Дверь противно скрипит, но Арсений даже глазом не ведёт.

Зашуганный Заяц перед ним теребит рукава толстовки в попытках выудить из головы несуществующие знания; Арсений за много лет преподавания научился чуть ли не на входе в аудиторию понимать, кто напичкан шпорами. В сравнении с его учебными годами, те, конечно, гораздо изобретательнее — распихивают бумажки по рукавам, пишут на коленках, когда есть молнии на штанах, даже в трусы суют. Но Арсений не заинтересован в сексуальных связях со студентами, чтобы проверять. Для заинтересованности у него есть Антон, который, вероятно, с мягкой ухмылкой привычно опирается на дверь, сложив руки на груди, и наблюдает за этими оболтусами. Арсений не выдерживает и проверяет свою догадку — и оказывается прав.

Что-то в груди ноет приятно от этой улыбки.

Да и, помимо прочего, за столько лет он научился ещё понимать, что кому-то не нужна его эта химия, и они не собираются гробить людей плохими лекарствами или взрывать НИИ; как Заяц например, на стенд-ап выступлении которого Арсений когда-то был и понял, что Максиму только бы получить корочку. Поэтому он спрашивает снисходительно, устав слушать про алкоиды и алканды, вместо алкалоидов:

— Тройки хватит?

Максим расцветает на глазах и кивает болванчиком; Арсений с ухмылкой пишет ему в зачётку красивое «удовл» и, размашисто расписавшись рядом, освобождает страдальца. Антон пропускает его, тихо посмеиваясь; восторженный рёв за дверями кабинета заставляет Арсения присоединиться.

Они с Антоном в пустой аудитории смотрят друг на друга, и Антон сразу тушуется, вопреки удерживая взгляд; Арсений знает, что нравится ему. Впрочем, он, наверное, и правда единственный, кто из мужчин может понравиться Шастуну в этом институте, потому что в остальном тут сплошь и рядом жухлые старички, в которых, по ощущениям, поселился Ленин, или не менее жухлые морщинистые бабушки, которые даже на Арсения смотрят, как на говно, хотя он выше их по должности. Ну и аспиранты, но там сплошь девушки, а Антону, как выяснилось пару лет назад, они не нравятся.

А история была презабавная, потому что Антон был заинтересован хоть в какой-то сексуальной связи, даже со студентом, а Арсений — в мочеиспускании. Так и встретились.

Впрочем, не то чтобы та ситуация как-то изменила отношения к этому молодому лопоухому преподавателю, который, несмотря на совершенно противоположный профиль, тоже понравился Арсению сразу, стоило ему появиться в деканате, взмыленным и безбожно опоздавшим. Не в его правилах, тем не менее, осуждать чужие принципы, пока они не заходят за рамки морали. Потому что Арсений, конечно, похож на Людмилу Прокофьевну Калугину, когда влезает в костюм перед работой, но он вполне свободный человек вне её. Не всё же в этой жизни должно ограничиваться научными степенями — это Арсений понял, когда вышел с защиты докторской, а потом лежал и играл в «Клуб романтики» десять дней подряд, потому что его мозг подавился полученной за год написания и подготовки информацией и выблевал её желанием деградировать и вести ветку с каким-то чуть напоминающим по темпераменту Антона художником.

Впрочем, тогда они с Шастуном не были знакомы, тот появился года два назад только, но они как-то быстро сдружились. Арсений уважал его за стремление научить оболтусов-студентов литературе, хотя это было, конечно, совершенно не его стезёй. А ещё его удивляло упорство — Арсений был такой же со своим нетленным желанием получить научную степень. Никто и никогда не грызся за свои произведения с таким энтузиазмом буквально со всеми издательствами Питера и Москвы. И добился же, его напечатали, не один раз, и Арсений читал эти книжки с большой гордостью.

У них с Антоном вообще как-то быстро появились взаимопонимание и взрослое взаимное уважение; после первой сессии, которую Антон принял, когда Арсений нашёл его на лестнице университета чуть ли не матерящимся на помойку из-за кучи бумажек, которую нужно заполнить. Тогда они пошли в «Макдональдс» и наели там на полторы тысячи. А потом, развалившись на диванчиках с набитым животом, Антон признался, что воспринимал Арсения как душного зануду, который будет осуждать его так же, как их старшие коллеги. А Арсений вытащил из кармана пиджака штангу с цепочкой и вставил в ушную раковину, потому что по статусу не положено носить в тридцать пять такие штуки, да ещё и доктору наук, и профессору. Поэтому Антон, когда наконец захлопнул свой рот, улыбнулся.

