующе посмотрел на мадмуазель Даае, понимая, что это самое «каждое решение», о котором столь запальчиво упомянула Эрика, как раз сидело сейчас перед ним, нервно разглаживая подол юбки.

Судя по отсутствию реакции, Лабори знал многое и, тем не менее, девушка ощутила смущение, словно её застали за чем-то крайне личным. В замешательстве Кристин бросила короткий взгляд на адвоката, и его невозмутимость дала трещину — перехватив этот растерянный взгляд, он задорно рассмеялся в ответ.

— Что ж, мадмуазель Даае, скажите спасибо моей крестнице — теперь всю ответственность за выздоровление Эрики несёте лично Вы, хотели Вы того или нет. И теперь Вам мириться с её капризами, — усмехнулся Фернан, на что Кристин лишь сконфуженно кивнула. — Но я здесь ещё и за тем, чтобы рассказать, как идут дела в жандармерии и суде.

— Когда понимаешь, что обвинение касается не тебя, новости из жандармерии звучат как нечто оптимистичное, — усмехнулась Эрика, поудобнее усевшись на кровати. Она была рада наконец-то перевести тему, к тому же после прихода Кристин складывалось ощущение, что у неё открылось второе дыхание и слабость разом отступила. — Так что там?

— По поводу де Шаньи.

Улыбка мгновенно сползла с губ Кристин. Она судорожно сглотнула, отгоняя воспоминания того чудовищного вечера. Каждую ночь из последних десяти она просыпалась в холодном поту от удушающих кошмаров, считала до пятидесяти, чтобы снова научиться дышать, а затем старалась успокоить захлёбывающееся от ужаса сердце. Обычно она больше не могла уснуть до самого утра, кутаясь в холодные простыни. Наверное, если бы она оставалась на ночь в Гран Опера, как-то предлагала Мэг, было бы лишь хуже — в особняке хотя бы ощущалось присутствие Эрики: на столе лежали её нотные записи, в шифоньерые висели её вещи, а подушка отдавала её горьковатым ароматом полыни с тонким оттенком бергамота. И всё это успокаивало дрожащую в такие моменты душу.

— Говори, — невозмутимо отозвалась Эрика, заинтересованно глядя на адвоката. У Даае складывалось ощущение, что её избранница словно не переживала о случившемся. Будто бы всё произошло не с ней, а с кем-то ещё. Словно не она находилась на волосок от гибели из-за того злосчастного выстрела. Как ей вообще удавалось столь бесстрастно относиться к этому вопросу — оставалось лишь гадать.

— Ему выдвинули два обвинения. Одно в причастности к убийству Буке, а второе — в покушении на твою жизнь, Эрика, — пояснил мужчина, переходя на совершенно профессиональный собранный тон. — Также я могу поставить вопрос о вменении обвинения в покушении на честь, доброе имя и Ваше достоинство, мадмуазель Даае.

Но девушка лишь отрицательно покачала головой в ответ.

— Не стоит, — она болезненно прикрыла глаза, что не укрылось от внимания Гарнье.

— Кристин? Ты в порядке?

Девушка натянуто улыбнулась, но вышло до зубовного скрежета неискренне. Синяки, тщательно скрытые воротами платьев, начали сходить, но она не могла забыть ни мига той самой ночи. И если заслуженное воздаяние за действия Рауля несколько успокоило бы саму Кристин, то официальное обвинение де Шаньи в попытке обесчестить приму Парижской оперы в стенах театра в вечер премьеры, совершенно точно не пошло бы на пользу ни её славе, ни репутации, ни престижу Гран Опера в целом. К тому же, если паника от намерений Рауля с головой поглотила Даае в моменте, то затем она с лихвой перекрылась ужасом от того, что тот сотворил с Эрикой. И этот страх до сих пор бился где-то на краешке сознания.

Каждый раз, приходя с утра в палату, Даае с облегчением выдыхала, видя Эрику живой. Первые дни, несмотря на протесты и возмущения хирурга, она оставалась подле Гарнье целыми днями. Сначала та хотела было воспротивиться этому, но затем и сама признала, что ей не менее важно выныривать из забытья после очередной дозы морфия, и видеть рядом Даае. Впрочем, затем Эрика всё чаще начала отказываться от обезболивающих, ссылаясь на то, что они слишком туманят разум и ей гораздо проще потерпеть боль.

— Всё хорошо. Просто в последнее время я плохо сплю, — заверила девушка, с нажимом помассировав висок.

Эрика бросила внимательный и настороженный взгляд на Даае, безошибочно всё поняв. Её мучали кошмары. Снова. Даже с утра Кристин выглядела весьма уставшей, а лёгкая краснота глаз не оставляла сомнений в этой догадке. И это было ещё одним поводом, чтобы поскорее вернуться домой. Наконец-то оберегать её сон и усмирять страхи, своим присутствием доказывая, что всё, наконец, завершилось.

Гарнье хмуро вздохнула.

