— Он что, опаздывает? — светловолосая женщина в аккуратном чёрном костюме с галстуком посмотрела на наручные часы. — Или это мы сюда раньше припёрлись?

Она сделала это, на секунду оторвавшись от своего занятия. В руках у неё была газета, в которой она делала пометки карандашом, иногда прищуриваясь и в задумчивости прикусывая губу. Оставшуюся энергию она тратила на то, чтобы нетерпеливо качать ногой, поигрывать ключами с брелком в виде маленького красного фотоаппарата и оглядываться по сторонам. На город опустился вечер, и в баре становилось людно, но человека, подходящего под известное ей описание, не наблюдалось.

Молодой человек с тёмными кудрявыми волосами и тонкими чертами лица по другую сторону столика тоже носил костюм-тройку, но вел себя куда более расслабленно. Откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу, неспешно потягивал из стакана коктейль ядовито-зеленого цвета. Галстук он ослабил, а светло-бежевый пиджак небрежно накинул на плечи. Приглушенный свет ламп играл на гранях стакана и отсвечивал бликами в тёмных глазах.

— Хотел заодно показать тебе это место, — он мягко улыбнулся, откинув с лица волосы. — По-моему, довольно уютное. Иногда здесь ещё и музыку играют.

— М-м, да… Слушай, не налегай на эту зелёную хрень, ладно?

— Тебе не нравится? Очень жаль, — сказал он и ещё сильнее расплылся в улыбке.

— Ну, давай посмотрим, — протянула женщина с напускной задумчивостью, — в потолок пока никто не стреляет — раз. Под нашим столом пока не валяется никаких тел в состоянии глубокого кайфа — два. Если сейчас сюда не ввалятся инквизиторы и нас всех не повяжут…

— Нет-нет, этого не случится, место проверенное, — успокоил её спутник. — Хозяин надёжный человек.

— Тогда сойдёт.

Он легко рассмеялся.

— О, для тебя это очень щедрая похвала, но я всё равно её приму.

Женщина усмехнулась, спрятав улыбку за газетой, но спустя секунду её лицо снова стало обеспокоенным.

— Слушай, ты точно знаешь, что делаешь?

— Паллада, сколько раз мне тебе говорить, — он медленно и с наслаждением сделал ещё один глоток, — без небольшого риска не будет ни выгоды, ни банального интереса. А всё, что мог, я о нём уже выяснил.

— Тогда я просто надеюсь, что он окажется обычным безобидным чудилой, и у нас не будет никаких проблем.

***

…Параллельная улица начиналась от набережной и терялась где-то в складках пространства в глубине Тенебергских трущоб. Вопрос «чему она параллельна?» терял смысл, стоило только взглянуть на карту города. В змеистом переплетении улиц, которые петляли немыслимыми траекториями, огибали друг друга, расходились и соединялись, нарушая все законы геометрии и здравого смысла, не было ни одной прямой линии.

На Параллельной улице располагались старые и некогда богатые дома с высокими арочными окнами. Сейчас большая часть из них продавалась или сдавалась под разные помещения: тут и там мелькали яркие вывески. Дома с облупившейся краской взирали на прохожих чёрными глазницами. Причудливые гипсовые барельефы на них теперь напоминали разве что завитки крема на невкусном торте.

Бар на Параллельной был один, и стоило постараться, чтобы его не узнать. Каждый вечер, когда на город опускались сумерки, на здании в виде обломка корабельной палубы загоралась вывеска: «Пьяный корабль».

И каждый вечер унылая Параллельная улица преображалась, окутывалась густой, почти осязаемой тьмой. Тёмные фигуры прохожих попадали в столпы фонарного света, силуэтами мелькали в разноцветном неоне и снова исчезали во мраке. Оконные арки зияли, словно своды пещер. Мешанина из света, цвета и силуэтов, пляшущих на стенах старинных домов, напоминала мистический теневой театр.

Кутаясь в пальто, Ахсель проклинал сырой осенний ветер. Наконец, он сравнялся с огромным обломком корабля с мигающей вывеской.

Когда Ахсель зашёл внутрь, то невольно закашлялся. В нос ударил запах дыма и приторных южных благовоний. Всё помещение окутала лёгкая марь. Люди казались нереальными, словно призраки затонувшего корабля, которых можно было пройти насквозь.

