Во-первых, он напился на собственной выставке.

Вернее, это произошло не «во-первых» и даже не «во-вторых», но дни подготовки слились в один, длинный и смутный. Ахсель успел несколько раз встретиться с Эосфором и Палладой и договориться по поводу картин, чтобы потом отвезти их на место проведения.

Говорил, правда, в основном Эосфор («о, просто Фор, и можно на «ты»): рассказывал про «протестное искусство», «контркультуру» и «возрастающую популярность сюрреализма», и вообще, кажется, был готов распинаться по любому поводу.

Паллада не слишком разделяла его энтузиазм. На Ахселя косилась, как на преступника, которому почему-то до сих пор не вынесли обвинительный приговор, но к подобным взглядам он давно привык. По крайней мере, Ахсель был благодарен ей за то, что говорила она немного и по делу. Второго человека, не умеющего затыкаться, он бы не выдержал.

Дни заполнились работой. Сны стали короткими и едва уловимыми. Даже пробивало на ностальгию по художественному училищу и тем временам, когда химеры на несколько лет стали тихими и почти ручными.

Семиглазый, наверное, тоже смотрел на него сквозь черную материю. Его Ахсель не показал: картину он так и не закончил.

— Я не большой сторонник такого подхода, но за шедевр можно выдать всё, что угодно, — говорил Эосфор, крутя в руках трость с серебристым набалдашником в виде змеиной головы.

Ахсель смотрел на эту серебристую змею и думал. Правда ли ему интересны картины? Или просто охота показать народу диковинку в виде мага-художника: мол, взгляните-ка на творчество душевнобольных? Впрочем, какая вообще разница? Разве может он требовать от других хоть какого-то понимания, если даже сам не знает, зачем рисует?

— Люди, с которыми я имею дело, обычно образованные или очень хотят таковыми казаться. Но они… ужасно доверчивы, — на этом моменте Фор снисходительно улыбнулся. — Они найдут глубинный смысл в чём угодно, если убедить их, что оно того стоит.

Ахсель молча кивнул.

Глубинный смысл, значит.

Долгий и похожий на сон день подходил к концу.

***

…Там, наверное, будет много народу, подумал Ахсель.

Как бы он ни пытался отогнать от себя эту навязчивую мысль, он всё возвращался и возвращался к ней. Лекарство от тревожных мыслей он тоже знал, хотя и не гордился этим.

В момент, когда Ахсель потянулся к шкафу за бутылкой портвейна, он встретился глазами с собственным отражением в зеркале.

«Стоять. Ты что делаешь, алкаш ты тупой? Вот без этого никак нельзя?»

Ахсель вздохнул, откинул с лица волосы. Отражение выглядело чужим и совсем незнакомым. Он опустил взгляд. На этикетке был нарисован осьминог, сжимающий в каждом щупальце по бутылке.

«Так, во-первых: я может и тупой, но точно не алкаш. У меня вообще денег на алкоголизм нет, ты видел, сколько краски стоят? Конечно видел, господи, ты же я, и перед кем я вообще оправдываюсь…»

Ахсель посмотрел на портвейн с недоумением и отвращением, будто сам не понял, откуда он взялся у него в руке, но обратно не поставил.

«Ну молодец, поздравляю. Ему дали шанс выбраться из глубокой задницы, а он… Удачно выставить себя дураком».

Он откупорил крышку дрожащими руками. В нос ударил запах алкоголя.

«Думаешь, я без этого себя дураком не выставлю? …Слушай, это же как Тетра. Немного нервы успокоить, у меня иначе руки отвалятся…»

Он сделал глоток. Потом ещё. Поставил бутылку на стол, сделал несколько кругов по комнате, вернулся к столу, глотнул ещё.

Какой же это всё бред, думал Ахсель. Как он вообще к этому пришёл? Здесь явно какой-то подвох. Лучше бы сейчас ящики в порту таскал. Что угодно, лишь бы не краски по холсту размазывать. И спился бы лет так через пять. И не думал бы больше ни о чём. И было бы у него всё как у людей…

Ахсель ещё раз взглянул в зеркало, перевел взгляд на браслет-часы с идентификационным номером и мигающим зелёным огоньком.

