Неоновая вывеска бара горела в зимней ночи северным сиянием.

Эосфор прошёл сквозь двери бара и погрузился в фиолетовый туман. Пульсировала музыка, фиолетовые блики танцевали в стёклах тёмных очков бармена, мешавшего очередной коктейль. На сцене извивалась полуобнажённая танцовщица. Минуя барную стойку и столики, Эосфор завернул в небольшой укромный уголок, занавешенный тёмно-бордовыми шторами.

- Здравствуй, Иммануил, — негромко сказал Эосфор.

Иммануил Гессер развалился на кожаном диване и что-то рассказывал хихикающей девушке, обвившей тонкими руками его мощную шею. Инквизиторский мундир с серебряными пуговицами он сменил на лёгкую рубашку; среди зарослей на груди поблескивала золотая цепь.

- О, Эосфор, мальчик мой, — расплылся он в натянутой улыбке. – Какими судьбами? Тоже денёк тяжёлый выдался?

- Весьма, — Эосфор оперся на трость с набалдашником в виде змеиной головы и смерил Иммануила надменным взглядом. – У нас в округе завелась бешеная псина.

- Да, денёк у тебя и правда неважный выдался, – добродушно улыбнулся Гессер. – Уже и собаки мерещатся... Ай!

Трость упёрлась ему в ногу.

- Ты плохо прикидываешься идиотом, — сказал Эосфор и ещё сильнее надавил тростью на лаковый ботинок Гессера. – Хотя тебе и стараться не надо.

Гессер раздосадовано вздохнул.

- Рута, милая, сходи купи себе какой-нибудь коктейльчик, — он сунул в руку своей спутнице сложенную пополам купюру, - у нас тут мужской разговор намечается.

Рыжеволосая хрупкая девушка поднялась с места, одёрнула короткое серебристое платье и скрылась из виду. Иммануил провёл её тоскливым взглядом.

- Ну, присаживайся, коли пришёл, - пробормотал Гессер, — хоть ты и совсем, совсем невовремя. Вот, угощайся, - он кивнул на кальян на фиолетовой подушке. – Может, того... по приморскому кофейку?

- Спасибо, обойдусь кальяном, - сказал Эосфор, не глядя в его сторону, однако сел, облокотился на мягкие фиолетовые подушки с золотыми кисточками и закинул ногу на ногу.

Гессер выжидающе посмотрел на него.

- Какого чёрта ты делаешь?! – тихо, но отчётливо заговорил Фор. — Хочешь всех нас угробить?

- У меня есть не только права, но и обязанности. Комиссара прислал Собор. Я не могу просто взять и отослать его обратно. Я тебе не волшебник, твою мать!

- Ну, человек ты и правда... сказочный, Иммануил. Я догадывался, что в инквизицию почти всех берут, но не до такой же степени, - фыркнул Эосфор и затянулся кальяном, вдохнув пряный мятный запах. – С какой радости ты перенаправил его на дело Сольмани?

- Послушай, Сольмани даже не числился в ордене! Я даже не знал, что он у Лены на побегушках, - он мне до тебя уже все мозги проела, морской дьявол её дери... – Гессер подцепил зубочисткой и проглотил зелёную оливку из вазочки. - Да, я ошибся! Оплошал! Потому что работаю целыми днями, а не по выставкам шатаюсь. Мне перед тобой повиниться?

- Покаяние можешь оставить на потом. Как будешь исправляться?

Гессер криво ухмыльнулся.

- А то не знаешь, как всё делается. Порасследует немного ради формальности, ничего не найдёт, заполнит бумажки, и пускай катится колбаской в свой Собор. Зацепки по делу всё равно одна хуже другой. А если появятся новые – считай, что их нет.

Эосфор вздохнул.

- Всё же зря ты носишь свой запятнанный кровью мундир, - сказал он и с вызовом посмотрел на него. Кальянный дым скрыл половину его лица, оставив только один прищуренный, непроницаемо-тёмный глаз.

