Панацея

He tells me to be raw,

Admits to every little flaw...

Стакан благополучно слетел с края стола.

Хаджимэ хотел во весь голос послать этот мир к чертям. Так, чтобы каждый его услышал и знал, как же ему это всё дорого. Всё: падение с кровати посреди ночи, синяк на колене поутру, кровь из носа, которая пошла по причине «просто захотелось», то, как он врезался прямо в Чиаки, когда поднимался в ресторан пятнадцать минут назад, его вынужденное разделение завтрака с молчащим, но от того не менее напрягающим Комаэдой, и, в довершение, разбитый стакан, мокрые осколки которого лежали в луже воды на паркете.

— Чего и следовало ожидать, — как бы невзначай подметил Комаэда, как только Хаджимэ резко отодвинул стул из-за стола, противно скрипнув ножками о пол.

— Заткнись, — бросил Хината, подбирая крупные куски стекла — о, прекрасно, он ещё и разбился мелко.

Огрызаться стало скорее дурной привычкой, чем какой-то весомой попыткой отделаться от назойливых комментариев Нагито. Условный рефлекс, грубо говоря. Может, он и жалел о сказанном — местами, пожалуй, точно — но это не умаляло вины самого Комаэды в этих ответах.

Хаджимэ тешил себя мыслью, что все перепалки, происходящие между ними, заслуженные для обоих. Ведь, по сути, это был замкнутый круг: Комаэда устраивал сцены психоза, Хината же, в отместку, выказывал своё недовольство этим как угодно, стоило им переступить порог зала суда. Они могли легко увиливать друг от друга, если хотели, так что это можно было считать скорее... осознанным вступлением в спор? Что ж, похоже на правду.

В принципе, это и со стороны выглядело, как банальная разрядка. Возможно, звучит развратно, но такова была их правда. Хаджимэ не мог жить, не выкричавшись вечером после суда по пути домой. Он орал как в последний раз, стараясь выбросить из себя всё, что накопилось за бесконечный день: боль, гнев, разочарование, изнеможение. Он бил по коре деревьев, не оставляя шанса и без того потрескавшимся костяшкам, пинал всякий объект, что видел, чтобы в один прекрасный момент не отколотить местного сумасшедшего, разглядывающего его нервные срывы.

Сам же Нагито... наслаждался, что ли? Впитывал в себя каждое мгновение истерии Хинаты, расплываясь в улыбке, являющейся прямым изображением слова «удовольствие». Чаще всего он не отмалчивался, а подливал масла в огонь, как умел. Напомнить об ошибке? Тыкнуть носом в чрезмерную доверчивость? Поглумиться конкретно над Хаджимэ за проблемы в чтении людей? Ох, даже и просить не надо было. Нагито чувствовал, куда давить, и видел даже малейшие бреши в броне такого непоколебимого и уверенного в своих словах сыщика. Надежды всея острова — что уж мелочиться? Однако было нечто приятное в том, как на лице Хинаты вспыхивало выражение, состоявшее из одновременных ужаса и недоумения, стоило указать на ошибку или недочёт.

Хаджимэ ничем не отличался от других, когда сдавал позиции. Надёжный и хладнокровный Хаджимэ Хината, искренними эмоциями которого Нагито Комаэда упивался без зазрений совести. И Нагито не могла не нравиться мысль, что именно благодаря ему Хината был готов преисполниться любым чувством и, более того, продемонстрировать его, пусть и добиваться этого приходилось далеко не этичными способами.

И даже сейчас, когда, по сути, от самого Комаэды ничего не зависело, произошёл очередной выброс эмоций.

И нецензурной брани.

— Да что это за день такой?! — в полный голос вопрошал Хаджимэ, выпуская небольшой кусочек стекла. Между указательным и средним пальцем отчётливо виднелась красная линия — внутреннюю сторону ладони Нагито не видел, так что говорить о длине было рано.

Больше на автопилоте он встал из-за стола, оставив и без того холодный кофе. В углу у раковины стояла железная коробочка с красным крестом — Микан не могла упустить отсутствие столь важного на кухне предмета, как аптечка, без внимания, за что стоит её поблагодарить. Выудив из неё уже открытую пачку бинтов, ваты и антисептик в небольшой бутылочке, Комаэда хлопнул крышкой и, не жалея брюк, присел на пол рядом с Хинатой, опешившим от подобной реакции.