«Был бы ты ещё человек…» — подумал он и снова выпил.

…Когда они приехали к месту проведения, приятное ощущение лёгкости только начало разливаться по организму. Машина остановилась около подворотни, у входа в необычайно тесный внутренний двор многоэтажек. Они зашли в одну из подъездных дверей и спустились в подполье. Двое охранников-тангар с непроницаемым выражением смуглых скуластых лиц пропустили их внутрь.

Долгое время он не ощущал ничего, кроме преступной лёгкости в организме. Ни тогда, когда проходил под вывеской над дверью: «ИСКУССТВО МЕРТВО!» Ни во время подготовки к выставке, когда он в последний раз осматривал свои картины, такие чужие и странные в этих рамах, на фоне белой стены, а не обшарпанных обоев его комнаты.

Ни тогда, когда выслушивал очередную порцию наставлений от Эосфора, да чего он там опять, я же не дебил, в смысле, я-то дебил, но…

— Всё нормально? — вдруг спросил Эосфор.

— А?.. Нормально, — Ахсель попытался улыбнуться. Получилось похоже на защемление лицевого нерва.

В ответ его, как обычно, смерили взглядом и оставили в покое.

Зал понемногу наполнялся людьми. Они больше походили на общество из того бара, чем на чопорных серьёзных критиков. Декаденты во всём черном — некоторые из них не потрудились снять тёмные очки в помещении, — а также более странная публика: кто в ярких одеждах, в татуировках, кто совсем неряшливый с виду, но явно потому, что может себе это позволить.

И чем дальше, тем больше ему становилось все равно на косые взгляды и перешептывания за спиной. В самом деле, разве ему привыкать?..

А ещё он помнил, что Эосфор говорил — очень увлечённо и торжественно. Посетители слушали его, раскрыв рты. Он произнёс небольшую речь в честь открытия выставки, но толпа внимала ему так, будто скажи он в следующую секунду штурмовать Соборную башню — и все тут же повинуются, вооружившись бутылками и серебряными вилками с фуршетного столика.

Когда Эосфор завершил свою речь последней хлёсткой фразой и поднял бокал с шампанским, зал потонул в аплодисментах. Даже у стоявшей рядом Паллады по лицу пробежала улыбка.

Эосфор продолжал с кем-то переговариваться, перебрасываться фразами сразу с несколькими людьми, лучезарно улыбаться, снова отвечать на вопросы, кого-то приветствовать, отпускать приводящие в восторг ироничные комментарии, а после опять… В очередной раз, когда Ахсель отвлёкся, он растворился где-то в складках пространства.

Ахсель немного пооколачивался у фуршетного столика, заливая в себя шампанское. Доносились обрывки разговоров, мелькавшие лица складывались во фрактальный калейдоскоп.

— Моя задумка, она не просто моя задумка, она — Великое Делание… — услышал он, проходя мимо работ одного из художников.

— Вот, видите, здесь вселенные пролетают сквозь Абсолют, и предстают в виде пангалактического кристалла, а после инкапсулируются и вот, видите… Я сам в тот момент расщепился на сверкающие кристаллы, и тогда мне явились грани бытия, которые начали вибрировать, и я смотрел на эти грани и мгновенно трансгрессировал, и тут же осознал, как изобразить эти грани, этот момент, когда у меня произошло единение…

Быть может, это заключение и пришло к нему под воздействием алкоголя, но в какой-то момент Ахселю показалось, что разговаривать на языке этих людей проще, чем он думал. Чтобы сойти за ценителя искусства, нужно спрашивать что-то вроде: «Что же хотел сказать автор?» А если тебе что-то говорят, нужно кивать и приговаривать: «Концептуально… Трансцендентально…»

Ахсель сам не понял, как оказался в другом зале. Окинул взглядом одну из картин неизвестного ему художника: синее пятно растекалось на чёрном фоне.

— Я бы тоже так нарисовал, — услышал он рядом голос. Мужчина в потёртом клетчатом костюме стоял, сунув руки в карманы.

