Напрасно родители блудного сына ждали хороших вестей, подумал Дамиан.

Во всяком случае, предчувствие закрадывалось скверное.

Спустя несколько дней белозубую улыбку Сольмани опознал один из завсегдатаев скромной забегаловки у трассы, ведущей из города. Сказал, что видел его в компании двух иностранцев. Они пришли вечером, сели в углу и что-то долго обсуждали на рапсодийском. Вид у них был подозрительный и, признаться, пугающий: потому он их и запомнил. А ещё, добавил он, у них с собой, кажется, был чемодан.

Дамиан снова прокрутил в голове эти слова. Нажал на паузу. Как будто наяву: пустая закусочная, вечер, трое человек сидят у окна. Один из них говорит что-то на рапсодийском и приоткрывает чемодан. За окном трасса, простирающаяся на несколько километров вперёд, зимнее небо, снег заметает лобовое стекло автомобиля.

Рядом с трассой был небольшой хвойный лес, в зимнюю ночь казавшийся совсем непроглядным. На многое Дамиан не надеялся и готов был уже рассмотреть версию о том, что Сольмани прикончили из-за содержимого чемоданчика его подельники-иностранцы, но совершенно неожиданно среди деревьев обнаружилась заброшенная машина, занесённая снегом. В бардачке нашлось немного денег и три паспорта Республики Рапсодии. Два документа, вероятно, принадлежали спутникам Сольмани, а в третьем с маленькой фотографии скалился сам Берт, только паспорт был оформлен на другое имя.

Дамиан нажал на паузу. В этот момент в уравнение прокрадывалось ещё одно неизвестное. Что, если и Сольмани, и его подельники мертвы? И что это за непонятный преследователь?

Различные версии он перебирал в голове, пока готовился к вечерней встрече с информатором в не слишком приметной галерее современного искусства. Как и всегда, сменил мундир на мягкий твидовый костюм, превратившись в скромного искусствоведа, который из толпы выделялся разве что высоким ростом. Верная записная книжка с ручкой только пошла на пользу его новой роли. Единственное, что не вписывалось в заданное амплуа – табельный пистолет, как обычно, укромно припрятанный в портупее за полой пиджака.

...Синее пятно растекалось по холсту. Дамиан мрачно вглядывался в него, пытаясь увидеть какой-то смысл в его форме или причудливых переливах краски, но ничего не понимал. Ценник, стоит полагать, на полотне висит приличный, цинично заметил Дамиан про себя, но решил не развивать эту линию мысли.

Он скосил взгляд. Рядом с ним встала женщина в маленькой бордовой шляпке.

- Некрасиво, - негромко сказал Дамиан, кивнув в сторону полотна.

- Мне тоже не нравится, - отозвалась женщина.

А вот и она.

- Один автор сделал нечто подобное, и теперь все за ним повторяют, — продолжила она. – Как будто дело в форме, а не в содержании.

- У вас есть, что рассказать? – спросил Дамиан. Женщина бросила на него взгляд, как будто разочарованная, что он прервал её поток мыслей.

Он машинально осмотрел её беглым взглядом, словно читая по диагонали статью в утренней газете. Миловидная, светлые завитые локоны до плеч, тёмно-бордовый костюм. Поигрывает металлической застёжкой на сумке через плечо: нервничает, хотя и пытается это скрыть.

- Кое-что найдётся, - неопределённо произнесла она и едва заметно кивнула в сторону следующей картины.

Они переместились к следующему полотну. На картине уже другого художника обнажённую златовласую девушку со всех сторон терзали тёмные демоны. Не нужно было разбираться в искусстве, чтобы понять, почему Министерство цензуры это не пропустило.

На языке вертелось одно слово, которое никак не удавалось вспомнить. Как же там его... А, да и чёрт с ним.

- Сольмани, - сказал Дамиан. Женщина вскинула брови, а потом раздосадовано вздохнула.

- Ох, ради всего святого, - она закатила глаза. – Только и умел, что бросаться словами, значения которых не понимает. Один раз мне на уши присел, а впечатлений на всю жизнь.

- Что-нибудь более конструктивное? – снова прервал её поток мыслей Дамиан.