Но Гессер лишь добродушно расхохотался.

- Ох, ты как скажешь что-нибудь, мальчик мой! Хоть повеселее, чем с Леной препираться. Может, найдёшь на неё управу, а? Не баба, а лесопилка, всё воет и воет...

- Не суди её строго. Она немного не в себе в последнее время. Тетровая зависимость и не такое с человеком сделает.

- Вот оно что! А я-то думал.

- Я ничего не утверждаю, лишь поделился наблюдениями, - продолжил Эосфор, чуть смягчившись. – Она немного заигралась со своим судом и желанием справедливости. Впрочем, я её понимаю. В ордене неспокойно, всем чудится предатель. Как по мне, старый продажный пёс господень – неплохая мишень для гнева культистов. Не думаешь?

- Я думаю, - заметил Гессер, - что это тебе достанется по первое число, как только твои ребята пронюхают, что ты о чём-то шептался с инквизитором.

Глаза Эосфора радостно заблестели, будто Гессер наконец-то дал первый правильный ответ в викторине.

- Укололи, командант. Кажется, всё же плещется у вас там что-то между ушей.

Он снова медленно и с наслаждением затянулся кальяном.

- Но беспокойся лучше за себя, а не за меня. Я знаю, как доказать свою преданность Уроборосу.

Гессер мелодраматично вздохнул.

- Фор, мальчик мой, я тут пытаюсь отдохнуть! Неделька тяжёлая выдалась, хоть вешайся, а тут ещё то Лена, то ты... Я ведь человек простой, мне много не надо. Хочешь – и тебе кого-нибудь на вечер подберём?

- Обойдусь, — презрительно процедил Эосфор.

- Не будь ханжой. Знаю я, как ты развлекаешься. Или решил остепениться?

- Дело не в этом. А в том, что твоя помощь в этом вопросе мне точно не нужна.

- Молодость, молодость... – мечтательно вздохнул Гессер.

- Кстати, сколько лет твоей спутнице? – усмехнулся Фор. - Она тебе почти в дочери годится. Твоей дочери недавно исполнилось семнадцать, да?

- Не твоего ума дело, — помрачнел Гессер.

- Она обычно возвращается из коллежа по улице Кораблестроителей, примерно в одно и то же время, если не задерживается по делам студсовета...

- Если ты её хоть пальцем тронешь, я тебе...

Эосфор поражённо поднял руки.

- Командант, не пойми неправильно. Я считаю, дети не должны страдать за грехи родителей. Но не все в ордене так добры и терпеливы, как я. Улавливаешь?

Гессер откинулся на спинку дивана.

- Кальян почти выдохся, — сухо сказал он.

- Прости?

- Я сказал, тебе пора идти. Я устал, мальчик мой, очень устал.

Фор в последний раз выдохнул молочно-белое облако пара. Поднялся, подхватил трость с серебристым змеиным набалдашником. Гессер больше не смотрел в его сторону.

- Рута, Руточка, ну где ты, солнышко?..

***

Ахсель снова не мог уснуть.

Веки будто не могли до конца сомкнуться, словно расшатанные ржавые двери. Как всегда бывало при бессоннице, постель казалась жёсткой, как голые доски. Ахсель засыпал на несколько минут, снова куда-то падал во сне, от кого-то убегал, дёргался, - и открывал глаза, упершись взглядом в издевательскую ухмылку чёрных стрелок на настенных часах. Их тиканье сводило с ума; сквозняк трепал края ткани, которой были занавешены картины. Под ней, разумеется, химеры шептались и хихикали. Тоже думали, как свести его с ума. Ахсель это знал.

Он снова переворачивался на другой бок. С головой прятался под одеяло, как в утробу.

Снова пытался сомкнуть ржавые двери век...

Снова старался не думать о том, слышит ли он сердцебиение Семиглазого, вторящее тиканью часов.