— Фернан, давай вернёмся к этой беседе позже. Если, конечно, обстоятельства не требуют моего незамедлительного личного участия, — предложила Эрика, не желая тревожить и без того взволнованную Даае.

— Пока от тебя ничего не требуется, — согласился адвокат.

— Вот и славно.

Кристин облегчённо перевела дыхание. Она не была готова обсуждать эту тему. Только не сейчас, пока нет. Девушка окинула взглядом помещение и заметила кучу какого-то тряпья, небрежно сваленного в углу.

— Что это? — Даае кивком обозначила заинтересовавшие её… Одежды? Обноски? Тряпки?

— Ооо, милая моя, ты же ещё не в курсе! Тогда полюбуйся! — тут же вскинулась Гарнье, негодующе дёрнув уголком губ. — Ты помнишь то великолепное платье, что было на мне в день премьеры? Да-да, то, что пошил мсье Ворт. Так вот это оно!

Кристин прищурилась внимательнее рассматривая предмет обсуждения. Бурые, испачканные, очевидно, в крови тряпки действительно отдалённо напоминали наряд, что был на Эрике в тот вечер.

— Ну как, нравится? Вот и я в восторге, — не дождавшись ответа раздражённо выдохнула Гарнье. — Они хоть представляют сколько это стоило? Сколько трудов вложил в него именитый кутюрье?

Даае смогла лишь вздохнуть. Порой её избранница вела себя как упрямый, капризный ребенок, и была просто невыносима.

— Боже, Эрика, напомни, почему я только что согласилась выхаживать тебя, если ты так рьяно негодуешь, что тебя спасли?

— Спасибо им за это, конечно, но можно было обращаться с одеждой как-то бережнее? — не унималась девушка, впрочем, несколько снизив градус возмущения.

— Ох, моя дорогая, ты уж прости, что они, выбирая между тобой и платьем, сделали выбор в твою пользу. Хочешь, я составлю расписку, согласно которой если, а, быть может, когда — кто уж тебя знает? — ты опять нарвёшься на пулю, спасать нужно будет исключительно наряд? — язвительно поинтересовался Лабори, ехидно глядя на крестницу, которая в ответ лишь молча закатила глаза и осторожно потёрла рану.

— А можно как-то обойтись без очередной пули? — робко поинтересовалась Даае.

— Надеюсь! — хором откликнулись Лабори с Гарнье, одновременно переведя взгляд на девушку, отчего та едва не втянула голову в плечи. Два противоположных полюса одинаковой силы в лице этих двоих, заставляли воздух буквально гудеть от разлившегося словно перед грозой напряжения.

Эрика хмуро вздохнула, а затем мрачно посмотрела на платье, которое, безусловно, не подлежало починке. Но тут её взгляд упал на плетёную корзину у ног Кристин.

— А там что? — поинтересовалась она, кивком указав на заинтересовавший её предмет.

Прима тут же широко улыбнулась, будучи рада сменить тему разговора.

— Это тебе передали из дома. Во-первых, я принесла письмо, пришедшее вчера от графини. А, во-вторых, Эмилия очень старалась приготовить для тебя угощения, которые ты явно не сумеешь отведать в госпитале. И очень волновалась, что тебе не удастся встать на ноги без столь любимого тобой бламанже.

— Правда? Она передала мне его? — искренне обрадовалась Гарнье и словно ребёнок нетерпеливо заёрзала на постели.

— Я же говорил, что тебе всего семь, Эрика, — усмехнулся Лабори. Сейчас перед ним словно снова была та самая любознательная и открытая девочка, коей являлась юная Гарнье в свои десять и одиннадцать лет.

Кристин протянула ложечку и креманку со свежайшим десертом с великолепным ароматом миндаля и сливок.

Эрика отделила кусочек ложечкой и, отправив его в рот, с наслаждением выдохнула. На её лице расцвела такая улыбка, что Кристин не сдержалась и ласково рассмеялась.

— Что? — недоумённо вскинула брови Гарнье.

— Ничего. Просто не ты ли в своё время шутила над моей любовью к меренге? — Кристин вопросительно вскинула бровь, в ответ на что Эрика отделила кусочек побольше и начала напряжённо жевать, уходя тем самым от ответа, но затем примирительно протянула креманку с остатком десерта.

— Хочешь?

Даае лишь добродушно покачала головой.

— Ешь и поправляйся, — она совершенно неосознанно протянула руку и смахнула подушечкой большого пальца крошку из краешка губ Эрики. — Ты действительно сильно похудела в больнице за эти одиннадцать дней. Эмилия не простит мне, если, увидев тебя, узнает, что я посмела тебя объедать.

Эрика перехватила её руку и буквально на мгновение благодарно невесомо прижалась губами к пальцам девушки.

— Я, пожалуй, пойду, — смущённо кашлянул Фернан, привлекая к себе внимание. Он неловко переминался с ноги на ногу, ощущая себя свидетелем чего-то крайне личного. — Судя по всему, я всё же оставляю тебя в надёжных руках, Эрика. И Бога ради, мадмуазель Даае, не давайте ей бегать. Она храбрится, но сама как мышь мокрая после каждой такой прогулки по коридору.