И тогда царапнуло первыми признаками выброса тестостерона — гормона влечения и симпатии; Арсений улыбнулся в ответ, поправив штангу и, наконец, имея возможность не снимать её целых две каникулярных недели.

В этом царстве старушечьего осуждения они держались вместе, молодёжным особняком, потому что Арсений был крайне юн душой; старость он успел попробовать в институте, когда решил, что преподавание — это прямо его. И теперь отрывался по полной, потому что добился желаемого, стал умным и крутым дядькой, которого побаиваются студенты, а ещё объектом шушукания девчонок по углам — красотой обделён не был совершенно, как и Антон, но слухи ходили разные.

Девчонки же были обделены вниманием их обоих.

— У меня в семь? — спрашивает Арсений, стряхивая невидимые пылинки с рукава.

Есть у них негласная традиция — напиваться после сессии и прокуривать их квартиры, чтобы сбросить стресс, пообщаться, посмеяться в голос со смешных историй, случившихся на экзаменах — что-то на юном, на подростковом почти, а ещё на очень домашнем; к счастью, никаких драм доярки Наташи у них нет, но, кажется, начинают появляться свои.

— Чё будешь? — фамильярничает Антон — ему можно.

— Купи ром по пути, там «КрасноеБелое» открылось недавно.

— Счастливчик ты, — усмехается Шаст и ведёт плечами, так и не привыкший носить костюмы.

Кто он без них? Матерящийся куряга, звонко смеющийся пацан (хотя человеку тридцать лет, его уже и пацаном называть стыдно — но язык от смешинок в чужих искрящихся глазах не поворачивается), худоносец, боец ордена дорогих кроссовок и бисерных побрякушек. Но Арсению нравится в нём этот контраст, потому что от статности и серьёзности его черт в институте у него сносит крышу и тянет в паху. Тому жутко идут костюмы, особенно когда сидят на нём по размеру, а не полудетскими короткими рукавами или массивными плечами светят. Сейчас он в тёмно-зелёном пиджаке на чёрную рубашку, застёгнутую под горло, с причёской, кудри свои зализав — явно парился с гелем и укладкой утром, чтобы казаться старше; и Арсений засматривается. А Шастун усмехается чему-то своему — наверное, ловит его заинтересованный взгляд.

— Ещё какой, там ещё из-за открытия куча скидок, — хмыкает Арсений и отводит глаза, возвращаясь к привычно-строгому тону. — Адрес помните, Антон Андреевич?

— Конечно, — кивает тот. — Как экзамен?

— Да как всегда, все думают, что я дурачок, — усмехается Арсений, складывая бумажки с билетами в стопочку.

Он цепляет Антонов взгляд ещё раз — тот оказывается отстранённым и смотрящим сквозь, и его правда начинает заботить, что с Антоном происходит последнее время — он спотыкается о выученный от зубов порожек. Арсений бы поставил ему «отл» за знание порожка в его кабинете — Шастун часто заглядывает; но теперь хочется задать дополнительные вопросы. Антон последние месяцы сам не свой — тревожный и рассеянный больше, чем обычно. Но Арсений не знает, настолько ли они друзья, или это как в школе сосед за партой, с которым вы друг о друге забудете через пару месяцев вуза, чтобы спрашивать. Вряд ли, правда, в их профессии им сулит расстаться по жизни — но он всё равно не решается.

Он поднимается и подхватывает ведомость и ключи со стола, кидая на Антона обеспокоенные взгляды, но тот цепляет улыбку, закрывается и шагает из кабинета уже нормально, снова безукоризненно помня про порожек.

— Тогда до вечера? — спрашивает Арсений в предвкушении классной тусовки тех, кому за тридцать.

Он гремит ключами и хлопает Антона по спине, шагая с ним по коридору.

— Конечно.