— Но ты не нарисовал, — парировал другой, в чёрных очках и с бородкой.

— Пф-ф. Вот достижение — харкнуть на холст синей гуашью.

— Зато художник вернётся в свою загородную виллу, а ты мне триста динариев до сих пор не отдашь.

— Да ты заколебал, верну я тебе деньги!

— Ты одолжи у Фора в следующий раз. Он всё простит и индульгенцию выпишет.

— Да, просто вышлет за мной коллекторов, чтоб я бежал от них до Тангарской границы.

— Вот именно! Будет мотивация.

— Не шути так, а? Я про него много чего слышал… — он понизил голос. Собеседник поглядел на него со скептическим интересом. — Он как-то заключил сделку с одним южанином. Какой-то оккультный антикварный хлам купил — дороже, чем моя почка. В итоге Фору что-то очень не понравилось. Мужика потом нашли через пару дней: в речке лицом вниз плавал.

— Ага. А ещё он младенцев на завтрак ест. Ты что, «Криминальный Тенеберг» переслушал?

— Это не конец. Я слышал, что…

Он наклонился к уху собеседника и что-то увлечённо зашептал — по всей видимости, этот слух его увлекал больше, чем картины. Нужно было вернуться обратно. Проходя мимо столика, Ахсель залил в себя ещё вина; правда, на вкус это оказалось не вино, а что-то странное и крепкое…

Недалеко от него под одной из психоделических картин пили шампанское и переговаривались несколько девушек.

— Вы видели Эосфора? — сбивчивым голосом проговорила одна, нервно сжимая бледными пальцами бокал шампанского. — Я к нему весь вечер подойти хочу, но стесняюсь жутко…

— Даже не думай, — резко оборвала её другая. — У меня от него мурашки по коже. Я слышала, одна девушка недавно из-за него чуть с моста не спрыгнула.

— Вечно ты всякий бред повторяешь. Это просто дурацкие сплетни.

— Ну да, да, рассказывайте, — усмехнулась ещё одна. — Вы его видели? По-вашему, он по девушкам?

— Да он с этой блондинкой постоянно ходит. Они точно спят.

«Зачем я вообще это слушаю?» — подумал Ахсель.

— Ничего не точно! — выпалила первая девушка и спрятала смущённое лицо, отпив из бокала. — Сказала, блин, на свою голову… Мы вообще сюда картины смотреть пришли или что?

— Ну, пошли ещё раз про кристаллы послушаем… — примиряюще вздохнула их подруга, которая всё это время молчала.

В этот раз Ахсель осознал, что выпил вместо вина. Какая-то южанская апельсиновая настойка. Он уставился на дрожащие блики в бокале. Сам бы сейчас поплавал под мостом в какой-нибудь из Тенебергских рек… Лицом вниз… В помещении жутко душно, а вода должна быть прохладная, даже ледяная… Мысли уносились куда-то далеко. «Вот займу у Фора триста динариев и уеду в Тангарию на первом поезде…»

Он прошатался по выставке, как путник по заброшенному пустынному городу, мазнул взглядом по очередному набору картин.

«Так вот, Абсолютные кристаллы… Трансгрессивность бытия…» «Слушай, когда всё закончится, поехали за кофейком, если понимаешь, о чём я…» «Вы разве не были на вечеринке на прошлой неделе? Там такое было… Ну конечно, Фор устраивал, а кто ж ещё?..»

Всё вокруг становилось одинаковым. А, может, всегда таким было. Одинаковые лица, одинаковые обрывки разговоров. Это состояние было знакомым, и, на удивление, даже… успокаивало. Ахсель не заметил, что уже несколько минут стоял и смотрел на одну из картин. Точнее, в одну точку, на небольшой, неаккуратно прокрашенный мазок в углу.

«Какая это всё-таки херня», — подумал Ахсель. Спустя секунду он понял, что сказал это вслух.

— А… Да? — стоявшая рядом девушка неловко улыбнулась. Её Ахсель тоже сначала не заметил. — Ну, не знаю, тут… Цветовая гамма? Она вроде тёмная, а вроде… Яркая…

Он молча посмотрел сквозь неё. Она нервно поправила волосы и отшатнулась.