Некоторые из них, во всём чёрном, пили абсент и томно курили, растворяя сигаретный дым в окружившем их тумане. Другие, наоборот, носили что-то невообразимо яркое. Иногда взгляд выхватывал из синевы отдельные детали: цветные очки, звенящие украшения, яркий всплеск узоров. Болезненно тощий и абсолютно лысый мужчина, татуированный с головы до ног, сидел за барной стойкой и опрокидывал стакан за стаканом. Рядом с ним кто-то закутанный в непонятные цветастые тряпки нервно перебирал в руках четки.

Ахсель подумал, что они хотя бы выглядят достаточно странно, чтобы на него не пялились, как на цирковую обезьяну. Вторая мысль оказалась не настолько обнадёживающей. Он понял, что совсем не помнит, как выглядит человек, которого он встретил в парке.

Призраки не обращали на Ахселя никакого внимания — как и положено призракам. Он продвигался вглубь корабля. На стене огромный чёрный осьминог сжимал в щупальцах бутылки портвейна.

Когда Ахсель уже решил подождать господина Керна, сидя за барной стойкой, его окликнул глубокий женский голос:

— Ахсель Квинт, я полагаю?

Он обернулся. Перед ним, вытянувшись по струнке, стояла строго одетая женщина. У неё было довольно мягкое лицо, обрамленное собранными в косу светлыми волосами, но во взгляде было что-то от металлических игл.

— Паллада Вольфрам. Можно без официоза, — Ахсель нерешительно пожал протянутую ему руку, после чего женщина, коротко кивнув, развернулась:

— Пошли.

Ахсель последовал за ней, к столику в самом дальнем углу. Эосфор сидел, сложив руки пирамидкой, подставив лицо свету тусклой лампы.

— Господин Квинт, добрый вечер, — сказал Эосфор с ироничной улыбкой. — Как ваша проповедь?

Ну, он хотя бы не спросил «как ваша протекающая крыша» или «как ваш поход за колесами». Ахсель не стал утруждать себя ответом и сел на свободное место. У него промелькнула мысль, что по сравнению с ними двумя, в отглаженных костюмах, он походит на рекламу помойки. Стало неловко за свой потрепанный вид, извечную глухую черную водолазку со свежими пятнами ультрамарина на рукаве и потертые брюки, но сейчас были проблемы поважнее.

Испытывать холодный взгляд Паллады ему больше не пришлось: она вернулась к чтению лежавшей на столе газеты. Краем глаза Ахсель заметил стройные ряды похожих на вермишель круглых закорючек вместо заголовков. Должно быть, это тангарский язык. Эосфор тоже оглядел его, но холода во взгляде не было, только оценивающее скептическое любопытство, как будто он наблюдал комедию со всеми окружающими людьми в главных ролях.

Затем он достал блестящий портсигар и открыл его со щелчком.

— Курите?

— Нет, — почти не соврал Ахсель.

— И правильно.

Эосфор закурил. Неспешно затянулся и выдохнул мутный дым.

— Значит так, господин Квинт. Я занимаюсь кураторством выставок. Я подумал, если у вас есть картины, похожие на ту иллюстрацию, мы вместе могли бы попытать счастье. Думаю, вам это так же интересно, как и мне.

— Ну, это, вроде как, дохлый номер.

— Прошу прощения?

— Я уже обращался с такой просьбой в Министерство цензуры. Меня и послали куда подальше.

— Господин Квинт, — процедил Эосфор вместе с сигаретным дымом, — если бы мнение Собора и Министерства для меня хоть что-то значило, я бы вообще не завел этот разговор. Я мог бы сказать, что у меня есть связи в Министерстве, но не хочу начинать знакомство со лжи. Тем не менее, я могу сделать так, чтобы эту выставку провели.

— Вы же о подпольных выставках говорите?

«Тех самых, на которых собираются богемные снобы, чтобы с умным видом порассуждать о контркультуре перед тем, как разбежаться по туалетам занюхивать порошок», мог бы добавить он, но вовремя прикусил язык. Эосфор бы вряд ли оценил.

— Разумеется, о них. Конечно, вы можете отказаться, как примерный гражданин. Но, думаю, вы сейчас не в том положении, верно?

— А если бы мне было, что терять, вы бы ко мне не обратились, — закончил Ахсель.

— Ладно вам, — улыбнулся Эосфор, — говорите так, будто я какой-то заговорщик или шантажист.

Ахсель нахмурился. Для незаконной деятельности это и правда довольно безобидно. К тому же нет ничего благородного в том, чтобы питаться одними просроченными консервами, когда у тебя перед носом размахивают золотым портсигаром ценой как квартира в чумном квартале.