— Вроде филолог, а всё заладил «конечно» да «конечно», — подтрунивает над ним Арсений, а потом ускоряет шаг и, развернувшись к Антону, добавляет: — Буду ждать. Принеси торт, а? Хочу торт.

— Конесьна, — дразнится Антон, оставаясь за его спиной.

У Арсения этот глупый всплеск кортизола и адреналина внутри, и он пальцы поджимает от чувств — Антон удивительный человек, вызывает в нём очень много. Он всегда слушает его, поддерживает любую дурость, внимает его лекции по химии, когда Арсений понять не может, как можно не знать что-то простое; подхватывает за ним шутки, пускай иногда это и выглядит по-дурацки — понимает с полуслонёнка, в общем. Арсений рад видеть его в любое время дня и ночи, пускай они и не самые близкие друзья, но никто не поймёт его страдания так же, как коллега по цеху или даже двум цехам; Антон, правда, понятия не имеет, что Арсений — гей. Как-то к слову не приходилось сказать, но Арсений всё равно чувствует поддержку на их пиратском корабле.

Но штангу, которую он тащит из пиджака, всё-таки вставляет назад в левое ухо, чтобы снова носить её две каникулярных недели и перестать мучать своего пирсера Эда вечными консультациями по проколу.

***

Арсений пританцовывает под сырой звук динамиков ноутбука, пока режет сыр на тарелку и общается с Эдом о чём-нибудь новом — татуировке или пирсинге куда-нибудь ещё. С этим, будучи уважаемым профессором, ему тяжело — Выграновский постоянно жалуется, что Арсений травмирует «хеликс» на ухе, туда-сюда его дёргая, и отказывается делать другие на ушах. А член у Арсения и так уже трижды пробит, и ему просто не хочется в четвёртый раз страдать от крови и невозможности мастурбации несколько недель.

— … Ну а если соски? — спрашивает Арсений и почти хнычет; он уже полгода ничего с собой не делал, кроме выстриженного «бобра» у парикмахера после экзамена сегодня.

Забивать тело чем-то больши́м не хочется — он не фанат броских модификаций, в отличие от Эда и его мужика. Все татуировки у него небольшие и легко скрываются под одеждой: небольшая дата под ключицей — день первого выступления на международной конференции, крошечный схематичный рисунок молекулы серотонина, ячейка урана из таблицы Менделеева — символ внезапности, оригинальности (если на звёздном) и ядерное топливо (если на химическом). А ещё рукав из символов той же таблицы, набитых на коже кольцами по периодам — он надеется, что Дмитрию Ивановичу хорошо в гробу лежится и не икается — на правой руке; но, по правде говоря, эту штуку он по дурости набил в студенчестве, чтобы перестать забывать какими буквами обозначают серебро и золото. А ещё был пьяный.

Впрочем, ни о чём не жалел — ему нравилось напоминать тот мем про мужика в костюме, который в отражении светит бельём — хоть кружева он не носил. Особенно забавно было слышать разговоры студентов, уверенных, что Арсений — злой и строгий ханжа, который на деле бухает с преподавателем филологии и литературы и втыкает в ухо серёжку, стоит ему шагнуть за пределы института.

— Какие тебе соски? Хош перестать носить свои рубахи эти белоснежные? Как зубы у Булки, ей богу. Давай твои студенты не будут умирать от кринжа, ок? Они не хотят знать, шо их препод пробил себе соски, — хрустит динамик украинским акцентом Эда.

— Ладно, ты прав, — Арсений открывает упаковку хамона, который ему прислали испанские коллеги, и чуть не роняет её от звонка в дверь; давно пора сменить этот жуткий вопль надувной курицы на нём, но Арсений понятия не имеет, как. — Так, всё, я пошёл, там Антон пришёл. Завтра наберу.

— Ок, удачно потрахаться, или шо вы там делать собрались, — страдальчески вздыхает Эд, и Арсений закатывает глаза.

— Пить, Эдик. Пропить пробирки и томик Лермонтова.

— Хуй, завёрнутый в пледик. Не пропей мозги. Всё, давай.