— А я думаю, — наконец сказал Ахсель, — автор этих картин просто конченый. Понимаете?

…Они стояли под его собственной картиной. На белой стене бушевало море, и в нём извивались и пожирали друг друга морские твари…

Девушка ничего не ответила, только огляделась по сторонам в надежде уйти от разговора — и именно в этот момент за спиной послышался голос:

 — Ахсель, ты где ходишь?! Я, кажется, чётко сказал, не отходить далеко.

Он обернулся. Эосфор стоял, раздраженно скрестив руки на груди.

— Во-первых, там один критик, хотел спросить… — Он остановился на полуслове и прищурился. Повернулся к девушке, одарил её дежурной улыбкой, — вы, кажется, хотели меня видеть? Будьте добры, подождите одну минуту… — и оттащил Ахселя в сторону.

— Да нормально всё… — пробормотал Ахсель и попытался изобразить что-то похожее на «дружеское похлопывание по плечу», но слегка не рассчитал силу. — Где этот критик…

— Ты на ногах не держишься, — сердито шикнул на него Фор, — пошли.

Ахсель не сопротивлялся. Незаметно для него они оказались в небольшой складской комнате. Несколько пустых рам стояли у стены. Он опустился на стул.

«Я не так уж плохо себя чувствую, мне просто надо немного прийти в себя. У меня, на самом деле, довольно высокая устойчивость к алкоголю, но сегодня я перенервничал», — хотел было сказать Ахсель, но получилось только:

— Да я нормально ща… Мне нормально вообще, я посижу. Я тут ничего не заблюю, правда.

Фор смерил его недоверчивым взглядом.

— Туалет налево по коридору.

— Ну я тебе правду говорю, я ж не этот самый…

— Ахсель, — с нажимом проговорил Эосфор.

На это и возразить было нечем.

— Ты иди, я так, посижу… Ты ж там вообще, блин… Знаменитость местная, — вырвалось у него.

— Думаешь? — спросил Эосфор металлическим голосом, не глядя в его сторону.

По тону его голоса Ахсель подумал, что Фор, наверное, сейчас ему вмажет. Он бы и сам себе сейчас вмазал.

— Что ты пил?

— Да так, — отмахнулся Ахсель и изобразил двумя пальцами ничтожно малый объём жидкости. — Слушай, Фор, ты когда-нибудь чувствовал эту… Экзит… Экзор… Эк-зис-тен-ци-альную пустоту?..

Фор посмотрел на него. Без злости и даже без раздражения, а с какой-то растерянностью, совершенно не свойственной его обычному выражению лица. «Лучше бы он просто злился, а не жалел алкаша позорного», — промелькнула мысль где-то далеко на задворках сознания. Ахсель не осознал её в полной мере. Лишь чёрная тень этой мысли превратилась в кольнувшее его чувство вины.

— Сиди здесь. Я принесу воды.

…Мысли крутились, как волчок. Правда, думалось всё не о том. О том, что он, дурак, пить не умеет и теперь черта с два сможет в этом переубедить. Что не выпей он, то нервничал бы и всё равно нёс бы какой-то бред, а значит, всё одно и то же. Вселенская, как её, константа…

Вскоре вернулся Эосфор. «Спасибо, и извини, что срываю тебе мероприятие», хотел было сказать Ахсель, но вместо этого сказал:

— А у меня однажды с картины такая спрыгнула…

— Кто?

— Ну, химера. Ногу мне чуть не откусила, столько крови было… Весь пол залила.

«Господи, Фор, зачем ты вообще слушаешь мой пьяный бред с таким серьезным лицом, как будто я тебе квантовую физику объясняю», хотел было сказать Ахсель, но…

— Слушай, если картины не закрыть, из них такое полезет… Но не рисовать я тоже не могу, поэтому вообще ни в чём нет смысла, и вообще у меня внутри гнилая пустота, понимаешь?..

Он откашлялся: в горле пересохло. В два глотка осушил протянутый стакан. Где-то на этом моменте здравый смысл в недрах сознания в первый раз решительно запротестовал, но было уже поздно.