— Фернааан, — протянула Эрика со вздохом.

— Не волнуйтесь, мсье Лабори, — заверила Даае в ответ. — Вечером я привезу трость, чтобы Эрике было проще ходить.

— В кои-то веки я буду пользоваться ею по назначению, — хмыкнула Гарнье.

— Да уж, надеюсь, что ты наконец-то перестанешь калечить ей людей, — откликнулся адвокат, надевая шляпу. — Я навещу тебя завтра, если только ты не сбежишь отсюда уже сегодня. И, повторюсь, мадмуазель Даае, сдерживайте её неуёмные порывы к активности — швы ещё не сняты. Хорошего дня.

Мужчина вышел за ширму, а Эрика насмешливо выдохнула, отставив креманку с десертом на тумбочку.

— Он невыносим.

— А мне кажется, Вы друг друга сто́ите, — усмехнулась Кристин, поднявшись со стула и заботливо поправляя подушку под спиной Гарнье.

Та перехватила одно из запястий девушки, а затем мягко, но настойчиво потянула Даае на себя.

— Но спасибо ему за то, что он поставил здесь ширму, спасая от посторонних глаз. Ты не поверишь, но твои поцелуи обладают каким-то невероятным целительным свойством! — избегая посторонних ушей, тихо проговорила Гарнье, притягивая Кристин.

— Да что ты говоришь? — усмехнулась та, охотно подавшись вперёд, и упёрлась было рукой в изголовье кровати, но со стороны палаты раздались шаги. Эрика раздосадовано выдохнула, когда Кристин отстранилась, а несколькими секундами позже из-за занавески выглянула голова мсье Монтера с идеально уложенными, напомаженными волосами.

— Мадмуазель Гарнье! Как я несказанно рад, что нам всё же представилась возможность повидаться! — радостно начал было явившийся, но девушка лишь скептически хмыкнула в ответ.

— Имеете ввиду, мсье, что Вы дождались пока уйдёт мсье Лабори, а затем как-то минули жандармов и заболтали легковерных сестёр милосердия, чтобы суметь пробраться ко мне в палату? — насмешливо уточнила Эрика, кратко сжав ладонь Кристин, что снова опустилась на стул в изголовье постели, не глядя на журналиста.

Мужчина удовлетворённо ухмыльнулся и, восприняв тон Гарнье как относительно благосклонный, прошёл поближе к постели.

— Всегда восхищался Вашей проницательностью! Доброго утра, мадмуазель Даае, — журналист потянулся было за рукой примы, чтобы галантно её поцеловать, но девушка едва заметно учтиво вздернула уголки губ в весьма отдалённом подобии улыбки и лишь сильнее отстранилась. Луи несколько сконфуженно прочистил горло. — Я постараюсь не злоупотреблять Вашим вниманием. Но, мадмуазель Гарнье, согласитесь, что столичная публика имеет право знать настоящие детали случившегося? Я пытался побеседовать с другими участниками, но мсье Фирми и мсье Андре отказались от беседы, а мадмуазель Даае…

Он перевёл взгляд на девушку и растерянно развёл руками.

— Я тоже не стала давать никаких комментариев и не стану делать этого впредь, — отчеканила Кристин холодно и скользнула по гостю неприязненным взглядом. — Я прекрасно помню, иные статьи, что выходили из-под вашего пера буквально этой зимой, мсье.

— Мадмуазель Даае, помилуйте… — Луи сокрушённо вздохнул. Он был наслышан, что, несмотря на свой ангельский облик, порой прима Гран Опера бывала весьма категорична в своих суждениях. Но теперь лично столкнувшись с её неприкрытой враждебностью, мужчина несколько стушевался.

Эрика сдавленно рассмеялась, приподнявшись на подушке чуть выше и дотянувшись до остатков бламанже на тумбочке в ожидании продолжения.

— О, нет, мсье Монтер, если бы Вы могли ещё хоть как-то заслужить милость от меня, то мадмуазель Даае обладает гораздо лучшей памятью и настроена крайне воинственно и непреклонно в ряде вопросов, включая этот. Тогда в статьях Вы прошлись по тому, что для неё крайне дорого, — констатировала Гарнье, делая театральную паузу и зачерпывая еще немного десерта, — по Парижской опере.

Кристин скользнула по Эрике насмешливым взглядом, а затем откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди и всячески игнорируя присутствие журналиста в помещении. Мужчина неловко помялся, размышляя, как сменить гнев примы на милость, но затем лишь снова тяжело вздохнул.

— Мадмуазель Даае, это всего лишь моя работа. И сейчас я вполне искренне хотел бы выполнить её надлежащим образом, поскольку также не испытываю тёплых чувств в отношении известных нам персон, — наконец произнёс он предельно серьёзно и немного заискивающе.

