Маразм крепчал.

Арсений как-то смирился с тем фактом, что, по мнению Антона, он никому не нужен; посмотрит, когда их выпустят, какую аудиторию они соберут. Тот, правда, наверное, так всё-таки не считал, потому что теперь шлялся за Арсением собачкой уже не из-за недостатка места в квартире, а потому что его взгляд был виноватый и брошенный. Он, видимо, понял, что сказал, и теперь всячески пытался вывести Арсения на разговор, чтобы извиниться.

Но Арсений тоже тот ещё придурок, и он гордо воротил нос от всех его попыток, избегая любых диалогов в принципе — теперь в разговорах не было необходимости. Антон после того скандала затих и превратился в идеального сожителя — в его мимику, когда он играл с Эдом и Егором в «Контр Страйк» вернулась юношеская наивность и эмоциональность, а хуями он больше никого не крыл. А ещё стал мыть посуду, плиту и даже купил Арсению помидоры черри в качестве молчаливого извинения, когда понял, что Арсений уходит от его попыток в беседы. Это было даже трогательно, да и на пятый день Арсений уже сам задолбался дуться, особенно при том, что Антон невербально признавал вину и фонил ей тоже сорок три на восемнадцать.

Но из принципа Арсений всё равно отсрачивал этот разговор, который, несомненно, случится позже; зато они выпустили пар, и Попову тоже стало как-то немного проще, потому что беспричинного, или беспричинно сильного раздражения он не ощущал больше. Да и все мелкие затыки Антона стали восприниматься легче. Хотя понимание, что им с этим всем жить ещё неизвестное количество времени, немного пугало.

Хотя как-то же жили три года из пяти, и было нормально. Да и вообще — в Шастуне снова скользят нотки прошлого. И у Арсения каждый раз ёкает, и в его туманную, затянутую нечёткостью настоящего голову стучатся много вопросов; к нему, к миру, и к самому себе. Может, он просто что-то упустил?

Биба и Боба — два долбаёба и закрытая дверь. Давайте подскажем Бибе и Бобе, куда им пойти теперь.

Однако именно сегодня случается чудо — наконец их режиссёр разбирается в «Майкрософт Тимс». И наконец они все видят друг друга в лицо — все очень соскучились за эти две недели, и Арсений рад хотя бы на таком уровне вернуться в колею. Что-то привычное должно поставить его голову на место, если это не Антон, потому что чем дальше в лес, тем больше соломы. У Арсения в голове.

— Арсений! — зовёт его Вениамин Аристархович. А звать он умеет. — Вы плаваете в облаках.

— Ну я же рыбы, — тихо отвечает Арсений на автомате, а потом дёргается. — А, да, извините.

— Что же вас так тяготит, Арсений Сергеевич?

— Дела сердечные, — говорит он в манере своего руководителя.

— Дела сердечные это хорошо в любом случае. Даже их существование. Но давайте к «Кровавому балу», всё-таки, — вздыхает Вениамин Аристархович.

Но бал обещает быть не просто «кровавым», а реально кровавым, потому что стоит Арсению начать отыгрывать роль (кота Бегемота, кстати, потому что лучше него на эту роль подошёл бы только забитый по макушку Эд, но из Эда актёр, как из палки жёлудь), на кухне раздаётся громкий, протяжный ржач Антона, а потом какой-то глухой удар и скрежет ножек стола по полу. А затем еще поток трёхэтажного мата, от которого Вениамин Аристархович по степени бледности посоревнуется с Кириллом из «Пошлой Молли». Их руководитель был крайней степени эстетом и человеком старой закалки, который нецензурщину грозился изгнать аки священник бесов. А потом снова ржач.

Егор с Эдом переглядываются между собой, сидя на разных концах одного дивана, чтобы не травмировать психику Вениамина Аристарховича; хотя среди труппы ходили слухи, что он та ещё гейская плутовка.

— Простите ради бога, — вздыхает Арсений и поднимается, чтобы покинуть репетицию и вставить Антону пиздов.

Он же просил его быть потише и дать ему полтора часа тишины; но Антон, видимо, как всегда решил, что это пустое цепляние к мелочам. Поэтому отчасти у них всё и пошло по одному пути полгода назад: Антон думал, что каждое слово — это недовольство, наезд, но Арсений всего лишь говорил о том, что ему не нравится или что бы он хотел обсудить. А Антон воспринимал всё это в штыки и будто назло делал наоборот.