— Ну, надо же, чтоб зло было… Знаешь, эта… Константа? Такая штука. Вот если её не будет, то вселенная умрёт. Или я умру. Кто-то из нас умрет, если зла не будет. Я в книжке читал. Ну, там ещё бог вагонетку поднял… Точнее, не поднял…

Он почувствовал, как окончательно захлебнулся в своих обрывочных мыслях.

— Ты ж это, — выдавил Ахсель, — вообще не знаешь, кто я такой…

— Вероятно, не знаю, — недоверчиво прищурился Эосфор и с опаской добавил, — кто?

— Долбоеб…

Его почти-монолог прервал мерзкий пищащий звук. Ахсель не сразу вспомнил, что это. Пищали его собственные наручные часы: время вечернего приема Тетраграмма. Зелёный огонёк превратился в красный.

— Вот, о чём я и говорю…

— Где Тетра? — быстро спросил Эосфор.

— Ща, я сам, — Ахсель запустил руку в карман и достал пистолет для инъекций. Пальцы противно занемели. — Не лезь, я ж не безрукий, а.

— Вижу я, как ты сам, — одернул его Фор, и не успел Ахсель что-то сделать, как почувствовал, как кольнуло в руке, а следом по организму разлилась волна прохлады.

Он вздохнул и откинулся на спинку стула, сверля взглядом потолок. Мерзкое чувство тетровой эйфории. Взмыло мириадами солнечных зайчиков, растворилось в трещине на потолке, на секунду расцветило мир яркими красками, а потом потухло. Голова опустела, мысли стали круглыми и пустыми.

— Фор, ты чего там застрял? — раздался громкий голос Паллады. — Меня про тебя уже человек десять спросили, никак успокоиться не могут…

Паллада остановилась в дверях. Окинула взглядом мизансцену и шумно вздохнула.

— Что такое?..

— Отвези его домой, — тихо сказал Эосфор. — Он под Тетрой, сейчас пару минут и отойдёт.

Было, кажется, стыдно. Кажется — потому что шестеренки в мозгу, залитом Тетрой в придачу к алкоголю, едва вращались. Ахсель хотел что-то сказать — уже неважно, что, потому что получилось у него только:

— Да я ща сам дойду нормально… Дойду, и в речку…

— Какой адрес? — спросил Фор, проигнорировав его слова.

…Автомобиль нёсся по ночной дороге. Снежинки оседали на лобовом стекле и тут же таяли. Вдалеке в небо упирались подсвеченные огнями заводские трубы. Свет фар ощупывал пустую дорогу на несколько метров вперед.

Едва заметно покачивалась подвеска в виде маленького красного фотоаппарата — деталь, слишком контрастировавшая со строгим кожаным салоном.

Ахсель покосился на Палладу. Жёлтый слабый свет очерчивал её сосредоточенный профиль на фоне мрачного салона автомобиля. Она не выглядела суровой — скорее, усталой и обеспокоенной.

Нависшая тишина казалась почти осязаемой, как туго натянутая между ними струна. В какой-то момент молчание показалось Ахселю невыносимым, обжигающе вспыхнула мысль: выбить руль у Паллады из рук, крутануть его, съехать в канаву или врезаться в ближайший столб, лишь бы сломать это тягостное затишье, — и тут же исчезла, развеяв за собой алкогольный туман, после чего сознание окончательно прояснилось, наваждение спало, уступив место простым, прозрачным мыслям.

Он опустил голову. Кислый привкус во рту смешался с отвратительным запахом спирта и чего-то приторно-апельсинового.

— Да уж, сразу видно, — подала голос Паллада, — духовно богатый, миром не понятый гений.

— Я… не хотел, — Ахсель прочистил горло, — завтра извинюсь перед Фором, и…

— О, не надо извиняться. Ты же ни в чём не виноват. Это общество сделало тебя таким, да?

Злится.

Может, сейчас она раздраженно повернет машину, её занесет по скользкой дороге и, и…

…Но машина лишь плавно зашла на поворот и проехала мимо промзоны.

Какой же я конченый, подумал Ахсель.