- Не знаю, с чем конкретно связано его исчезновение, но он не выглядел так, будто собирался куда-то уезжать. Видела его на выставке в галерее Фарсетти пару месяцев назад.

...На лице страдающей златовласой девы с приоткрытыми пухлыми губами отражалась то ли боль, то ли высшая степень наслаждения. Одну из чёрных волосатых и когтистых демонических лап она нервной рукой прижимала к своему обнажённому белому бедру.

- И что же, как вы думаете, э-э-э... Хотел сказать автор? – спросил Дамиан чуть громче. Получилось ещё более неловко, чем он думал.

- Прошу, никогда больше не задавайте этот вопрос в приличном обществе, - сказала женщина. – Так вы хотя бы с виду сойдёте за человека, который разбирается в искусстве.

...Да, точно, подумал Дамиан: это было слово «сублимация».

Они перешли к следующей картине. На ней был изображён мужчина в чёрном пальто и шляпе-котелке, только почему-то на месте головы у него была клетка с двумя белыми голубями.

- Что за выставка?

- Личная выставка современного художника. Можно сказать, модного, — она описала руками кавычки, — в определённых кругах, разумеется... Сольмани такое любит. Экзотика, понимаете ли. Собирался купить пару картин, говорил с художником. А что до него самого... – она понизила голос до шёпота.

«Маг».

Дамиан машинально скосил взгляд. Никто в галерее, кажется, не обратил на них внимания.

Дамиан снова посмотрел на картину. Нет, он решительно ничего не понимал, и в который раз утвердился в том, что правильно выбрал дело всей жизни. За спиной человека в котелке сгущалось свинцовое грозовое небо. Дамиан лишь на секунду дольше задержал взгляд на тёмной фигуре и белых голубях, прежде чем перейти к следующему экспонату. Перед ними выстроилась сложная абстрактная композиция из чёрных и красных геометрических фигур.

- А что вы знаете о художнике?

- Его зовут Ахсель Квинт. Видела его всего один раз. На вид ничего примечательного, кроме... сами понимаете.

Дамиан вгляделся в картину, в надежде, что геометрические фигуры под нужным углом наблюдения сложатся во что-то значимое, но ничего дельного из этого не выходило ни когда он отошёл на несколько шагов назад, ни когда подошёл вплотную. «Непостоянство форм», - прочёл он подпись внизу. Всё это его слегка раздражало. Это напомнило ему о загадках, которые он не разгадал; о делах, которые так и не решил. Ведь чем, в сущности, работа искусствоведа отличается от его работы? Разгадать очередную головоломку, пробежать насквозь очередной лабиринт мыслей.

Пожалуй, всё это задевало его больше, чем положено.

- Да не напрягайтесь вы так, - примиряюще добавила женщина. – Дайте искусству ещё лет десять, и оно окончательно превратится в бессмысленное пережёвывание одного и того же. И станет так: отсылка на отсылку внутри отсылки, - она вдруг беззаботно пожала плечами и принялась рыться в своей сумке с блестящей пряжкой.

«...Что? Почему?.. С чего вы это взяли? Но ведь смысл в том, чтобы...» - Дамиан вовремя остановил ход мыслей. Лучше не давать ей повода для бессмысленных монологов.

- Я взяла у него небольшое интервью для самиздата, - сказала женщина, протягивая журнал. – Там есть пара фотографий работ. Может, поможет чем-нибудь.

- Благодарю вас, - кивнул Дамиан и забрал журнал из унизанных кольцами пальцев.

- Не за что, - она пожала плечами.

Дамиан в последний раз задержал взгляд на хаотичном нагромождении чёрно-красных фигур.

Он сел в служебный автомобиль и сквозь метель вернулся в корпус Инквизиции, который снова встретил его статуями рыцарей-воронов. На их головах громоздились большие снежные шапки, а на плечах – белые эполеты.

Сначала Дамиан отправился в лабораторию. Долговязый криминалист в белом халате сказал, будто извиняясь и съёживаясь перед ледяным взглядом комиссара, что вещество, найденное в квартире Сольмани, так и не удалось определить. Ясно стало только то, что это некий стимулятор. Очевидно также, добавил криминалист, что он обладает наркотическим действием, но полного соответствия ни с одним из известных соединений не обнаружилось.