Арсений, наверное, хотел бы вернуться в то время и объяснить ему, что он понял всё совсем не так.

— Антон… — вздыхает он скорее устало, чем рассерженно, когда суётся в кухню.

Антон стоит весь мокрый в луже воды.

— Зато графин спас! — радостно заявляет он и показывает пустую стекляшку с каким-то замершим ожиданием.

— Надеюсь, ты видео со мной смотрел, и поэтому так потёк, — шутит как-то криво Арсений, но Антон фыркает и смеётся.

И Арсений бы рад злиться на него, но не может — тот улыбается так радостно, что что-то говорить ему не хочется, снова смотреть, как он гаснет, как он убеждается в том, что он от Арсения устал невыносимо. Арсению почему-то страшно увидеть это разочарование и безразличие; то ли будто у самого болит, то ли потому что если перестанет болеть у другого, эту дверь придётся закрыть окончательно. Арсений правда не знает, зачем ему нужна щёлка в ней.

— Молодец, — усмехается он грустно и коротко. — Уберись, пожалуйста. И я тебя умоляю, дай мне полтора часа и не смотри смешные видосики пока, — просит он.

Арсений не хочет разводить скандал, он надеется, что его слова воспримут правильно — и их воспринимают. Антон кивает чуть заторможенно, на губах оставив запёкшуюся улыбку. Арсений не знает, что на это повлияло — интонация, лицо, его жалкий вид, но внутри всё начинает жечь с новой силой. Потому что, мозг его дразнит, всё могло быть так и раньше. А сейчас уже поздно что-то менять, цепляться, ходить по истоптанным дорожкам — они же приняли это решение сознательно, у них были на то причины и следствия. Арсений, правда, их память не променяет ни на что, ни n-лет спустя, ни s-лет, даже если Иосиф Александрович будет очень его просить.

Там слишком много — любви, нежности, тепла и своих сложностей. Но Арсений своё злато не отдаст никому; даже на растерзание самому себе.

Арсений уходит в комнату и трёт глаза; он теряется и сбивается с «Кровавого бала», и всё выходит из рук вон плохо. Вениамин Аристархович тяжело вздыхает и говорит, что ему нужно больше экспрессии, потому что решительное и визгливое «Бал!», должно звучать громом посреди степи.

У Арсения громом среди степи грохочет душа.

Сверкает.

***

— … Так вот, и короче, я ёбнулся в реку нахуй, спасибо хоть без ангины обошлось, — говорит Арсений Эду, который дудит в свои парилки рядом.

Антон материализуется рядом слишком внезапно, и Арсений дёргается в сторону.

— Блин, не пугай так, — выдыхает он и хлопает Антона по плечу легонько.

— Арсений, не ругайтесь в святыне, — говорит ему проходящий мимо Вениамин Аристархович. — Боги театра слышат весь ваш словесный мусор.

— Извините, Вениамин Аристархович. До завтра.

Тот кивает в ответ и уходит, а Антон ошалело и испуганно смотрит ему вслед.

— Ебать ты обосрался, братан, — смеётся Эд. — Не боись, он просто немного шизит иногда. Не дай бог сказать у театра, под театром, над театром, и тем более в театре хоть какое-то помоечное слово, он сразу выглядит как с мема «а как какать» и осуждает тебя. Я из-за него переучивался разговаривать на русском-матном ваще.

— Ага, видели бы вы эти попытки. «Ебать я матерюсь много, блять. Сука!», — дразнит его подошедший к ним Егор и целует Эда в щёку. — А ещё переучивался лезть ко мне в любую свободную секунду, потому что несмотря на все слухи, все боялись, что у Вениамина Аристарховича случится культурный шок.

— Есть свои плюсы в том, что у меня нет никого, — пожимает плечами Арсений.

— А это что, не твой парень? — спрашивает Эд, и Антон давится слюной, зеленеет, краснеет и теперь сам выглядит как мем «а как какать?»

Арсений смеётся и качает головой.

— Нет, это мой друг. Познакомились месяц назад.

Арсений, конечно, не говорит, что Антон ему немножечко нравится — они быстро сблизились. Как-то так сначала повелось — они сходили в бар, потом собрались поиграть в приставку дома у Антона; им есть, о чём поговорить. Сходились взгляды, музыкальный вкус (всякая попсятина начала десятых и Шатунов), юмор — Арсений правда ощущал себя так, будто они давно знакомы, и уровень доверия скакнул сразу до небывалых высот. А сейчас они шли обсирать в кино какой-то мутный российский фильм. Не на последний ряд (наверное, к сожалению).