В детстве отец часто рассказывал ему одну и ту же историю о том, как на ночной дороге он однажды сбил оленя.

Ахсель всегда слушал и задавался вопросом: зачем олени выбегают на дорогу? Зачем бросаются под колеса? Неужели животное тоже может хотеть умереть?

Почему-то эта история и этот вопрос казались ему тогда очень важными. Только на деле то, что так хотелось объяснить присущей всему живому склонностью к саморазрушению, осколком вселенского фатализма, на деле оказывалось банальным стечением обстоятельств.

Олени выбегают на дорогу. Киты выбрасываются на берег. Ахсель Квинт, не закончив худучилище, скатывается по наклонной и напивается на собственной выставке.

Они выехали на более оживлённую улицу. Ночные огни перед глазами превратились в полупрозрачные расплывающиеся круги. Круги накладывались друг на друга, взаимопроникали, растворялись, проносились мимо, превращаясь в полосы. Всё смешалось. Душный салон, ветер за окном, маленький красный фотоаппарат качается влево-вправо, обжигающий неон, темнота, темнота, цветные пятна, снова темнота…

— Приехали, — сказала Паллада. Ахсель открыл глаза.

Машина стояла у входа в чумной квартал под глухим фонарем.

Ахсель открыл дверь и, путаясь в собственном пальто, торопливо вылез наружу.

— Ну, я дойду, — сказал он и сам не понял, зачем.

— Постарайся, — ответила Паллада, не глядя в его сторону. — Доброй ночи.

Хлопок дверью, гудение мотора, — и автомобиль с тонированными стеклами скрылся в ночи.

Ахсель обернулся. На секунду путь от входа в переулок до дома показался ему непроходимой дорогой в снегах, а хилая многоэтажка с одним горящим жёлтым окном — неприступной башней, верхушкой упирающейся в небо. Но тут же и это чувство прошло, и он побрел домой, подгоняемый в спину морозным ветром, до отвращения протрезвевший.

Он добрался до квартиры и повернул ключ в замочной скважине. Мысли шатались из стороны в сторону, как маятник. От «завтра извинюсь, возьму себя в руки и начну новую жизнь в новом обществе» до «больше никогда не появлюсь на людях, свалю в Тангарию на первом поезде, и плевал я на всех с Соборной башни, и на себя тоже».

Разулся, скинул пальто и шляпу, щёлкнул выключателем в комнате. В окне напротив смутно отражалось его усталое растерянное лицо, спроецированное на ночной город.

«Ты тупой мудак».

Ахсель протёр глаза. Почему-то ему вспомнились студенческие дни. Как же давно это было… Наутро после сомнительных попоек он чувствовал себя так же паршиво — разумеется, не он один. Тогда было плевать, умел он пить или нет. Тогда вообще на всё было плевать, до того самого момента, когда он впервые по-крупному сорвался. Когда впервые ощутил, как химеры взяли над ним верх.

«А я — мёртвый языческий бог».

Ахсель снял чёрную занавесь с холста. Неоконченная картина смотрела на него с упрёком.

Семиглазого бога он встречал раньше, в одним из своих видений, и запечатлел по памяти. Он помнил: Семиглазый бог горел. Люди сжигали его на костре. Его измученное синее тело распадалось и плавилось, словно воск. Он был так огромен, что вместо столба его привязали к трём высоким башням тяжелыми цепями. Его крылья из таких же ошмётков мяса и костей покоились, пронзенные шпилями. Внизу танцевал огонь и ликовали крохотные люди. На его плавящемся теле семь голубых глаз, налитых кровью и слезами, смотрели прямо на Ахселя.

Всего лишь мёртвый языческий бог, подумал Ахсель. Впервые он абсолютно ничего не чувствовал, глядя на картину. Ни страха от нахлынувших воспоминаний, ни злости от того, что у него никак не получалось закончить начатое. Ни того, ни другого — от того, что по глупой вселенской иронии он не может не рисовать, даже если бы очень хотел.

Он смотрел на Семиглазого с абсолютно чистым сознанием и не думал ни о чём.