Кристин изумлённо выгнула бровь. Как же быстро он перешёл из прихвостня семейства де Шаньи в лагерь тех, кто теперь пытался всячески излить на них всевозможные домыслы и проявить обличающие подробности жизни. Восхитительно, какое незамутнённое лицемерие!

— Помнится, столь же искренне Вы весьма охотно писали то, что просил мсье де Шаньи, не заботясь о правдивости изложенного и возможных последствиях.

Мужчина напряжённо поправил ворот рубашки — от разговора с примой ему становилось неловко и душно, особенно когда она время от времени всё же бросала на него острый как бритва взгляд. Ей бы стоять с пылающим мечом на вратах рая и обличать грешников, не иначе.

— Справедливо. Но после этого произошло достаточно событий, чтобы изменить моё мнение, — терпеливо пояснил собеседник, не теряя надежды на интервью, и попытался примирительно улыбнуться, но натолкнулся на очередной суровый взгляд. — Столько воды утекло под мостами[21].

— Понимаю, мсье, ветер подул в совершенно другом направлении, — наигранно-сочувственно вздохнула Даае, пристально и придирчиво изучая свои ногти. — Впрочем, просто восхитительно, каким чудесным образом может повлиять всего одна разбитая губа на мнение человека и заставить его прозреть.

Мужчина цокнул языком и закатил глаза, в то время как Эрика восторженно и совершенно искренне наслаждалась этой словесной дуэлью. Она восхищённо воззрилась на девушку. Та не переставала её удивлять, а гнев примы был подобен лесному пожару. Впрочем, насладилась и будет — очевидно, пора было вмешаться. Прожевав последний кусочек десерта, Гарнье звучно опустила креманку на тумбочку, тем самым привлекая к себе внимание присутствующих.

— Мсье Монтер, если Вас интересует ход дела и моя позиция по обвинению, что было предъявлено графу де Шаньи и его сыну, то этим Вам следует поинтересоваться у моего адвоката, здесь я пояснений давать не стану. Что же касается событий вечера премьеры, то после того, как в меня попала пуля, я помню мало — здесь Вам могла бы помочь мадмуазель Даае, но, как Вы, должно быть, уже поняли, делать она этого решительно не станет, — Эрика перевела вопросительный взгляд на Кристин, на что та лишь сдержанно качнула головой.

— А что касается событий перед выстрелом? — журналист не оставлял попыток заполучить хоть какую-то информацию.

Эрика охотно кивнула и с широкой улыбкой обозначила.

— А вот о премьере своей оперы я, безусловно, готова поговорить, а то ведь за случившейся шумихой с ранением все о ней совершенно запамятовали, — а затем насмешливо уточнила. — Но ведь Вас мало интересует «Фантом Оперы», не правда ли?

Мужчина замялся. Очевидно, что это было действительно совсем не тем, чего он желал бы заполучить.

— А то, что касается событий конфликта, который перерос в выстрел?

Сквозь ткань дезабилье[22] Эрика задумчиво потёрла кожу рядом с местом ранения и немного поморщилась. Несмотря на то, что рана заживала и начинала навязчиво зудеть, прикосновения к ней всё ещё отдавались чем-то болезненно-колющим. Вот и сейчас она ощутила, словно под кожу загнали иголки.

— А об этом конфликте Вы и сами знаете не меньше моего, мсье. Вы ведь не думали, что Рауль де Шаньи остановится, когда у него не вышло засадить меня в тюрьму, а затем случился публичный скандал, свидетелем и отчасти жертвой которого Вы стали сами?

— Думал, — подкупающе-искренне признался журналист, пожав плечами.

— Вот и я думала. И допустила роковой просчёт, — согласилась Эрика. Сейчас ей казалось, что всё было настолько очевидно, что даже удивительно, что она проигнорировала возможную опасность. — Впрочем, приходите ко мне домой на обед в конце недели? Полагаю, я уже покину стены госпиталя и мы побеседуем обо всём чуть подробнее в более располагающей для этого обстановке.

— Благодарю, — мужчина широко и лучезарно улыбнулся. — Тогда не смею Вас больше тревожить. Мадмуазель Гарнье, мадмуазель Даае.

Коротко поклонившись дамам, журналист столь же стремительно исчез из помещения, как и появился. Кристин досадливо вздохнула, продолжая сидеть со скрещенными на груди руками, не то защищаясь от всего мира, не то пытаясь удержать себя в руках от неблагоразумных действий.

— Ты действительно дашь ему интервью? — поинтересовалась она хмуро.

— В первую очередь я дам ему то, что поможет замять скандал вокруг многострадальной Гран Опера — в конце концов, этой осенью после открытия театрального сезона я всё ещё надеюсь увидеть зрительский зал полным, а не сталкиваться с необходимостью развеивать опасения зрителей касаемо безопасности пребывания в стенах Парижской оперы. А для этого нам придётся потрудиться уже сейчас, — пояснила Гарнье, утомлённо откинув голову на подушку и повернув лицо в сторону Кристин. Девушка тут же ласково огладила её щёку ладонью, ощутив, как за эти одиннадцать дней пребывания в госпитале скулы Эрики стали лишь острее. — Как понимаешь, непросто балансировать между желанием послать к чёрту и использованием возможностей знакомства с этим человеком.