Да и Антон не выглядит, как стопроцентный гей. Да никто не выглядит, как стопроцентный гей, это миф и предвзятость.

— Здрасьте, Антон, — бубнит он, всё ещё красный до ушей.

— Эд, а это моя зая Егор. Да лан тебе, даже тот чел полуголый перед батей своей бабы из рекламы «Орбита» так обосравшись не выглядел. Не боись, нет, так нет, чё ты. Ладно, мы поехали домой короче, до завтра, Арсений, — кивает Эд, и Егор машет им на прощанье.

Антон неловко молчит, выпучив глаза, и Арсений смеётся.

— Эй, расслабься, — улыбается он. — Пойдём, опоздаем на сеанс. Это тебя так Егор с Эдом смутили? Они просто без тормозов немного и забывают, что мы в России живём. Хотя, Эд ходит на бокс, а Егор таскает перцовку с собой на всякий случай.

— А, эм, нет, — качает головой Антон и оглядывается на Арсения несмело. — Нет, всё нормально.

— Ладно.

Видно, что Антон на самом деле просто то ли напуган, то ли растерян, но отвращения тут точно нет — Арсений хочет в это верить. Он покупает ему пиво в кинотеатре, и тот расслабляется немного, а потом фильм, на который они пошли поржать, оказывается очень даже интересным, а Арсений отпускает тысячу шуток о гей-вайбах Олега и Серёжи.

Антон с них смеётся и не выглядит таким обосравшимся, как днём — впрочем, перед этими двумя реально сложно устоять.

***

Когда Арсений думал, что маразм крепчал, он не думал, что настолько.

Потому что на дворе воскресенье, они с Антоном не ругались почти всю неделю, кроме того случая, когда он чуть не затопил соседей, когда забыл выключить воду в перекрытой раковине (придурок, как вообще можно уйти пердеть и забыть выключить воду?). А сейчас Арсений в своём сознании настолько преисполнился, что смотрел, как огромная ростовая кукла Попугая пела Валерию перед Валерией на «НТВ», а Тодоренко, Мартиросян, Родригез и Киркоров на это смотрели и тоже восхищались.

Арсений предпочёл бы преисполняться в своём сознании иначе — потому что всё это лукавое от тревожного. Он отчаянно не в состоянии что-либо делать, кроме еды и попыток читки сценария. Однако это всё напоминает скорее ежедневное сокрушение и осуждение себя за безделье, пока не наступает ночь и хочется успеть сделать хоть немного. Антону хорошо, Антон не страдает этим и принимает всё происходящее с достоинством, а у Арсения перед глазами мир плывёт немного, дни комкаются в одного бесконечного сурка, в круг тревоги, скуки и печали — и последнее с каждым днём становится только хуже.

Потому что тот скандал что-то безвозвратно меняет, и Антон смотрит на него теперь как-то иначе. А может дело и не в скандале вовсе, и Арсений все эти «иначе» себе сам придумал, но он как будто ловит такие же тоскливые взгляды, как сам выдаёт — скучающие, соскучившиеся, обнадёженные, хотя скандал надежду, кажется, убил в них обоих.

А может у них просто едет крышак на фоне этого бесконечного сидения в четырёх стенах вдвоём — они давно не проводили время вместе. Да даже не спали рядом уже давно.

Может едет, а может — встаёт на место.

Арсений хочет кричать, потому что замкнутое пространство давит со всех сторон, от новостей в поисковике невозможно уйти, безлюдные улицы пестрят своей пустотой и безразличием к людским проблемам; Арсений сам по себе очень чувствительный, и всё это сводит его с ума.

Антон тихо проходит в комнату, но мнётся у двери со стаканом чего-то алкогольного — просто так Антон колу не пьёт. Арсению становится даже жаль его — насколько же всё плохо, раз даже Антон уже сдаётся и не может выдерживать это всё без допингов. За их ментальное здоровье давно пора ставить свечи — Родригез прав как никто.

Арсений переводит взгляд на экран, где все решают, ржёт этот попугай как Седокова или всё-таки нет; на самом деле, передачка занятная и забивает сразу три часа жизни вместе с рекламой — и мысли уходят от «режим самоизоляции собираются продлить» и «мы расстались с Антоном» к «могла ли быть Анна Седокова на «Песне года» в восемьдесят пятом году». Но взгляд Антона не даёт сосредоточиться, и Арсений садится, прекращая мучать свою шею в полулежачей позе.