...Семиглазый стоял в коридоре. Ахсель не решился принести его в комнату, — до сегодняшнего дня. Он прислонил картину к стене, аккуратно снял с неё чёрное непроницаемое полотно. Синие глаза и языки костров казались вовсе не такими зловещими днём. Но следы от пуль – нет, не просто следы, а шрамы – снова вернули Ахселя в тот день.

Он провёл пальцами по грубым мазкам. Прислонился к картине ухом. Сердцебиение Семиглазого было спокойным и размеренным, пока его собственное сердце колотилось, как сумасшедшее. Руки уже покрылись холодной липкой испариной.

Знал ли он, что делает?

«А когда ты вообще знал, что делаешь?» — мог бы ехидно спросить Семиглазый, поселившийся у него в голове, но он молчал с той самой длинной ночи.

Быть может, замолчал навсегда.

- Скажи что-нибудь, — шепнул Ахсель. – Дай мне... какой-нибудь знак.

Он замолчал, прислушавшись. Стоит только немного напрячь слух, и поймёшь, что настоящей тишины не бывает: вот скрипнула оседающая мебель, вот мимо дома прогремела снегоуборочная машина.

Ахсель опустился на стул. Семь глаз безмолвно смотрели на него.

- Слушай, ну не кошек же мне тебе в жертву приносить, в самом деле.

Впервые за долгое время общения с химерами Ахсель почувствовал себя глупо. Ну надо же, чем он занимается – пытается разговорить мёртвого бога с неживой картины.

Он взял со стола нож и снова подошёл к картине. Сжав нож в липкой от пота руке, провёл лезвием по ладони, слегка надавив. Выступили красные ленты крови. Ахсель прижал саднящую рану к холсту. Капли потекли по синему измученному телу, но не успели коснуться языков пламени внизу – холст жадно впитал их. Сердцебиение стало громче и отчётливее.

Ахсель отложил нож. Как можно плотнее занавесил окна, затем принялся выносить из комнаты остальные картины, укутанные в чёрный. Наконец, они с Семиглазым остались в комнате одни.

Ахсель ещё раз провёл ножом по ладони, уже сильнее. Это была знакомая боль; боль, которая позволяла ему окончательно не порвать с этой реальностью. Ахсель снова прижал руку к картине, чувствуя кожей едва заметную пульсацию.

- Чего ты хочешь? – спросил он. Голос отскочил эхом от стен непривычно пустой комнаты. – Что будет, если... когда ты придёшь?

Пульсирующее синее сердце где-то на неизвестной глубине перегоняло кровь. Собственная кровь Ахселя стекала по картине.

Не задаваясь больше никакими вопросами, повинуясь движениям собственного тела, Ахсель нарисовал своей кровью на картине цифру семь.

Он закрыл глаза, вцепился пальцами в края картины. Синее сердце билось громче, отдавалось эхом в ушах. Тихий шёпот из глубин картины проникал в уши тонкими змейками.

«Чего ты хочешь», - эхо его собственного голоса.

«Если... Когда ты придёшь... Ты придёшь...»

«Ты придёшь»

Мерный звук сердцебиения успокаивал. Дыхание Ахселя замедлилось, сердце теперь тоже стучало медленно и гулко. Перед глазами, словно цветок, распускалась синяя вспышка.

- Покажи мне себя, - в последний раз попросил Ахсель.

«Только если ты умеешь смотреть».

Синяя вспышка увлекла его в себя, словно водоворот. Ахсель барахтался в воде, глотал её и чувствовал, как она попадает в нос, в уши, в глаза – пронизывает всё его существо. Но секунду спустя он уже шёл по пустыне. Колючие пески впивались в босые ноги. Он оставлял за собой кратеры следов, которые ветер тут же засыпал белым песком, будто ничего и не было – будто кто-то грунтовал белое полотно.

Солнце палило невыносимо. Глаза застилал пот, густой, словно воск. Ахсель чувствовал, как с него слезает кожа. Она была тонкой, как бумага.