— Я просто надеюсь, что мы как можно скорее уедем из Парижа в Сен-Мало на всё лето, — призналась Кристин тихо, продолжая ласкать скулу Эрики подушечкой большого пальца. В глазах Даае скользнула усталость и печаль — ей также было крайне непросто изо дня в день сталкиваться со всеми воспоминаниями, что изъедали её душу, а также последствиями произошедшего.

— А твое приглашение всё ещё в силе? — уточнила Гарнье с улыбкой.

— Зависит от твоего поведения. Теперь ведь я несу полную ответственность за твоё выздоровление, — усмехнулась девушка в ответ. — Но мсье Монтер беспардонно прервал нас. Ты что-то там говорила об универсальном лекарстве?

Эрика лишь ухмыльнулась, вновь притягивая девушку за руку.

***

Кровь. Повсюду снова была кровь. Багряный росчерк, словно изящный вензель, выведенный каллиграфическим почерком на белоснежном листе мрамора. Алый бисер нот реквиема, рассыпавшийся по импровизированному нотному стану линий ступеней. Ажурная вязь размотанного клубка ярко-рубиновой нити, осевшей на полу.

Кристин прекрасно знала, чья это была кровь. Она это чувствовала. Как тогда…

«Когда тогда?»

Как сейчас, когда Эрики не стало.

Но ведь она была! Она спорила с Лабори, ела десерт, улыбалась и смотрела на Кристин своим насмешливым и тёплым взглядом, а затем вернулась домой, отшучивалась от навязчивой заботы слуг, попыток Эмилии откормить словно на убой, с наслаждением принимала ванную, а затем довольно щурилась, когда Даае помогала ей расчёсывать чёрные длинные пряди перед зеркалом.

Это же всё было. Было? Было!

«Нет, то был сон. Её не стало тем вечером. На ледяных мраморных ступенях».

Кристин отчаянно всхлипнула, схватившись за грудь, поскольку сердце пронзило настолько мучительной болью, что она не могла дышать. Складывалось полное ощущение, словно грудная клетка проломилась внутрь, сминая легкие и сердце острыми обломками рёбер.

Этого просто не могло быть. Она не вынесет. Она просто не выдержит.

Кристин взвыла подобно раненому зверю, ощущая, как душу сковывает стылым отчаяньем и забилась на кровати, широко распахнув глаза и жадно хватая воздух ртом. Ткань ночной сорочки прилипла к её спине, а всё лицо было сплошь покрыто ледяным пóтом.

Откуда-то со стороны полутёмного помещения послышались торопливые шаги. Девушка часто заморгала, тяжело дыша и затравленно озираясь, в попытке понять, где она, и что происходит. В этот момент к её постели приблизились неясные силуэты нескольких людей, которые никак не складывались в хоть сколь либо смутно знакомые образы.

— Мадмуазель Даае, пожалуйста, успокойтесь! Мари, срочно зови мсье Шарко и неси ремни, — раздался встревоженный женский голос. — Успокойтесь, милая. Сейчас подойдёт доктор и поставит Вам укол.

Кристин проглотила вязкую слюну и попыталась было приподняться на локти, но не смогла — запястья оказались плотно пристёгнуты к боковинам металлической кровати широкими кожаными ремнями. Даае лишь обессиленно откинулась на влажную от пота подушку. Над ней нависла женщина средних лет в форме сестры милосердия и заботливо обтёрла лицо Даае влажной тряпкой.

— Я… Где я? — дрожащий голос девушки не слушался её и звучал непривычно сипло, словно был сорван слишком высоко взятой нотой. Или криком. Виски же стягивало невыносимой пульсирующей болью. Кристин снова опасливо осмотрелась по сторонам, но со своего места не увидела ничего кроме ряда занятых коек.

— Вы всё там же, в лечебнице, мадмуазель.

Даае обомлела. Её сердце сначала замерло, а затем бешено пустилось вскачь.

— Но я… Я ведь была в госпитале. Эрика… Она пришла в себя. Мы вернулись домой…

Женщина всё молчала, отчего сердце Даае лишь стремительнее ускорялось, сжимаясь от леденящей ужасающей догадки. Располагающие и миловидные черты лица женщины исказились жалостью и сожалением. Она было сочувственно вздохнула, но, совладав с собой, лишь печально улыбнулась, успокаивающе заверив:

— Сейчас мы поставим укол, и Вам станет гораздо, гораздо легче. А совсем скоро Вы наверняка пойдёте на поправку, милая.

— Нет… — Кристин облизнула пересохшие губы, всё разом осознав. — Нет, Господи, нет!