Курица снова орёт, и Арсений откладывает наконец упаковку хамона; Пузик рядом сразу тревожится и поднимается на ноги, семенит вперёд Арсения по узенькому коридорчику. Пёс замирает на повороте и принюхивается нервно — вот же защитник. Арсений чешет добермана за острым ухом и проворачивает замок, и Антон на пороге сразу выныривает из телефона и светлеет; у него очень тёплая улыбка.

— Ого, — бросает он и поправляет прядку на арсеньевской полувыбритой голове. — А ты хорош.

— Спасибо, я знаю, — хмыкает Арсений. — Решил побольше комплиментов о себе послушать от девчонок в универе.

Антон тихо смеётся и протягивает ему звенящий будущим похмельем пакет и торт на ленточке, и тут же тянется к Пузику — тот обнюхивает его настороженно, но даёт себя погладить, хоть и не лезет с лобызаниями. Пёс Антона любит — тот частый гость у них дома, насколько у двух преподавателей в институте есть возможность и время ходить по гостям. Антона вообще сложно не любить — у Арсения всё время внутри эти всполохи дофамина от мыслей об их совместных вечерах, которые приятно вспоминать. Арсений со своей симпатией уживается без проблем, она сворачивается тёплым комком между рёбер и иногда тянет в грудной клетке, и он ничего с ней не делает — наблюдает за Антоном со стороны, немного переживает за его печальный вид, но всё равно ни к чему не приходит; пока комфортно и так. Кажется, им обоим, иначе бы Антон хоть что-то бы сделал — всё же видит своими глазами.

Они взрослые люди, и последнее, что Арсений хочет делать — это убиваться из-за влюблённости в парня; это он прошёл ещё в пятнадцать, когда у него наступил кризис ориентации. Ему уже много лет, и в эти много лет ему хочется спокойствия, когда он всех своих глобальных целей достиг — и Антон есть спокойствие в его нормальном агрегатном состоянии. Они идут ко всему не спеша; Арсений хочет верить, что идут, несмотря на отсутствие каких-то близких отношений.

— Приве-ет, дружок, — тянет Антон, сюсюкаясь с псом. — Я соскучился.

— Мы виделись утром, — хмыкает Арсений шутливо, но Антон как-то дёргано на него зыркает. — Я понял, что ты про Пузика, не парься.

И сейчас был бы идеальный момент спросить, почему он такой встревоженный и отстранённый последнее время, но Арсений снова не спрашивает — теперь у него самого не то агрегатное состояние. Будет близок к жидкости — хотя это, конечно, совершенно не по-научному, — и тогда, может, спросит.

— Ты чё, уже все украшения убрал? — спрашивает Антон, чуть взбодрившись и отпуская, наконец, Пузика восвояси, валяться на лежанке в гостиной. — Ещё же даже январь не кончился.

— Да я и не вешал, честно говоря, — Арсений чешет затылок, облокотившись на стену.

— Бля, в смысле?

Поэтому Арсений и говорит — Шастун удивительный. Он как спортсмен, что бухает напропалую, только филолог, который сорит паразитами и нецензурщиной, но от этого не становится менее профессионалом, и книги его не перестают утягивать — Антон не видел, но у Арсения в спальне стоит целая коллекция его романов. Их выпущено всего три, но у Арсения стоят эти издания серией, хотя он такое не любит — фантастику, киберпанк и эпохи паровых машин. Он купил их, чтобы поддержать друга, но понравилось потом, когда он решил ознакомиться для общего развития, и чтобы мнение своё сложить, и голову расслабить — не всегда же читать статьи о белке стромалине у дрозофил и его влиянии на память этих золотых в науке мух.

Арсений всё удивляется, откуда Антон берёт столько слов, чтобы описывать разные чувства, которых у его героев так много, что кроет иногда в каком-то дискомфортном понимании, что сам Попов столько не испытывал никогда. Арсению иногда хочется спросить, ощущал ли столько Антон, или он пишет слепцом в надежде когда-то это почувствовать. Но у него какие-то проблемы с вопросами, он боится показаться странным, хотя чужое мнение ни в жизнь не волновало его. Вдруг он давно должен был ощутить весь этот спектр микроэмоций, которые так часто встречаются в этих книгах?

А у Арсения всё замыкается в простых системах, что облегчают жизнь и поддаются малейшему его контролю или хотя бы объяснению; не для того он химию полжизни учил, чтобы сходить с ума от непонимания себя и механизмов своего тела и психики.