В изнеможении он падал на песок, но продолжал ползти вперёд, потому что лежать на месте было ещё мучительнее, чем двигаться. Колючий песок царапал оголённые мышцы, раздражал нервы, и Ахсель ещё сильнее корчился от боли, пока ветер тихо витал над ним, хоронил его в этой пустыне...

Тут и там песок вдруг вздымался. Чёрные высокие обелиски вырастали из земли, но было страшно прятаться в их тени – тени кишели ползущей чёрной слизью и щупальцами. Достигнув тени, Ахсель провалился в неё и падал, пока не потемнело в глазах, пока понятия «верх» и «низ» не перестали что-нибудь значить.

Он открыл глаза ещё раз. На горизонте замелькала россыпь силуэтов, выросли три высокие башни.

- Раз! Два! Взяли! – ритмично выкрикивали люди.

«Что, неужели опять?»

Ахсель бежал к ним. Под ногами – не песок, а холодная голая земля, поросшая редкой травой.

Внизу люди зажигали костёр, вверху взбирались на чёрные обелиски по хлипким деревянным лестницам. Тяжёлые цепи стянули тело Семиглазого – жалкое, худое, безглавое.

- Раз! Два! Э-эх!

Люди разом потянули за цепи, и тело Семиглазого водрузилось на обелиски.

Ахсель бежал быстрее, но всё было зря. У основания обелиска уже начал распускаться красный цветок костра. Кто-то застучал в барабаны, кто-то запел. Ахсель остановился отдышаться лишь на секунду и снова бросился бежать, но было уже поздно.

Искры взметались вверх, тонули в звёздном небе. Люди плясали и водили хороводы под гулкий стук барабанов и трели флейт. Бросали в воздух цветы, хохотали, пели. Тело Семиглазого плавилось, словно воск. Слёзы стекали из налитых кровью глаз, но их было недостаточно, чтобы потушить огонь.

- Стойте, — пересохшими губами прошептал Ахсель.

Он рухнул наземь и больше не поднимался. Всё было зря. Он должен был что-то сделать, но что? Разве был у него хоть какой-то шанс?..

Тепло от костра едва долетало до него, не в силах бороться с холодными степными ветрами. Люди вокруг продолжали танцевать и распивать вино, не обращая на него внимания. Ахсель закрыл глаза; ночь убаюкала его. Песни, музыка и разговоры – это было похоже на то, как в детстве он засыпал на семейном празднике, среди веселящихся гостей.

Нестерпимая боль. Всё тело пронзило острыми шипами боли. Но ещё больнее было видеть – сразу всё, и всё, что будет, и всё то, чего не может быть. Степь исчезла, сменилась белым зимним безмолвием. Ахсель висел высоко над землёй. Его костяной остов продувался зимними ветрами.

Ахсель хотел было наклониться, чтобы увидеть себя, но в этом уже не было необходимости. Стервятники вили себе гнёзда среди обломков его рёбер. Пейзаж искажался, словно в дверном глазке; теперь он видел изнутри клетку своих рёбер и потемневшую синюю плоть. Он раскрывал крылья и взлетал. Садился на обломок острой ключицы и клевал гнилое мясо. Он кричал от боли. Наверху раскрывался купол; Ахсель стучал в него клювом, пока его тюрьма не трескалась пополам. Из его горла снова вырывался отчаянный крик – нет, скорее, писк...

Ржавые холодные цепи снова стягивали его тело. Секунда – и он снова бежал по холодной земле. Он чиркал одним камнем о другой, высекая искру. Он с хохотом танцевал на фоне алого пламени, хватаясь за чью-то горячую сухую ладонь. Он тянул цепь с громким «Эх!». Он плавился, как восковая свеча, пока зимняя стужа снова не ворвалась в его мир. Заснеженный пейзаж отразился в глазах стервятника, который сидел у него на плече. Стервятник хлопнул крыльями, перелетел на другое плечо. А затем клюнул его в глаз. Кольнула острая игла боли. Он клюнул ещё раз, и ещё, и ещё...