Её тело выгнуло дугой над простынями, в то время как из груди вырвался протяжный горестный стон, переходящий в надсадные рваные рыдания. Жёсткая кожа ремней вгрызлась в её и без того ободранные хрупкие запястья.

— Боже, Мари, ну наконец-то! Быстрее пристёгивай поперёк груди. Крепче! Иначе она снова покалечится.

Но Кристин слышала это через звон в ушах, ощущая лишь то, как проваливается всё глубже и глубже.

Внезапно её щеки коснулась тёплая ладонь.

— Кристин? Кристин, проснись. Проснись, дорогая.

Девушка распахнула глаза, смаргивая горячие слёзы, выступившие под закрытыми веками, и неверяще уставилась на сидящую рядом с ней на постели Эрику не в силах сделать и вдоха. Воздух застыл в груди Даае словно вязкий клейстер, отчего лёгкие горели. Ещё только-только начинало светать, и профиль Гарнье тёмным контуром вычерчивался на фоне окна.

— Это был кошмар. Всё хорошо. Дыши, милая, вот так, давай, дыши.

Кристин со свистом натужно втянула воздух и ещё несколько секунд молча неверяще всматривалась в лицо Гарнье, всё явственнее различая её черты в полумраке спальни. А затем обрушилась на девушку с объятиями, судорожно комкая дрожащими пальцами тонкую ткань ночной сорочки на её спине.

«Только бы то, что она жива не оказалось сном, Господи, молю тебя!»

Эрика вздрогнула и Даае тут же отстранилась, поняв, что нечаянно задела ещё ноющую рану.

— Прости, я не хотела, — прошептала Кристин сдавленно и виновато. Всё её тело продолжало колотить от липкого, удушающего ужаса, что она пережила буквально несколькими секундами ранее. Горло продолжало жечь слезами, а сердце отказывалось униматься.

— Ничего, — успокаивающе улыбнулась Эрика, — зато это заставляет чувствовать себя предельно живой. Зажечь свечу?

Кристин отрицательно покачала головой.

— Просто обними меня. Пожалуйста.

Гарнье тут же неловко притянула девушку к себе за плечи одной рукой и прижалась щекой к покрытому холодной испариной лбу. Даае же уткнулась носом в изгиб её шеи, сдавленно дыша и чувствуя, как паника отступает, сменяясь невероятным облегчением. Эрика обняла её крепче, успокаивающе баюкая и непрестанно гладя по волосам.

«Это был кошмар. Всего лишь кошмар».

— Я здесь, я рядом. Всё хорошо. Я с тобой, — её голос звучал мягко и умиротворяюще, словно бы она разговаривала с совершенно потерянным ребенком. Впрочем, именно так Даае себя и ощущала в этот момент — до жути испуганной девочкой, заплутавшей в лабиринтах своих кошмарных виде́ний, единственным спасением для которой были заботливые и нежные объятия, укрывающие от всех невзгод и опасностей этого мира. Через какое-то время Кристин снова судорожно и глубоко вдохнула, а затем крайне медленно выдохнула, стараясь унять неуёмно скачущее сердце.

За окном начал заниматься рассвет, отчего сизые сумерки принялись вытеснять остатки плотной ночной тьмы, оседающей лишь по углам спальни. Кристин молчала, пристально слушая размеренный и успокаивающий стук сердца Эрики. Её живого сердца.

— Кошмары мучают тебя каждую ночь? — тихо спросила Гарнье, наконец, ощутив, как дыхание Кристин постепенно выровнялось.

Девушка лишь кивнула в ответ, но затем, помолчав, честно и несколько обречённо призналась:

— Я до сих пор не представляю, как справляться со страхом потерять тебя, — она лишь теснее прижалась к Гарнье. — Мне снятся разные ужасы, но заканчиваются они непременно одним и тем же — ты неизбежно погибаешь, а я ничего не могу с этим поделать. Но сегодняшний был особенно жутким и правдоподобным.

— Хочешь рассказать?

— Нет, — едва различимо выдохнула Кристин, вздрогнув. — Не хочу этого вспоминать.

Эрика коротко кивнула, сжав челюсти. Эта чудесная девушка заслуживала любви, спокойствия, радости и безграничного счастья, а никак не подтачивающих душу ночных видений, что являлись впившимися в память осколками пережитого. Она бы так хотела успокоить смятенную душу Кристин, унять все её тревоги, вновь вселить покой в сердце. Но, вместе с тем, Эрика подспудно догадывалась, что оставалась единственной, от кого Кристин была готова принять помощь, и кто был способен утешить, а в конечном итоге и исцелить от пережитого ужаса[23].

— Это ничего, моя дорогая. Вместе мы обязательно со всем справимся. Я буду рядом. Ты же знаешь, что я несказанно упряма, а, значит, любому страху придётся отступить.

Даае попыталась благодарно улыбнуться и прижалась губами к ключице девушки, с наслаждением ощущая её тепло — одно лишь присутствие Эрики будто бы восстанавливало её душевное равновесие.