— Да у меня тридцатого декабря важная конференция была, пока готовился, некогда было, — жмёт плечами он, направляясь в кухню назад.

— Пиздец, кому, нахуй, нужны конференции тридцатого декабря? — спрашивает Антон через шум воды в ванной, но потом осекается. — Бля, наверное, тебе, — чуть виновато добавляет он.

Арсений звучно смеётся и ставит на стол стаканы.

— Да ты что, Тох, мне ж не шестьдесят. Я отсыпаться хотел и к родителям в Омск улететь пораньше. — Арсений смотрит, как Антон, стоит тому появиться в дверном проёме, начинает облизываться на бутылку рома на столе. — Самого бесит, но мне надо поддерживать авторитет занудного умного дядьки.

Антон смеётся тоже и плюхается на стул усталой тиной в своём тёмно-зелёном свитере, что висит на нём так, будто в сказке «Репка» в роли репки был именно он.

— Ты и так занудный умный дядька.

— Эй! — возмущённо вздыхает Арсений. — Мне всего тридцать пять! Ещё пацан, считай.

— Извините, Арсений Сергеевич, — передразнивает его Антон. — Не хотел задеть вашей профессорской чести.

— Извинения приняты, — усмехается Арсений и пихает в рот ломтик сыра, чтобы продолжить нарезать грейпфрут. — Как твой экзамен сегодня?

Им крайне везёт закрывать сессии вместе, и в этот раз даже с минимумом ребят, отправленных на допсессию, и у них есть время отдохнуть; и напиться. Антон начинает увлечённо рассказывать, как ему доказывали, что «Преступление и наказание» раскрывает загадку личности проститутки и что Раскольников мог бы работать дворником, а не убивать бабушек. А потом ещё о том, что по мнению его студентки любовь в романе Тургенева рассматривается на примере двух молодых людей — Аркадия и Евгения, и Арсений хохочет, предлагая выпить за любовь в принципе; к людям и к их профессии.

Ром идёт как молоко к крови, и они обсуждают всякое-разное, борясь за чемпионство по прыжкам с темы на тему, стоит развязаться языкам; они и обычно друг друга подхватывают, но в их пьяных тушках столько экспрессии, что Арсений через полчаса уже скачет по кухне, изображая Пеннивайза, и Антон снимает его танцы под итальянскую группу, что победила на «Евровидении» в прошлом году. Эти видео, конечно, не пойдут в «ТикТок» или в «Инстаграм», потому что Арсению нельзя портить репутацию таким, по мнению старших коллег, безрассудством, а ещё светить «неподобающим для педагога внешним видом». По мнению этих дам в их институте, Арсению даже стричься нельзя, но когда они видят его фотки с косичкой, сделанные по молодости, они утверждают, что это не мужественно и подаёт плохой пример студентам. Будто этим студентам пять, а не двадцать, и они не сделали уже своих выборов и выводов по жизни.

Но Арсений, конечно, ничего не говорит возрастным преподавателям, лишь улыбаясь и кивая на их бестактные комментарии; а на собственной кухне продолжает качать бёдрами и двигаться под какую-то жуткую песню про жопы и мясокомбинат — он даже знать не хочет, как это связано. Он делает волну руками, наслаждаясь тем, какое пластичное и гибкое его тело под градусом — почти пластилиновое; обычно тоже, но это ощущается ярче, когда нет зажимов. Арсений затягивается сигаретой, и Антон вторит его движениям, наблюдая за ним с мягкой улыбкой, а потом долго, протяжно стонет, разминая плечи.

— Обожаю наши тусы, — говорит, и Арсений смеётся. — Сто лет уже не отдыхал. Редактора от меня через три месяца вторую часть «Солнцепарка» хотят, а у меня там ноль слов. Не пишется нихуя, я как чел из мема про говно. Ну те миллион мемов с его вздувшейся веной на лбу.

Арсений ржёт в голос.

— Он не про говно.

— Ну чаще всего про говно, — спорит Антон, и Арсений гогочет только громче, падая назад на стул. — Ну чё ты?

— Антон, нам идёт четвертый десяток, а мы спорим о меме. Ты бы ещё начал со мной препираться за лемура с мема «Узбагойся».