Ахсель с криком открыл глаза.

Он лежал на полу. Сердце бешено колотилось, одежда насквозь пропиталась потом. Он сел, тяжело дыша.

Соломинка света пробивалась сквозь шторы. Ахсель поднял взгляд: кровавой семёрки на картине не было. На негнущихся ногах Ахсель подошёл к картине. Она была совершенно сухой. Он снова прислонился к ней ухом: сердцебиение опять звучало тихо, словно на самой глубине.

«Только если ты умеешь смотреть», - вот всё, что сказал ему Семиглазый, - если то, что жило в картине, действительно можно было считать Семиглазым. Ахсель не мог бы описать этот голос, даже если хотел бы. Ни мужской, ни женский; одновременно юный и полный тысячелетней мудрости.

Он и раньше видел казнь, но никогда – так живо. И всё же на его главные вопросы Семиглазый так и не ответил...

Ахсель взглянул на часы. С облегчением отметил, что прошло совсем немного времени. Сегодня они с Фором собирались пойти в оперу, - но прежде чем отправиться собираться, Ахсель взял Семиглазого и замотал его в несколько слоёв ткани. Может, древний языческий бог и не оценил бы такое обращение, но так хоть будет спокойнее. Если он всё-таки нашлёт на него какое-нибудь проклятье в отместку за неуважение, подумал Ахсель, остаётся надеяться, что смерть будет достаточно быстрой.

...Он поправил пиджак и тёмно-красную рубашку, прежде чем накинуть зимнее пальто и шляпу. С тех пор, как его жизнь необратимо поменялась, Ахсель успел купить себе одежду, в которой не стыдно появляться в высшем обществе, но так до конца к ней и не привык. Как Эосфор постоянно носил все эти жилетки и удушающие галстуки, для него оставалось загадкой.

Здание оперы подпирали широкие мраморные колоны с резными капителями в виде лилий. Потолки, высокие, будто в храме, украшала роспись, а люстры казались такими тяжёлыми, что вот-вот должны были рухнуть, погребя всех гостей под хрусталём.

- До сих пор не могу привыкнуть к таким местам, — признался Ахсель.

- Тебе не нравится?

- Нет, конечно. В смысле, нравится, — Ахсель случайно задел кого-то плечом. – Извините.

Он посмотрел на гостей: мужчины в чёрных отглаженных костюмах, женщины в платьях, прозрачных шалях и маленьких шляпках... И сам Эосфор, как всегда, в светло-бежевом костюме с галстуком. Ну надо же, - невесело усмехнулся он себе, — каково сейчас Фору. Вытащил в люди какого-то пещерного дикаря, который пялится на всё, раскрыв рот.

- Да просто, — он посмотрел на узоры на ковре. – Где б я был без тебя.

Фор легко толкнул его локтем.

- Ахсель, я тебя прошу, не начинай.

Они прошли в ложу и расселись по местам под огромным куполом потолка и такой же тяжёлой хрустальной люстрой. Заняли свои места музыканты, вышел высокий сухощавый дирижёр.

Протяжно запели скрипки, их плач подхватили низкие голоса виолончелей. После зазвучали флейты, вырисовывая узор южанской мелодии. В световом столпе прожектора появилась невысокая тангарская певица в простом красном платье.

Опера называлась «Айсан» - так звали бедную тангарскую девушку, чьи родители погибли в пожаре, и она осталась в чужой стране совсем одна. Девушку подбирает бродячий цирк уродов, которым управляет жестокий и деспотичный Господин Шталмейстер. Робкая Айсан не может и слова поперёк сказать человеку, который спас её от нищеты. Другие артисты цирка тоже издеваются над Айсан, но и их нападки она безропотно терпит... Но однажды в цирке появляется загадочный Акробат, чьё лицо с одной стороны прекрасно, а с другой – обезображено ожогами. Встреча с ним постепенно меняет девушку. Она придумывает и осуществляет план мести всем тем, кто когда-то мучил её. Её месть завершается тем, что прямо в середине представления они с Акробатом поджигают цирк. В пожаре погибают и артисты, и Господин Шталмейстер. Айсан и Акробат сбегают и скрываются от инквизиции. Но в конце концов закон настигает их.