— Арс, можно поговорить с тобой? — Арсений слышит недосказанное «наконец», шумно вздыхает и кивает, двигаясь ближе к окну.

Антон садится рядом, но на расстоянии где-то двух сурков (тех бесконечных, которые мотают на себя дни), потому что между ними давно не два, а тысячу таких — и Арсений поджимает губы. Он смотрит в телик, хоть и не видит ничего, что происходит на экране — просто прячет взгляд, потому что не может ручаться за свои нервы.

— Я хотел извиниться, — говорит он мягко, с придыхом, и этот тон всегда ломал волю Арсения раньше. — Я наговорил тебе всего, но… я не считаю, что твои роли бесполезны. Хотя мы все сейчас правда бесполезны. И ты, и я, но… я горжусь тобой, Арс. Ты не сдаёшься, в отличие от меня. И мы все выйдем обязательно, и ты будешь блистать. И я буду там, чтобы тысячу раз ошибиться.

Образы разодетых в блёстки жюри «Маски» расплываются перед глазами, и Арсений вздохов пропускает на жизнь вперёд — потому что ему действительно нечем дышать. Его накрывает всей горечью, что грелась и копилась внутри, его кроет осознанием, что они с Антоном разошлись, и тот ему ничего не дождикДА ГОСПОДИ БОЖЕ не тупой автор не ту пой это просто отсылка с одной из фраз Арсения, ну не могу я наделать СТОЛЬКО ошибок в слове просто так прекратите выделять это как ошибку я так больше не могу. Но он всё равно говорит то, что говорит, он врывается в воспоминания с новым — и Арсений понимает, впервые, кажется, по-настоящему: они больше не вместе.

Не будет сонных утр, когда они грелись друг рядом с другом, стульев на кухне у стены не будет двух, чтобы Антон укладывался к нему на плечо досыпать, они не будут играть в приставку, а Арсений не будет больше заставлять его проигрывать поцелуями. Они не будут спать в обнимку, Арсений не будет утыкаться носом в его трогательные ямочки у ключиц, Антон не будет встречать его с работы, а Арсений — целовать за кулисами «Стэнд-ап стора», потому что Антон пробивает себе дорогу и всё у него будет отлично. Они не будут больше смотреть вместе всякие всратые передачи типа той, что идёт сейчас, где звезда пляшет на сцене в костюме яйца.

Самоизоляция кончится, и они разъедутся, а потом будут изображать иллюзию дружбы, потому что каждый из них будет помнить, как их губы встречались в темноте спальни и как они шептали друг другу все самые нежные слова мира.

И Арсений ломается — стены, как кажется, трескаются и разбиваются о его идеально ровную спину, и он ревёт, закрывая лицо руками. Его слёзы горячие и жгут щёки, потому что всё это ебучее понимание вообще не то, что он хотел понимать — потому что ему больно, и он расстался с любовью всех своих последних пяти лет. А там и до жизни было недалеко.

— Арс, ты чего, Арс… — взволнованно бормочет Антон, и расстояние между ними с бесконечных сурков сокращается до нуля.

Арсений чувствует тёплые руки на своих плечах, спине, везде, потому что у Антона они всегда длинные и укрывающие; и утыкается ему в грудь. Арсений дрожит и скребёт по его шее, слезы роняет на майку в ямочки у ключиц — те самые, куда он целовал его и где прятал нос раньше.

— Я не хочу… мы же… я люблю тебя, Антон, я… — на вдохи у него всё ещё нет талона.

Арсений пытается утереть слёзы, но Антон не отпускает его, и это становится почти невозможным, а потом тот говорит совсем тихо, выдохом на ухо по телу пуская мурашки.

— Поплачь, поплачь лучше, легче станет. — Он гладит его по спине и обнимает ещё крепче.

— Почему м-мы просто…

— Потому что мы приняли это решение, родной, — прерывает его Антон, но вопреки целует в лоб. — Тебя сейчас отпустит, и ты поймёшь, что мы всё сделали правильно, — говорит он как-то глухо, но их дверь захлопывается очень громко.

Петли звенят, и у Арсения в груди всё сжимается до микроскопической точки, чтобы разорваться с оглушительным хлопком; больше он ничего не говорит.