— Ебать ты вспомнил, — фыркает Шаст. — Но там и правда лемур.

Это они обсуждают ещё пятнадцать минут, продолжая запойно вливать в себя коктейли и всасывать табак, и приходят к мнению, что «Узбагойся» делали не только с лемурами, и что мем этот — жутко всратый, а потом перескакивают на обсуждение того, как отвратно коверкают язык под них иногда — а иногда смешно, как подтверждает Антон. Он-то в языке профи — у него не красный, конечно, диплом, но он доцент, и что-то точно знает, хотя, по его словам, в школе и универе был жутким оболтусом, но магистратура оказалась на редкость интересной. Арсений всегда с интересом слушает его лекции по языку и литературе, потому что бесконечность — не предел, и знать не обязательно только про свою химию. Да и Антон всегда очень красивый, когда увлечён — хотя, признаться, красивый он всегда, но горящие чем-то люди всегда прекрасны; Шаст говорил такое и самому Арсению, когда однажды пришёл на его открытую лекцию по электрохимии. А сочетание незализанных кудрей Антона и безразмерного свитера с восторженным объяснением, как возникают исключения в русском языке, очаровывает и чуть охлаждает Арсения, что сидит и больше не вертит задом чуть пошло. Да и музыка на ноуте меняется, успокаивает бессмыслицей про кошек.

— … У всего причины есть, короче, а не просто от балды «выучите список». Так вот, любое исключение, это типа как заноза, она не поддаётся обычным правилам, потому что возникала по другим. Типа русский не суётся к ней со своим уставом. Как в монастырь. Беды с батюшкой у неё, короче.

Арсений тихо смеётся и тащит ещё один вишнёвый «Чапмен» из коробки.

— По сути, в химии то же самое везде, не бывает «просто». У всего есть основа, даже у любви, например.

— Бля, ты из этих челов, которые уверены, типа, что любовь — это химоза? — усмехается Антон и выдыхает сладковатый дым.

— Если у исключений беды с батюшкой, то у любви — с башкой. Это же просто гормоны.

Антон переводит на него пьяный блестящий взгляд и хмурится вдруг, и веселье сходит с его лица.

— Кто тебя так травмировал? — спрашивает он серьёзно, но Арсений только смеётся опять — его сегодня особенно развозит. — Ты что, правда уверен, что все вот эти возвышенные слова о любви — это всё какие-то химические элементы? Да природа, блин, не создала бы такую гамму чувств! — возмущается Антон.

— А ты испытывал то, о чём пишешь в своих романах? — спрашивает Арсений, и Антон подвисает ненадолго, а потом кивает, но без уверенности. — Это просто сочетание разных гормонов в разных дозировках и ситуациях, не больше. Да, это всё приятно иногда, но нет в этом никакой магии. Чувства можно контролировать, если знать, как влиять на эти гормоны, я уверен. Их, кстати, от семи до десяти, там как считать.

— Да ну не неси хуйню, — отмахивается Антон и тушит в пепельнице сигарету. — Не может быть, чтобы десять каких-то веществ решали прямо всё. Любовь, это же вообще другое! Ты посмотри, у скольких авторов есть тема любви, и какая она разная. Достоевский, Пушкин, Ахматова…

— Ну, безусловно, ещё влияет немного разум и личные человеческие качества. И биология, конечно.

— И что, ты прям думаешь, типа, если у тебя неразделённая любовь, то её можно просто убрать? — выдыхает Антон как-то особенно зло, и Арсений хмурится. — Тогда поделись секретом, бля, а не выёбывайся.

Антон злится не серьёзно — просто бесится, как всегда, но на Арсения зла не держит; он просто немного вспыльчивый, потому что они оба упёртые и не любят оставаться неправыми в споре, потому что оба могут гордиться своими мегамозгами — тем более, они сейчас ещё и синие, прямо как в том мультике. Но как будто в этот раз фраза звучит особенно раздражённо, и Арсений вспоминает туманной головой о том, о чём успел забыть за время их веселья; он так и не спросил Антона про причину его унылого состояния и теперь даже достаточно напоминал лужу, чтобы это сделать.