Финальная сцена. Протяжно поют скрипки и виолончели, - их глубокий звук пробирает насквозь, отдаваясь где-то между рёбер. Айсан и Акробат стоят у обрыва, окружённые инквизиторами в чёрных мундирах. К высокому серебристому голосу девушки присоединяется чистый тенор – Айсан и Акробат клянутся друг другу в вечной любви и прыгают с обрыва, разбиваясь о скалы.

Зазвучали последние печально-торжественные ноты, ударили литавры и барабаны, дирижёр в последний раз взмахнул руками.

Тишина длилась секунду, затем из разных концов зала раздались первые аплодисменты, и вот уже весь зал рукоплескал и кричал «браво». Ахсель украдкой покосился на Эосфора и увидел, что у него в глазах стояли слёзы.

- Прости за сентиментальность, — улыбнулся Эосфор, когда они вышли из зала. Он смахнул слезу, - а я ведь знал, чем всё закончится.

- Стареешь, наверное, — беззлобно заметил Ахсель. – А я вообще думал, что опера – это скучно. Меня в последний раз в школе туда затащили, когда нас сгоняли всем классом, так я чуть не заснул.

- Можем сделать это традицией. У меня есть на примете одна постановка, которая должна тебе понравиться, да и Паллада будет рада.

- Билеты ж дорогие, наверное.

- Об этом даже не беспокойся.

- Как она, кстати?

- Неплохо. Сказала, что следующий раз ни за что не пропустит.

Ахсель с облегчением вздохнул.

Они продолжали говорить об опере, пока спускались в буфет на первый этаж. Фор принялся рассказывать о своих любимых постановках и пообещал сводить Ахселя и Палладу ещё на одну – про учёного, который пытается воскресить свою дочь...

Возле одного из буфетных столиков миниатюрная певица с чёрными блестящими локонами, исполнявшая роль Айсан, о чём-то щебетала с очередным поклонником. В хрупких руках она держала огромный букет белых лилий и коробку шоколадных конфет. Она распрощалась с мужчиной, обернулась и увидела Эосфора.

- О, ты всё же снизошёл до нас, — певица одарила его ослепительной улыбкой, — я думала, ты не придёшь.

- Как я мог такое пропустить? – наигранно возмутился Фор. – Во всём Маломорье нет лучшей Айсан, чем ты.

- Спорим, ты это всем говоришь, — Айсан серебристо рассмеялась, прикрывшись букетом. – Господин Квинт, имейте в виду, этот мужчина ужасный льстец.

- Мы с вами, вроде, не встречались, - Ахсель неловко улыбнулся.

- Кто же вас не знает, господин Квинт, — её чёрные глаза сверкнули. – К тому же, Эосфор о вас многое рассказал.

Ахсель промолчал, украдкой бросив взгляд на Эосфора. Впрочем, неловкость длилась всего секунду, потому что Айсан заговорила:

- Вы знаете, когда Он должен прийти, верно? Вы знаете, как призвать его в наш мир? – надежда в её глазах показалась Ахселю совершенно искренней. – Мы все давно заждались.

Ахсель снова промолчал. В горле пересохло.

- Вечно ты торопишь события, — вмешался Фор. – Знаешь же, что наше дело любит тишину.

Айсан с наигранным раздражением закатила глаза, но спорить не стала.

- В таком случае, остаётся только ждать, — заметила она. – Приятного вам вечера, господа.

Они вышли на улицу. Похолодало: снег скрипел под ногами. Ветер свистел, а в ушах всё отдавался эхом звук скрипок и виолончелей. Но раствориться в зимней ночи и свежих впечатлениях совсем не удавалось. Сразу померкли и свет прожекторов, и алое платье Айсан, сразу утихла музыка.