— А тебя не мучают кошмары после всего, что случилось? — приглушённо спросила Кристин, не отрываясь от плеча Эрики.

— Понятия не имею. Днём я стараюсь не думать об этом, благо меня отвлекают дела и твоя компания. А на ночь я всё ещё пью предписанные микстуры, после которых просто проваливаюсь в чернильную пустоту, которую и сном-то назвать сложно, — пояснила она, продолжая бережно поглаживать Кристин по спине.

— Удобно.

— Не очень, — поморщилась Гарнье. — В качестве платы на утро я получаю дикую головную боль.

— А если их не принимать?

— Тогда я не сплю вовсе, — нехотя призналась она.

Кристин внимательно всмотрелась в различимые в рассветном свете и столь знакомые черты лица. Эрика выглядела уставшей, словно действительно за эту ночь не сомкнула глаз. Даае нежно провела кончиками пальцев по её скуле, щеке, а затем ладонь замерла на весу, оказавшись ровно напротив груди. Пальцы мелко задрожали.

Она до сих пор помнила, как кровь толчками билась из раны. И до ужаса боялась увидеть, что же было там теперь — на два пальца левее сердца.

— Ты позволишь? — всё же решившись, тихо спросила Даае, скользнув взглядом по лицу Эрики. Она увидела, как та в нерешительности замерла на пару секунд, а затем крайне медленно кивнула.

Кристин осторожно расстегнула две верхние пуговички ворота ночной сорочки Гарнье и мягко отвела тонкий батист в сторону, впервые взглянув на то, что теперь было на месте раны. Всего на каких-то несколько сантиметров левее сердца вместо прежнего зияющего пулевого ранения был виден багровый рубцующийся шрам размером с пять франков[24], напоминавший по контуру вытянутую рваную запятую. Кристин ощутила, как вязкая слюна заполнила рот, а челюсть болезненно свело спазмом. Она глубоко вздохнула, унимая накатившую дурноту.

Гарнье неотрывно и напряжённо следила за реакцией девушки. Даае дрожащими пальцами попыталась было очертить контур свежего рубца, но Эрика непроизвольно вздрогнула.

— Прости, прости, я не хотела сделать тебе больно, — испуганно зашептала Даае, вскинув виноватый взгляд.

— Всё в порядке. Мне не больно. Скорее всё ещё неприятно. И, честно говоря, пока мне сложно различить, неприятно телесно или же морально, — поспешила успокоить её Гарнье, а затем усмехнулась. — Хотя, будем честны, одним шрамом больше, одним меньше. Не мне переживать из-за их наличия. А декольте я и прежде не жаловала, предпочитая им высокие стойки.

Она криво улыбнулась, на что Кристин подалась вперёд и ласково прижалась губами к тонкой полоске, протянувшейся на её щеке. Телесные шрамы всегда являлись меньшей из бед, в отличие от шрамов душевных, что, как правило, саднили гораздо дольше, выступая немым напоминаем о том, что послужило причиной их возникновения. Вина, страхи, тревоги… Мало ли подобных шрамов, коими иссечена душа каждого?

— Я чувствую свою вину в случившемся, — вдруг едва слышно призналась Кристин, предельно бережно прикрывая плечо Эрики тканью ночной сорочки.

— О чём ты? — Эрика недоумённо вскинула брови, а затем нахмурилась. Даае молчала, словно стыдясь то ли своего признания, то ли того, что жгло её душу раскаянием. Боги, какую невыносимую ношу она решила на себя взвалить? — Кристин, посмотри на меня, пожалуйста.

Та смущённо и словно бы нехотя бросила короткий взгляд на Гарнье, но затем снова отвела глаза, будто бы не в силах выносить взгляда.

— Что ты такое говоришь, милая? В чём именно ты виновата? В сумасшествии Рауля? В том, что у него в руках оказался револьвер? Или же в том, что именно в этот вечер он решил учинить свою месть? Причём месть именно мне, но грязно используя тебя в качестве мишени. Дорогая, всего невозможно предсказать, — успокаивающе и уверенно произнесла Эрика, но уловила сомнения на лице девушки. — И скорее это я не предотвратила случившееся по своей же самонадеянности, за которую, впрочем, сама и поплатилась.

Даае помолчала, а затем неуверенно и горько вздохнула.

— Я могла не спускаться вниз и не оставлять тебя с ним наедине, — слова Кристин были едва различимы в утренней тишине, словно она признавалась в чём-то крайне постыдном и порицаемом. Гарнье шумно выдохнула носом. Она понятия не имела, как убедить Кристин в том, что это бы ровным счётом ничего не изменило, а скорее даже наоборот, наверняка, сослужило дурную службу. Эрика задумчиво закусила щёку, поразмыслив, прежде чем попытаться донести своё видение.

— Милая, поверь, если бы ты осталась рядом со мной и не ушла, то события, наверняка, развивались бы еще стремительнее и непредсказуемее. И ещё вопрос, чем бы это всё тогда завершилось для меня. И, к слову, с таким же успехом Рауль мог прийти в мой кабинет в любой другой день и выпустить пулю прямиком с порога, когда рядом не было бы доктора из числа гостей.