Новый наркотик. Ещё одна неизвестная в этом уравнении, подумал Дамиан. Или, скорее, ещё одно уродливое абстрактное полотно на стене его внутренней галереи. Ещё одна загадка о том, что же хотел сказать автор.

Была бы воля Дамиана, он бы завесил стены своей внутренней галереи величественными золотыми иконами и морскими пейзажами с кораблями, но реальность вносила свои коррективы. В ней красоты было не больше, чем в очередной разрекламированной мазне «известного в узких кругах» творца.

Придётся поговорить с одним знакомым об этом загадочном наркотике. Но сейчас Дамиан снова продвигался вглубь по коридорам инквизиции, освещенным люминесцентным белым светом.

- Господин комиссар! – отчеканил лейтенант Гаспар, отдав честь. – Разрешите доложить!

Дорога, возле которой располагалась забегаловка, вела из города. На выезде из Тенеберга обнаружилась заброшенная фабрика. Стены изрисованы, зимние ветра продувают насквозь. Никто не наведывался на неё уже несколько лет, кроме местных любителей прогулок с летальными последствиями. Дамиан отдал распоряжение обыскать то, что осталось от фабрики, и здесь его интуиция не подвела.

Ещё одно абстрактное полотно на белой стене...

- Что это? – недоверчиво прищурился Дамиан, глядя на улику.

- Ну, полагаю... – замялся лейтенант, — это... пуговица, господин комиссар.

- Пуговица, — сухо повторил Дамиан.

Он покрутил в руках улику в пластиковом пакете, подставил её лучам настольной лампы.

Круглая пуговица с вензелеватым узором. Не на каждое пальто такую пришивают. А ещё её покрывает что-то тёмно-синее.

- Вы уже провели анализ?

- Да, господин комиссар. Нашли очень мелкие частицы крови, но в основном она покрыта обычной синей краской.

Дамиан молча кивнул, вглядываясь в синие вензеля под холодным светом, в котором кружились пылинки.

...Закончив с неотложными делами, Дамиан снова забрался в автомобиль и решил пролистать журнал. Выставка проходила за пару недель до исчезновения Сольмани. Само интервью оказалось небольшим; автор по имени Ахсель Квинт отвечал на вопросы как-то запутанно и невпопад. Какой-то «лучший из миров», - честное слово, может быть, нужно ещё раз перечитать это, перед этим приняв что-нибудь запрещённое?

Проглотив то, что считалось неподобающими мыслями для служителя Бога, Дамиан перелистнул страницу. К интервью прилагалась пара чёрно-белых фотографий. Ни одной из этих картин не было дома у Сольмани. Он понял это сразу – потому что точно узнал бы эти картины, даже если бы увидел их один раз в жизни.

Наверное, в них не было ничего ужасного. Чёрно-белая печать лишала их большой доли выразительности, как ночь скрадывает очертания предметов и съедает краски дня, но даже в таком виде они производили омерзительное впечатление.

- Смотри на дорогу, — Дамиан зыркнул в сторону лейтенанта, который вёл машину и то и дело с плохо скрываемым любопытством косился на журнал.

...Можно было только представить, как выглядели бы картины, расцвеченные красками. Наверное, тогда тошнота, подступившая к горлу, стала бы невыносимой.

Дамиан никогда не считал себя тонко чувствующей натурой. Это было бы просто смешно. Что бы он тогда делал? Стрелял в еретиков, а потом, заливаясь слезами, сочинял бы каждому посмертные стихи? Приходил бы в меланхолию от отчётов об убийствах? После рабочего дня шёл бы пить абсент и рассуждать о метафизике? И эти картины, все эти голуби в клетках и обнажённые девы, всё это было просто смешно, и не должно было его трогать, только вот...

Во-первых, картины господина Квинта напоминали иконы. Это было неочевидно для стороннего человека, но кристально ясно для того, кто закончил инквизиторскую академию с оценкой «отлично» по истории религии. Более того: господин Квинт явно разбирался в религиозной символике и композиции. Даже техника исполнения показалась Дамиану знакомой.