- Фор, что ты рассказал? Обо мне? О... Семиглазом?

- Только то, что знаю.

- Хватит говорить загадками, - одёрнул его Ахсель. – Я ещё тогда тебе сказал, и сейчас скажу: не знаю, что может полезть из этой чёртовой картины.

- Это разговор не для улицы, - спокойно сказал Эосфор. – Сядем в машину.

Ахсель выдохнул облачко пара. Начавшая закипать злость будто выветрилась вместе с этим выдохом. Он последовал за Фором.

- Ты знаешь, ради чего я сейчас работаю, - сказал Фор, захлопнув дверь. – Мне важно завоевать расположение каждого в Уроборосе.

- Фор, он меня пугает. Он и сам по себе-то хрен знает что, но из-за него уже погибли люди. Он как будто сводит их всех с ума. Всё началось из-за него, Сольмани, Елена, потом ещё... – Ахсель выдохнул. Воспоминания о тангарской перестрелке в порту зудели свежей раной.

- Разве разумно обвинять в этом Семиглазого? – спросил Эосфор. – Люди ждут чуда. Ради чуда многие готовы убить, — увы, это часть человеческой природы. Но чудо должно было появиться, так или иначе.

- Какое же это тогда чудо?! Получается, мы опять обречены? – Ахсель раздражённо выдохнул. – Обречены просто стоять и смотреть?

- Но ты не стоял и не смотрел. Ты создал его. Разве Он не продолжение твоей природы?

- Иногда я думаю, нахрена мне такая природа.

Ахсель откинулся на спинку кресла. «Иногда» было преуменьшением. Оба об этом знали.

- Ахсель, - начал Фор после нескольких секунд молчания, - тебе нравилась твоя прежняя жизнь?

- Нет. Но...

- Что ты чувствуешь, когда призываешь химер? – спросил Эосфор всё тем же холодным безучастным тоном и впервые за весь разговор посмотрел ему в глаза.

Ахсель ничего не ответил. Судорожно сглотнул.

- Мне можешь не отвечать. Ответь себе.

Ахсель мог бы разозлиться, - на его безучастный вид, на внезапный вопрос, на то, что Фор, в конце концов, лез не в своё дело, - но вместо злости желудок вдруг сжало чувство вины.

- Ахсель, — снова начал Фор, — обычно я не переубеждаю людей. Ты уже принял решение, просто боишься себе в этом признаться.

- Чего ты хочешь? – устало спросил Ахсель.

- Оживить Семиглазого. Увидеть, как он родится, — по лицу Эосфора снова пробежала слабая мечтательная улыбка. – С твоей помощью, разумеется.

«Родится», - Фор уже не раз говорил так про Семиглазого. Только, подумал Ахсель, всё, что он видел вплоть до сегодняшнего дня – то, как Семиглазого приносили в жертву. Смерть, а не рождение.

- Я делаю всё это потому, что доверяю тебе. Ты говоришь, что боишься своей магии, но ты уже сильнее химер. Ты несколько раз спасал наши жизни, и за это мы безмерно благодарны тебе. И я, и Паллада, — рука Эосфора мягко легла ему на плечо. – Мы в тебя верим. Ты боишься не Семиглазого, а себя. Но если человек бежит от себя, это всегда плохо заканчивается.

- Иногда мне кажется, что не зря я боялся.

Эосфор убрал руку с его плеча.

- И что теперь? – спросил он. – У тебя было много шансов остановиться, но ты ни одним не воспользовался. Что ты теперь сделаешь? Пойдёшь сдашься инквизиторам? Может, покаешься перед ложным богом? Помолишься за упокой Сольмани?

Он отвернулся, глядя на дорогу. Снежинки оседали на лобовом стекле. Ахсель молчал.

- Может быть, ты и прав, - Фор повернул ключ зажигания, автомобиль заурчал. – Где б ты был без меня.