От услышанного Кристин непроизвольно вздрогнула — она не размышляла в таком ключе. Ощутив это, Эрика лишь крепче притянула девушку к себе.

— Поверь мне, мы можем допускать невероятное количество «если»: если бы я не отказалась от присутствия жандармов в Гран Опера тем вечером, если бы Рауль не явился на постановку, если бы его рассудок не захлестнула болезнь, если бы премьеру всё же перенесли на осень, как ты то и предлагала. И можно бесконечно долго истязать себя этими допущениями. Но важно не это, — она заглянула в лицо Кристин, и та ответила ей робкой улыбкой, — важно лишь то, что мы остались живы. А значит, нам дарован ещё один шанс в совместной судьбе.

Эрика помолчала, а затем усмехнулась.

— К тому же я бы всё равно не покинула тебя — меня даже не взяли в общий котёл с грешниками, представляешь? — насмешливо вздохнула Гарнье, положив подбородок на макушку Кристин и прислушиваясь к её реакции.

Кристин не удержалась от улыбки. Несмотря на панический страх потери, нужно было пытаться двигаться дальше. Даае совершенно точно не желала в будущем становиться пациенткой Сальпетриера, восстанавливая душевное равновесие микстурами. И своими ироничными шутками Эрика спасала девушку от чрезмерного сгущения красок, ухода в допущения и погружения в очередные пучины тревог о возможном несбывшемся.

— В смысле тебе предложили персональный котёл? Или же выдали нимб и решили отправить в рай? — попыталась несколько неловко поддержать шутку Кристин. В ответ на это Гарнье лишь ехидно фыркнула.

— Я очень сомневаюсь, что меня бы туда пустили. А, если серьёзно, то я смогла вернуться до того, как за мою душу устроили спор силы небесные и служители преисподней. Просто я знала, что здесь меня ждёт собственный Ангел музыки, зачем мне другие? — улыбнулась Эрика, запустив пальцы в шелковистые волосы девушки.

— Я ждала. Я всегда готова ждать, — просто и оттого лишь более трогательно-искренне прошептала Кристин одними губами.

— Ну уж нет, я не собираюсь становиться Одиссеем, которого нужно ждать двадцать лет[25], — тихо рассмеялась Гарнье. — Теперь ты так просто от меня не отделаешься. Ты обещала мне поездку в Сен-Мало, а я предлагаю как-нибудь совместно посетить некоторые европейские столицы. В конце концов, я хотела бы показать тебе те места, что вдохновили меня на создание своих композиций. И, поверь, для этого у нас более чем достаточно времени.

— Обещаешь? — Даае чуть отстранилась и доверчиво вскинула взгляд.

— Обещаю. И, как ты убедилась, я всегда держу обещания.

Кристин с облегчением кивнула и вновь прильнула телом к Эрике, расположив голову так, чтобы не тревожить рану, а затем надолго умолкла. Солнце крадучись начало выглядывать из-за горизонта, окрашивая облака в персиковый. Даае будто бы даже задремала на плече, отчего Гарнье бережно поудобнее перехватила её за талию и тихонько подтянула покрывало на плечи, стараясь не тревожить сон девушки. Но внезапно та задала вопрос.

— Эрика, я хотела спросить, — Кристин упёрла подбородок в здоровое плечо и пристально посмотрела в глаза девушке.

— М?

— Тот человек, — она сделала паузу, поняв, что Эрика могла и не знать, что они видели некоего мужчину, который выстрелил в Рауля.

— Какой человек, дорогая? — Гарнье взяла ладонь Кристин в свою и, прижав к губам, переплела пальцы.

— Который спас тебя, выстрелив в Рауля. Кто он?

Эрика молчала.

Как ей было изложить историю о том, что подполковник Моше не сам свёл счёты с жизнью? Как объяснить, что история никогда бы не завершилась, если бы не помощь «работника теней»? Как уберечь от этих смрадных, тёмных тайн, которые навсегда останутся в её собственном сердце и, наверняка, не отпустят до самой смерти?

Кристин слишком хорошо знала свою избранницу, чтобы по этой затянувшейся паузе не понять, что Гарнье прекрасно поняла, о ком шла речь. Но Эрика лишь вздохнула, а затем повела здоровым плечом.

— Должно быть, Фантом Парижской оперы, не иначе. Но я крайне признательна ему за то, что он спас меня от неминуемой гибели. Мы с ним в расчёте. Я посвятила ему оперу, а он подарил мне второй шанс на счастливую жизнь.

Кристин помолчала, словно примеряясь к этой лжи — стоило ли её спустить? Но в какой-то момент согласно кивнула, прижавшись щекой к груди возлюбленной и слушая успокаивающий уверенный стук её сердца.

— Спасибо Фантому. И, надеюсь, нам с ним никогда больше не придётся встречаться.