— Это… всего лишь нехватка дофамина и передоз кортизола, — говорит он спокойнее. — Решается спортом, солнцем, кофе — много способов есть. Ну, не совсем убрать поможет, но больно будет не так сильно. Организм страдает просто, у него вырабатывается зависимость от этой штуки, — разъясняет Арсений простым языком, но потом, глядя Антону в глаза, делает глубокий вдох и спрашивает: — Не хочешь поговорить?

Антон легчает тоже, разжимает челюсти и откидывается на стенку, а потом качает головой. Не хочет. Арсений, правда, не хочет тоже — но не говорит, а оставлять это просто так, под градусом осмелевший, не намерен.

— Докажи мне, что твоя эта любовь великая не поддаётся контролю, — фыркает он с вызовом, чтобы их обоих отвлечь от лишних мыслей. — Но учти, я буду пытаться доказать тебе обратное.

В нём загорается эта глупая идея; правда это кажется каким-то использованием, но, с другой стороны, Антон будет знать об условиях и пойдёт на них сознательно — Арсений не будет давить, если тот откажется, но попробовать стоит. Как минимум отвлечь его от загадочной неразделённой любви. Но Антон выглядит заинтересованным, вырвавший себя из пут хмельных страданий; он оборачивается и улыбается совершенно по-бесовски.

— Замётано, — произносит он плутовски и ладонь, бряцающую всякими браслетами, Арсению тянет.

— Нет, мы ни на что не спорим. Просто научный интерес, — скалится Арсений, качая головой.

— А, ты ж у нас ебать чёрт учёный.

— А ты, блин, нет? — с притворным возмущением ахает Арсений. — Ты кандидат наук!

— А ты доктор. Санитар леса, бля. Тащишь всех в свою химическую преисподнюю.

— И тебя затащу, не сомневайся. — Арсений изображает черта, пальцами-рожками почти боднув Антона. — И там был кот учёный.

Антон легонько бьёт его по плечу, расхохотавшись.

— Тут я кандидат филологических наук и препод литературы! А ты просто чёрт. Хотя на кота тоже смахиваешь.

Арсений улыбается, опуская взгляд, а потом спрашивает ещё раз, чтобы избежать недопониманий и обид:

— Ну чё, договор? Ты мне доказываешь, что в рот ебал химию, а я тебе — что литература пиздит. Но чур без обид, если что. Ты сам согласился.

— Договор, — кивает Антон уверенно и продолжает с нахальством. — Только для того, чтобы кому-то что-то доказывать про любовь, у тебя должно как минимум стоять на парней.

— У меня стоит на парней, — усмехается Арсений и снова всасывает сигарету, уже пятую за вечер, но сегодня можно.

Немую сцену, которая разворачивается на кухне, нужно видеть; в квартире становится настолько тихо, что даже интернет сходит с ума и не прогружает следующую в очереди песню, а Пузик поднимается с лежанки, проверяя, в порядке ли хозяин. Антон хлопает глазами так удивлённо, будто не догадывался о его ориентации, и Арсений улыбается, довольный триумфом.

— Ты что, гей? — переспрашивает Антон, и его взгляд чуть светлеет. — Ты тогда, блин, таким казался отстраненным, когда меня спалил! Типа, не твоё дело, не осуждаешь!

Арсений смеётся, и у него коктейль чуть носом не идёт.

— Да, я гей. Прямо гей. Гейский гей, — кивает он, принимаясь плывущими руками в плывущем мире наливать себе ром с сиропом ещё. — А что я должен был сказать — можно ли я присоединюсь? — хихикает он.

Антон выглядит, как змея, что увидела у себя руки, но он быстро понимает глупость своих вопросов.

— Ну допустим, — говорит он неуверенно.

— Кстати, за стояк отвечают тестостерон и вазопрессин, так что, по сути, ты подтвердил мои слова, — ехидничает Арсений.

Антон бухтит что-то себе под нос, но потом загорается ещё бóльшим интересом.

— Но для того, чтобы проверить теорию, всё равно надо, чтобы была хотя бы малейшая симпатия. Нельзя насильно полюбить человека.

— Тут согласен, всё так, всё правда. Это от гистосовместимости зависит.

— От гисточего? Я только антигистаминные знаю.