Но если иконы изображали светлые лица святых, обрамлённые священными символами ангелов-воронов, охотничьих псов и причудливых морских созданий, сотворённых Богом, то картины Квинта отражали это в тёмных и надтреснутых кривых зеркалах. Дамиан хотел захлопнуть журнал, но что-то заставило его и дальше разглядывать отвратительных созданий, смутно напоминающих знакомые с детства образы.

Дамиан перевернул страницу и застыл: от следующей картины у него на секунду даже в глазах помутнело. Она была будто прямиком срисована с фрески на здании Собора. Вместо святого Юстиниана на золотом троне – уродливый обглоданный остов, по которому даже не поймёшь, был ли это человек или просто морская окаменелость. Вместо гончих псов у него под ногами и златоглазых воронов в небе – химеры, сшитые из чуждых друг другу кусков плоти.

Он закрыл журнал. Стоило вернуться к нему чуть позже. Дорога убегала вдаль, махала ему зловещими лапами деревьев, растущих вдоль; казалось, они в любую секунду готовы разрастись в лапы и хвосты химер.

«Объекты в зеркале ближе, чем кажутся», — мысленно повторял Дамиан, рассеянно глядя на убегающее отражение дороги.

Значит, думал Дамиан, художник виделся с Сольмани незадолго до исчезновения. Хотя и не факт, что он был последним и единственным человеком, который его видел. И тем не менее... Может быть, стоило поговорить с господином Квинтом.

Подозревать человека в чём-то лишь на основании того, что он маг, было неправильно. Во всяком случае, недальновидно. Но Дамиан не мог стряхнуть это странное чувство; картины имели яркую оккультную направленность. Как будто господин Квинт готовил иконы для своей тёмной проклятой церкви.

«Но сейчас времена не те. Понимаешь?»

Дамиан опустил взгляд на обложку журнала, который всё ещё держал у себя на коленях.

«Добрее надо быть. Добрее и... гуманнее».

...Дамиан раздражённо захлопнул дверь служебного автомобиля и направился к храму. Почему он так злится? Почему вспоминает слова Гессера? Он же всё делает правильно. Его долг, как инквизитора – поговорить с возможным свидетелем. Неизвестно даже, купил ли Сольмани картины, или сделка не состоялась. Чёрт возьми, он ведь даже не видел этого человека, — только его чёрную богохульную мазню.

Факты, факты, факты. Не беспочвенные догадки, не интуиция, не тень вины от прошлых дел. Столкнуться с магией – это как посмотреть на яркое солнце, или как прикоснуться к огню и сразу отдёрнуть руку. Ни одному начинающему оккультисту, который режет кошек в подвале многоэтажки, он бы не пожелал столкнуться с настоящей магией.

Храм Святой Александры сегодня пустовал. Дамиан оставил бы все тревожные мысли за его воротами, как это всегда полагалось делать, но сегодня это у него не получалось. Ангелы со скрещенным копьями встретили его у входа в гранитную арку, словно верные братья по оружию, но даже это лишь на чуть-чуть успокоило колотящееся сердце. Собственное Святое оружие в портупее вдруг показалось невыносимо тяжёлым и почти обжигающим. Словно Дамиан не имел права его носить.

Звук шагов эхом отдавался от гранитных стен. Святая Александра, вечно юная и прекрасная, смотрела на него с высокой фрески. Её нимб горел золотом в полумраке. Когда Святая Александра была жива, она была так чиста и непорочна, что буквально светилась, и даже самое глубокое уродство этого мира не могло оставить на её душе ни шрама. Когда-то она приглядывала за всеми морянами, и в конце концов рассыпалась золотой пылью, но не исчезла навсегда, пронизав всё вокруг своим сокровенным светом. Дамиан вспоминал слова легенды о ней, ступая к алтарю. Он всё ещё держал руку на рукояти табельного револьвера.

Я вершу суд.

Я вступил в тяжбу с народом недобрым.

От человека лукавого, несправедливого — избавляю Тебя.

Лучи скудного зимнего солнца пробивались сквозь витражи в виде белых лилий.