Его отпускает где-то под латину на экране; некоторые костюмы в этом шоу оказываются даже красивыми. Арсений сидит в его объятиях, и его медленно отпускает — правда не до конца. Но Антон прав — они же почему-то решили больше не мучать друг друга; даже если Арсений не до конца понимает теперь, почему. Он отстраняется, и Антон рыщет что-то в его взгляде, но тот пустой, наверное, как и чаша чувств Арсения. Он ощущает себя немного легче, выпустив болящее наружу, а потом поднимается с кровати и уходит в ванную. Арсений смотрит в зеркало на свои опухшие веки, и почему-то всё равно не понимает, что к чему.

Но у него будет ещё месяц, чтобы разобраться — никто не даст им с Антоном разойтись просто так.

Тот суёт голову в ванную, и Арсений вздрагивает.

— Пить будешь? Я на тебя тоже сделаю, — спрашивает Антон, который сегодня купил бутылку водки.

Арсений вздыхает и мокрой ладонью назад зачёсывает чёлку, чтобы остыть. Антон обнимал его так, что Арсению кажется — обними он его так месяц назад, они бы не расстались.

— Буду, — вздыхает он и умывает лицо, потому что ресницы слиплись от слёз. Он приходит на кухню к Антону, и между ними настолько нет напряжения, что Арсений по привычке почти обнимает его со спины — иллюзия их общего прошлого тоже обрушивается на него с удвоенной силой и заставляет думать-думать-думать, как того мента из фильма, который они смотрели когда-то очень давно.

Потому что Арсению уже не так кристально кажется, что они приняли верное решение; словно они на самом деле просто не искали других выходов. Но для Антона, видимо, нет обратного пути, и Арсений принимает это. Они всё равно не смогут выбросить друг друга из жизней — Антон обещал прийти на его спектакль. Да и пять лет — такое не забывается и не выбрасывается за ненадобностью; не ими.

— Держи, — Антон вручает ему водку с колой.

Арсений кивает в благодарность и делает глоток — он давно не пил что-то, что не вино. Надо бы досмотреть передачу, да и можно пропущенные выпуски глянуть, всё равно делать нечего (конечно же, Вениамин Аристархович не хочет ему запихать веник в жопу за ужасного Бегемота и невыученный текст). Правда Антон, наверное, сейчас соберётся ложиться спать, и Арсений будет пускать слюни в подушку и складываться буквой зю, чтобы было удобно смотреть с ноута; у них есть соединение с телеком, но он очень светит, и Антон просыпается от него.

Арсению хочется, по-настоящему хочется, чтобы они перестали друг другу мешать на сорока квадратах и сохранили остатки тепла между ними — и он готов идти на такие жертвы.

Но с другой стороны — почему бы не попытаться это тепло преумножить.

— А ты не хочешь нажраться и посмотреть со мной эту вакханалию с масками? А то я пропустил пять выпусков, хочу нагнать. Прикольная штука, хотя я ни хрена не могу угадать, — выдаёт он Антону в спину.

Тот поворачивается и улыбается мягко.

— А знаешь, хочу, — отвечает, и Арсений чувствует какое-то невиданное счастье.

Нажраться на самоизоляции с бывшим под всратое шоу — может, на самом деле, у них с Антоном чуть меньше «больше не будет», чем кажется Арсению. Он тормозит его, позвав по имени, потому что ему сейчас же нужно это сказать.

— М? — Антон облизывает губы от колы.

— Спасибо, — отвечает Арсений, потому что эти слёзы были ему нужны.

Антон улыбается.

***

Спустя два выпуска «Маски» Арсений пьян и готов клясться в любви Родригезу, Валерии, Антону, а ещё он знает наизусть припев песни «Марина» Киркорова. Передача утягивает их ещё как — они даже придумывают челлендж пить каждый раз, когда Мартиросян начинает петь «Марину», и, соответственно, нажираются в слюни, как Арсений и хотел. Внутри него пищит от восторга ребёнок — у них с Шастуном давно не было таких вечеров, а сейчас они четыре часа без перерыва говорят, говорят, обсуждают, спорят — но без злости или раздражения, а просто, потому что азартно, потому что весело, потому что «я же говорил, Костюшкин», а ему в ответ «один раз — не Костюшкин Стас».

Арсений улыбается, и в груди горит что-то очень тёплое — совсем другое.