— От феромонов проще говоря, — Арсений вальяжно отмахивается, а потом, почти растекаясь по стеночке, подсасывает сигарету. — Но проблемы нет, ты мне нравишься.

Ладно, Арсений поторопился с выводами. Немая сцена теперь может посоревноваться не только с предыдущей, но и с самим «Ревизором» — Антон обошёл их все по степени собственного охуевания. Арсению в определённый момент даже становится некомфортно — он трезвеет на этом фоне и садится чуть ровнее; было неправильно вываливать так сразу свои чувства на другого человека, который, очевидно, влюблён в кого-то ещё, но горит сарай и хата — тогда пусть горит и деревенский туалет.

Разве что Антон выглядит ошарашенным, но не несчастным, и неловкости в его выражении лица нет. Он наоборот на секунду как-то загорается надеждой, и улыбается уголками губ глупо. Арсений подумает об этом чуть позже; когда протрезвеет, потому что он сейчас дров не только наломал на всю зиму, но и малахит для церкви и дворца вырубил, и обворожил хозяйку Медной горы, и от неё же получил пенделя под зад — а этого даже в сказке не было.

— Пиздец, — слишком радостно для этого слова произносит Антон. — Я тебе нравлюсь?

— С самого начала, — кивает Арсений и почти физически чувствует, как алкоголь утягивает его в пьяную грусть и задумчивость.

— С самого начала?! — вспыхивает Шаст, и Арсений вздрагивает от неожиданности. — И что, сказать не мог? Пиздец, я как лох все эти полгода последних ходил, думал, всё — влюбился в пиздолиза, хотя хотел в хуесоса.

— Антон, ну фу, — морщится Арсений.

— Прости, — брякает тот. — Почему ты не сказал, что гей?

— А почему ты не сказал, что влюблён в меня? — кидает Арсений ответку тоном, полным негодования, но потом давится своими же словами. — То есть… ты из-за меня ходил такой?

Антон успокаивается тоже, но продолжает улыбаться теперь снова мягко и светло, и эту улыбку, искреннюю в своей радости, Арсений не видел очень давно.

— Да, я думал, ты гетеро.

— Последний, на кого я похож, это на гетеросексуала.

— Нихера! — смеётся Антон. — Ладно дома, я видел твой шёлковый халат в цветочек, но в универе ты сам мистер «ваша дочь останется со мной».

Арсений улыбается ему в ответ, и его осознание накрывает тазом не то что медным, а титановым, неподъемным совершенно — они друг другу нравятся, и это усложняет их договорённость, потому что теперь всё более реально, не по приколу или от желания доказать свою правоту. Они друг другу просто нравятся, по-человечески, и достигать своих корыстных целей становится сложнее. Но Арсения успокаивает, что эти цели не у него одного.

— Так получается, мы лохи, — резюмирует Антон.

— Да, — усмехается Арсений. — Но это всё дело в феромонах и тестостероне, как я сказал. Знаешь, когда немного понимаешь в том, как это работает, магия момента пропадает. Как пропадает очарование звучания языка, когда вникаешь в механизмы.

— Не пропадает, — качает головой Антон с шальной улыбкой.

— Неважно.

— Важно. Я сказал, я докажу тебе, что любовь — больше, чем твои от семи до десяти гормонов. Тем более, это гораздо проще, зная, что ты чувствуешь что-то в ответ, и я не буду навязчивым долбаёбом.

В Антоне нет ни тени сомнения, и Арсений расслабляется — он в нём не сомневался. Ему становится значительно легче, или просто новая порция рома бьёт по нейронным связям — внутри возбуждение плещется от предстоящей схватки мировоззрений, и они сцепляются взглядами, улыбаясь, как дураки.

— На свидание пойдём? — спрашивает Антон с уверенностью такой, что у Арсения стягивает низ живота.

Он скучал по обычному Антону, которого не ебёт нехватка дофамина, а ебёт желание быть крутым и умным — потому что Арсения трахает такое же. Они правда два кроссовка — пара, только у Арсения красный, а у Антона монстр-баленсиага со смешной расцветкой. Но суть одна — они кроссовки.

А Арсений очень бухой, но отвечает чётко, с небольшой иронией:

— Конечно.