— У меня есть альбом с эскизами, — сказал Ахсель.

Он достал альбом и протянул Эосфору. Тот какое-то время молча листал его. Некоторые страницы переворачивал сразу, на паре работ задержал взгляд, на одной даже негромко сказал Палладе: «эй, смотри». Она удосужилась оторваться от чтения, однако по выражению её лица ничего нельзя было сказать.

Ахсель бы не удивился, если бы заказчик сейчас попросил свой портрет на всю стену в золотой раме. Рисуя на заказ, он брался за любую работу, и ничего из этих заказных работ не зависело от его вдохновения или каких-то ещё тонких материй. Ахсель вообще предпочел бы не верить в эти самые материи — но с химерами, которые почему-то заинтересовали этого человека, дела обстояли совсем иначе…

— Как я и говорил, крайне интересно, — сказал Эосфор, возвращая альбом.

— Ну, так?..

— Давайте посмотрим законченные работы и в ближайшее время всё решим.

Что-то в этом человеке его начинало подспудно раздражать.

Казалось, особых причин для этого не было. Ахсель привык к тому, что некоторые люди разговаривали с ним, как с идиотом, разъясняя одно и то же по двадцать раз; многие считали, что из-за магии у рыжих появляются проблемы с умственным развитием. Если это и было правдой, то далеко не для всех. Таким же образом магам приписывали ещё ворох различных болезней, вымышленных или реальных.

В случае с Эосфором дело было не в этом. Во всей его манере держаться, в насмешливом тоне голоса читалось, что его собеседник может быть сколь угодно умен или даже гениален, но есть в мире тайна, которую знает только Эосфор, и благодаря этому знанию никто не сможет встать с ним на одну ступень.

Тогда Ахсель едва ли мог облечь эту мысль в слова.

Его размышления прервала музыка. Ахсель оглянулся. Зайдя в бар, он и не заметил небольшую круглую сцену, подсвеченную пронзительно-синими огнями.

Один музыкант, как и другие призраки, одетый в чёрное, выводил трель на флейте. Другой, замотанный в яркие тряпки, как одержимый отбивал руками ритм на барабане, похожем на перевернутый кубок. Сквозь туман проступил ещё один призрак — вступила партия скрипки, с каждой секундой всё резче и напряжённее, словно рассекающие воздух кинжалы. Следом на сцену выбежали две белые фигуры в масках. Сделали несколько резких отрывистых танцевальных движений, обменялись позициями и снова растворились в тумане. Вместе с их последним движением скрипач взмахнул смычком, — прозвучала последняя пронзительная нота, потонувшая в аплодисментах.

— Что это? — спросил Ахсель.

— Современное искусство, — пожала плечами Паллада.

— Здесь иногда устраивают небольшие представления с музыкой, — пояснил Эосфор.

Музыка снова начала набирать обороты. Неспешно вступила флейта: звук её отдавал песками южных стран и звоном старинных золотых монет. Запорхали ладони барабанщика, послышались гулкие, глухие удары. Скрипача сменила ещё одна флейта, но голос её был низким и тягучим, уходящим в бас.

Всплеск ярко-лилового, синий свет, преломлённый в золоте — на сцене, раскинув руки в стороны, стояла девушка в летящих одеждах, расписанных причудливыми узорами. Из-под платка на голове выбивался туго скрученный рыжий локон.

Она вступила медленно, повинуясь движению мелодии. Откинув назад голову, плавно двигалась всем телом, переступала босыми ногами по деревянному полу. Мелодия нарастала, и девушка всё сильнее забывалась в танце, двигалась всё быстрее, и ей вторили звон украшений и вздымающиеся полы лиловых одежд.

Ахсель не мог отвести взгляда от таинства, происходящего на сцене. Звуки барабана эхом отдавались внутри черепной коробки. Это не было просто танцем — скорее, ритуалом, больной исступленной исповедью, для которой не хватало слов. Ему начинало казаться, что сцена уходит куда-то вдаль, в тёмный тоннель, стены которого съезжаются с каждой секундой.

Девушка развернулась спиной, снова раскинула руки в стороны. Белые фигуры подступили к ней с обеих сторон, но после двух взмахов её рук опустились наземь, словно поверженные, и сорвали с себя маски.

Она повернулась к залу. Даже отсюда Ахсель видел, как безумно блестят её глаза.

— Я видела его три дня назад, — сказала она. — Я видела его, и он сказал мне: слепой тот, кто смотрит! Прозрел тот, кто ослеп!