Дамиан шептал слова молитвы и перебирал между пальцев карманные чётки, а святая Александра смотрела на него сверху, окружённая воронами, борзыми псами и чудесными морскими созданиями. Морские создания купались среди позолоченных кораллов и лазурных вод. Дамиан склонял голову так низко, как только мог, и молился снова.

И покуда я иду долиною смертной тени

Буду просить помилования Твоего, о Боже, Боже мой

Он повторял одни и те же слова много раз.

Было тихо, мучительно тихо. Слышно было, как бьётся сердце. В очередной раз Дамиан поднял глаза, и ему показалось, будто одна из крохотных золотых рыбок на окладе иконы странно потемнела, а глаз у неё стал рубиново-красным. Он моргнул, и видение спало. Оно не было ничем иным, кроме как игрой света и тени.

...Лёжа в своём номере в отеле, глядя на то, как лунный свет пробивается сквозь рёбра раздвижных штор, Дамиан снова прочёл ночную молитву.

Зимний ветер завывал за окном.

На прикроватной тумбочке лежал журнал, заложенный на седьмой странице, а внутри ящика скрывался табельный пистолет. Дамиан сжал между пальцами серебряный вороний черепок на цепочке у себя на шее, закрыл глаза и постарался ни о чём не думать. На изнанке век он увидел до боли яркое Солнце. Солнце превратилось в лицо святого Юстиниана, а оно стало гнилой морской окаменелостью с пустыми глазницами.

Господи, помилуй.

***

Плавился воск алтарных свечей.

Темнота скрадывала очертания человеческих тел, оставляя лишь то, что по-настоящему важно. Она рассеивала остатки того, что за пределами этого сумеречного мира называли бы «здравым смыслом», «приличием», или – не дай Семиглазый – «человечностью». Сквозь сомкнутые веки Он смотрел на эту мораль с презрением.

Некоторые уже не в первый раз припадали к золотым кубкам, раскуривали благовония, зачитывали мантры из крохотных золотых книжек. Лакали терпкое вино с обнажённых тел, предавались земным наслаждениям у всех на глазах, не переставая и в этот момент шептать слова молитвы Его. Но даже самый затуманенный взгляд обратился к фигуре проповедника, сияющей белыми одеждами, поднявшей кубок у праздничного стола.

Маска в виде крыльев с семью глазами скрывала половину лица, но в этот вечер никому не обязательно было видеть его земное воплощение. Каждый знал его; сумеречный мир лишь убрал всё лишнее, что могло бы помешать впитать его слова.

- Любовь и смерть, — начал проповедник и окинул собравшихся холодным, насмешливым взглядом. - Что может быть банальнее? Держу пари, критики бы уже растерзали меня за такую пошлую фразу. Быть может, кто-нибудь хочет это сделать? Ну же, кто-нибудь из вас?

Свет алтаря тонул в глянце сотен пар глаз.

Улыбка золотой змеёй пробежала по губам проповедника.

- Что-то я не слышу презрительных смешков. Потому что сегодня, господа, мы обнажены от привычных ролей, как от бесполезных и тесных одежд, — чтобы Он как следует нас разглядел.

По залу прошёлся шёпот, снова тихие мантры, снова шелестят крохотные страницы запретных книг.

- Некоторые из здесь присутствующих, - продолжил проповедник, — быть может, ненавидели меня и проклинали. Возрадуйтесь, ибо я приму и это. Потому что ненависть – не антоним любви; единственный антоним любви – это безразличие.

Шёпот стал громче, но резко утих, когда проповедник вдруг взошёл прямо на праздничный стол, уставленный серебряной посудой и свечами. Проповедник раскинул руки; в одной из них всё ещё горел золотом кубок.

- Жажда саморазрушения настолько же сильна в человеке, как жажда любви. Принести в жертву можно только то, что по-настоящему любишь. Только то, чью смерть ты будешь оплакивать; только то, что достойно соединиться с вечностью. Я вижу в ваших глазах любовь, и я вижу Его свет. Я готов принять вас. Я люблю каждого, кто сейчас смотрит на меня. И я готов полюбить весь мир.

Все подняли бокалы.