Ахсель прикоснулся к картине и провел пальцами по её шершавой поверхности. Очертания перед глазами слегка зашевелились, и из расплавленной грудной клетки Семиглазого, проскользнув между обломков рёбер, соскочила маленькая химера. Она обвила собой пальцы Ахселя и поползла дальше, по тыльной стороне ладони.

Она была маленькая, похожая на пучеглазого угря. Ахсель тронул её пальцем, и она на секунду распалась на крупные чёрные блестящие капли и вернулась в первоначальное состояние.

Химеры снова оживают? Но ведь он только что принял Тетру… Тогда откуда такая ясность в сознании? Ахсель осознал, что сейчас это его не слишком беспокоит. В прошлый раз, когда ему приходилось накачиваться двойной дозой, он чувствовал абсолютное бессилие, будто не только мир вокруг, но и он сам рассыпается на мелкие кусочки.

Он мысленно приказал химере перепрыгнуть с одной руки на другую, и чёрная блестящая клякса растянулась и упала в его раскрытую ладонь. Ахсель вгляделся в её мутные пустые глаза и зубастый рот, истекающий чёрной слизью, и сам не сразу понял, что на его лице в тот момент застыла широкая улыбка. Он даже рассмеялся — как всегда, почти беззвучно, будто задыхаясь.

Химера ему подчинялась.

Всё ещё не понимая, откуда взялось это спокойствие, Ахсель скомандовал химере уйти, и она, извиваясь, поднялась и вскочила на холст, в следующую секунду растворившись. Мутные глаза глядели на Ахселя из клетки рёбер Семиглазого.

Рука сама потянулась к кистям и краскам. Кажется, впервые за долгое время он знал, что делает.

…Алтарные свечи горели в темноте зала. Чёрные силуэты мелькали в свете огней и кальянном дыму. Воздух искрил электричеством, пропитывался кровью и потом. Под сводчатыми арками, в душном раскалённом воздухе разгоряченные тела бились в химическом экстазе.

«Кто сказал, что он мёртв? Кто посмел так сказать — тот будет тосковать по Смерти! Скорби боль — да будет оставлена мёртвым и умирающим!»

…Мазок за мазком на холсте проступали всё более реальные очертания Семиглазого. Ахсель не знал, быстро или медленно шла работа, — он, кажется, окончательно потерял счёт времени, — но ни на секунду не остановился.

…Обнажённая фигура поднялась к алтарю. Вознеслась над садом земных наслаждений, раскинула руки. В одной руке она сжимала серебряный ритуальный кинжал.

— Число его священно, ибо в Нём — свет! Мы видим его, потому что он даровал нам глаза — славься!

— Славься! — шум захлестнул толпу внизу.

— Но в новом мире нам не нужны глаза! Глаза наши вытекут, глазницы иссохнут — так ярок его свет! Так священна наша боль!

— Славься!

Она тряхнула пламенным облаком волос, поднесла кинжал к лицу. Рядом с его блестящим лезвием безумно дрожала голубая радужка глаз.

— Вся моя любовь принадлежит лишь Тебе! Так прими же мой сокровенный дар! Прими мою жертву Тебе!

…Взмах кисти. Брызги красной краски.

…Взмах кинжала. Кровь окропила алтарь.

Кинжал вошёл легко, словно в масло. Толпа внизу затихла в благоговении. Только склизкий протяжный звук эхом отразился от стен. Кровь хлестала всё сильнее: залила половину лица, блестящими струйками стекла по рукам, перепачкала рыжие волосы. Снова склизкий звук: лезвие проворачивалось в ране. После — то ли сдавленный вскрик, то ли всхлип. Кинжал со звоном выпал из рук. Фигура опустилась на колени, всё ещё зажимая ладонью туго хлещущую кровью глазницу. Когда ушёл экстаз, вернулась боль — и она громко, хрипло закричала, разорвав тишину.

Толпу внизу снова охватило исступленное, истерическое веселье.

…Ахсель в последний раз взглянул на результат своих трудов. Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем он закончил картину. Кисть выпала из его разжавшихся пальцев, а следом он сам обессиленно рухнул на пол.