Она тяжело отдышалась.

— Где будет наш сокровенный свет, когда мы потеряем наши глаза? — Воскликнула она дрожащим голосом. — Я знаю: он зрит! Как желанен ему наш свет! Как радостна ему наша боль!

И она низко поклонилась, после чего зал разразился аплодисментами.

Заиграла следующая мелодия, но Ахсель уже не наблюдал за тем, что творится на сцене. Исповедь закончилась. В голове крутились вопросы: что это было? Почему? А что она…

Но что он спросит?.. И зачем?..

Как за спасательный круг, Ахсель зацепился за мысль, которую обдумывал до того, как его прервала музыка. Эосфор сидел напротив, с равнодушным видом стряхивал пепел с сигареты и как будто чего-то ждал.

— Зачем вам это? — вдруг спросил Ахсель. — Незаконные выставки и так далее.

— Странный вопрос. А зачем кто-то что-то делает? Зачем вы рисуете, господин Квинт?

— Если я перестану рисовать, моим воображаемым друзьям это не понравится, — хмыкнул Ахсель. Лучший способ соврать — сказать глупо звучащую правду. Тем более вряд ли Эосфор высокого мнения о его психическом здоровье.

— Вот видите, — сказал Эосфор без тени удивления. — Вы не можете перестать рисовать. Я тоже не могу перестать преследовать свою цель. Я просто люблю людей и то, что они делают, только и всего.

Он в последний раз затянулся и потушил сигарету.

— В Министерстве считают, что искусство должно быть каким-то определенным. Красивым, понятным, логичным… достоверным. Что оно должно из кожи вон лезть и пытаться заслужить наше доверие. Но ведь искусство отражает жизнь. А реальность может быть какой угодно странной и абсурдной — и от неё невозможно будет отмахнутся. Я не считаю, что из идеи запретить саму жизнь выйдет что-то путное.

На словах об отрицании реальности Ахсель горько ухмыльнулся сам себе, но ничего не сказал.

— А вообще, — добавил Эосфор, — предлагаю нам всем вместе выпить и обо всём договориться. Я угощаю.

— Фор, — Паллада отложила газету, — я искренне хочу тебя поздравить.

— С чем же?

— С умной мыслью на сегодня.

Ахсель смотрел на раскрытый альбом. Химера смотрела на него в ответ. Всё ещё стоявшие перед глазами образы накладывались на другие, смутно знакомые.

— Так что, господин Квинт? — обратился к нему Эосфор. — Как вы на это смотрите?

***

— Получается, с этого момента вы вступили в орден?

— Не совсем. Я ведь тогда ничего толком не знал. Не всегда понимал, что на самом деле происходит, но… Мало чему удивлялся. Тогда я думал, что меня вообще сложно удивить.

Инквизитор выглядит немного разочарованно. Наверное, надеялся извлечь больше пользы из моего рассказа.

— То есть, вы не знали, кем на самом деле являются ваши… коллеги?

Я задумчиво смотрю на ручку, лежащую на столе. Если смотреть на любой предмет достаточно долго, он вскоре начнет казаться нереальным и распадется на простые формы.

А сейчас будто знаю?..

— Нет, — только и говорю я.

— Что-то странное в их поведении замечали?

Я вглядываюсь в тонкий чёрный цилиндр, который когда-то был ручкой, так, будто ничего кроме него в мире не существует. Он превращается в маленькую черную прорезь в пространстве — и кажется, что всмотрись я в него ещё дольше, меня затянет куда-то на другую сторону дня и ночи.

В голове всплывают обрывки воспоминаний. Как кусочки головоломки, которые постепенно встают на свои места. В непонятных мне тогда разговорах, во внезапных исчезновениях, полунамеках, в моментах, когда они, вдруг переглядываясь, отходили в сторону и обменивались парой коротких фраз, я начинаю видеть новые смыслы, хотя всеми силами стараюсь об этом не думать.

— Не знаю. Все мы странные. Сначала я подумал, что Фор… то есть господин Керн, короче, что он какой-то мутный самодовольный сноб, который по ночам передергивает на свои же фотографии…

— Господин Квинт, я вас настоятельно прошу…

— Извините, я это, фигурально выражаюсь… В общем, ничего такого. Просто подумал, что с ними будет сложно.

Я и правда так подумал. Люди сложные. Пускай даже у них и нет щупалец, острых жвал и множества глаз.

Я не думал, что мы сойдёмся. К тому же, наша встреча через пару недель прошла неудачно — по моей вине.