Арсений об этом молчит — не время. Погорит и перестанет, а если нет — это вопрос будущий; сейчас они разводят ром с сиропом стопками и пьют за каждую бодрую песню, потому что «Марин» как-то мало. Арсений ощущает себя заряженным, как кролик из рекламы батареек, ему вообще на месте не сидится, поэтому он чуть не сносит роллы и рулетики с ветчиной, а ещё вляпывается в размороженную пиццу ладонью, а потом мажет ей Антону по груди — тот возмущённо слизывает с его рук томатную пасту. А Арсений смеётся и почти заводится.

А потом начинают перепевать кавер на «Маршрутку», и Арсений считает обязанным утащить Антона с собой на центр комнаты — диван всё ещё сложен, потому что Антон так и не лёг.

— Я не искала будто минуты, чтобы побыть как раньше - вдвоём, — скорее блеет, чем поёт Арсений. — Простите, соседи! — орёт он, и Антон гладит его по плечам.

— Ну тих, тих, — смеётся он куда-то ему в висок, а потом перехватывает руку своей и тянет к себе за талию.

Арсений поддаётся и кусает его за подбородок, на что получает привычно угрюмое, крайне оскорблённое лицо и смеётся. Антон качает их по комнате, и они чуть не собирают все ножки мира — столов, стульев, диванов; он кружит его вокруг своей руки (не мир, а Антон, хотя планета, наверное, тоже), и Арсений, конечно, налетает на его грудь и утыкается лбом в шею.

— Ты дурак, ты знаешь? — давит он лыбу, и Антон ворошит его волосы.

— Знаю.

Арсений чувствует себя влюблённым и любимым, как будто бы последнего полугода просто не было; и он уверен в этом чувстве, как ни в чём другом. Как будто бы за окном не хаос и туманности, а вполне очевидное будущее, и они любят друг друга, как никогда раньше. Арсений качает головой самому себе и улыбается — он слишком много думает; скоро его голова лопнет, как воздушный шарик. Вдруг в кармане у Антона что-то вибрирует, и Арсений прыскает — пошлые мысли лезут в голову, и всё это выбивается из его пьяного сознания.

— Эд, — задумчиво, так, будто ему предложили на пики сесть или на хуи дрочёные (хотя такой опыт у них был).

— Включи на громкую, — говорит Арсений, рук не убирая с живота Антона; а тот не отпускает его талию и привычно водит по шраму от «клейма проститутки», потому что Арсения катастрофически нельзя отпускать пить одному, чтобы он бил татуировки в каких-то сомнительных салонах и местах.

— Алё, слышь, дядь, ты спустишься мб? А то мы с Егором как лохи позорные стоим у падика.

Антон смотрит на Арсения сложно, и тот пожимает плечами.

— А что вы там делаете, собственно? — спрашивает Арсений слишком чётко для человека, в котором бухла больше, чем за весь прошедший год.

— Ну вы нам час назад сами позвонили попросили привезти пельменей, вареников и водки. Ну, мы и привезли, чё нам.

— А коды?.. — спрашивает Арсений растерянно.

— Да чё мы, бегать от ментов не умеем? Тем более Даймонд — наш пропуск в мир, — говорит Эд, и собака согласно тявкает на фоне. — Так что давайте открывайте уже.

— Да мы ща спустимся, я курить всё равно хочу, — говорит Антон, и они наспех накидывают куртки.

И застревают на улице минут на сорок, пока треплются с ребятами и играют с Даймондом. Пельмени размораживаются у Эда в рюкзаке, они обсуждают театр — Антон даже что-то спрашивает, и Арсений улыбается ему, сверкая взглядом довольно, — Даймонда, всю хуйню, что происходит вокруг. Арсений удивительно не загружается, возможно, потому что в тот момент они с Даймондом и Егором бегают по двору наперегонки. А может, он просто пьян и пока его волнует максимум чуть больше, чем ничего. Арсений мёрзнет, и Антон обнимает его за плечи, и Егор почти спрашивает, что это значит, как главный выслушиватель всего Арсеньевского нытья после расставания. Но Арсений качает головой и прижимается к чужому плечу чуть ближе.

Ему хорошо, и он хочет это чувство спрятать под футболку, чтобы на душе горело теплом как можно дольше.

Они заваливаются домой под утро и досматривают выпуск «Маски» пьяные и сонные, а потом засыпают прямо так — вареники и пельмени уныло и размороженно лежат на кухонном столе, чтобы они точно набрали за самоизоляцию. Антон ленится раскладывать диван, а Арсений утром обнаруживает себя на его груди. Голова гудит сильнее, чем сердце, и это почти радостно.

Днём молчат.