— Руку, — потребовал Везунчик, сверля Хаджимэ взглядом. Взглядом, в котором не читалось ничего: ни враждебности, ни заинтересованности. Абсолютно нейтральное выражение.

— Да дай я сам, — юноша потянулся к антисептику травмированной рукой, но Нагито оказался более ловким и, что важнее, упёртым: перехватил чужое запястье своими тонкими — и, стоит отдать ему должное, цепкими — пальцами, дёрнув ладонь лицевой сторон вверх.

— А что, брезгуешь? — вскинув бровь полюбопытствовал Комаэда. Хотя, это был скорее риторический вопрос — для себя он уже всё равно предопределил ответ. Будем считать, что именно поэтому Хаджимэ ничего не сказал.

Порез оказался глубже, чем на первый взгляд, но не особо широким — за неделю затянется. Вообще, у нормальных людей принято сначала промывать порезы, но что уж поделать. Промокнув самые края раны ваткой, чтобы убрать кровь, Комаэда оторвал ещё кусок, который сбрызнул антисептиком. Стараясь не задевать сам порез, Нагито обрабатывал чужую ладонь с какой-то щепетильностью. Где-то на фоне звучали шумные вдохи и выдохи — попытка сдержать шипение от неприятного и раздражающего щипания в области пореза.

— И зачем? — как можно более бесцветно спросил Хаджимэ, пока Комаэда старательно вязал узлы на бинте, обмотанном поверх ладони.

— Чтобы ты ничего не подцепил? — с прищуром и тоном «ты даже тупее, чем я думал» ответил Комаэда вставая.

— Я не про это, — цокнул Хината, поднявшись быстрее. — Вот это всё, — он взмахнул своей перевязанной рукой, — зачем?

— Всё ещё для того, чтобы ты ничего не подцепил.

Всё он понимает, да спеси много.

— Хватит придуриваться, — едко бросил Хаджимэ, отряхивая здоровой рукой штанины. — Я что, по-твоему, сам бы не обработал руку?

— А знаешь, надо было так и сделать! — Нагито ловко забросил все принадлежности обратно в аптечку и закрыл её, расплываясь в своей фирменной широкой улыбкой, за которой следовало унижение либо себя, либо собеседника. — Я бы с удовольствием посмотрел, как ты будешь завязывать себе левой рукой узел.

— Так что ж не сделал? — Хината как-то чересчур яростно вытащил из-за кухонного островка совок и веник. Держаться, правда, неудобно и не очень-то приятно, но в пределах терпимого.

— Я, в конце концов, не изверг, — тихо отозвался Комаэда через пару секунд.

Хаджимэ так и застыл с веником в руках. Затем медленно, словно боясь быть застреленным, разогнулся и взглянул на Везунчика, потупившего взгляд в столешницу.

— Я далеко не святой, но и не изверг, — продолжил тот. — Я захотел помочь. Вот и всё.

В повисшей тишине, как часто бывало, повисла недосказанность. Аромат кофе смешался с едким запахом антисептика и ткани бинтов.

Их взгляды пересеклись в каком-то необычном взаимодействии. В этих переглядках не было подтекста «Ты не прав. Я готов поспорить», «Опровергни мои слова. Тебе это пойдёт на пользу» или «Я с тобой полностью согласен, но нужно донести это до остальных». Не было ничего, связанного с каким-то судебным действием.

— Что бы я там ни говорил, — серые глаза чуть сузились, — я бы никогда не сделал ничего, что могло бы тебе навредить, Хината-кун.

Хаджимэ хочет поспорить. Очень сильно хочет вскрикнуть «да что ты?!» и начать, размахивая руками, плеваться аргументами. Пригвоздить ими Комаэду, чтобы он понял, что не только он в праве предъявлять претензии в чужой адрес.

Но плеваться было нечем.

Хината поймал себя на том, что вся его доказательная база сводилась к каким-то его чувствам: обиде, гневу, разочарованию — но не к чему-то объективному, противоречащему позиции Нагито. Да, он знатно трепал нервы, но даже рядом не стоял с казнями или тем же обнаружением тела. Во время судов он, пусть и в своей специфической манере, помогал, а после них давал возможность выкричаться, выпустить всё то, чем нельзя было руководствоваться в ходе дела — эмоции.

— Может, тебе и кажется, что ты мне неприятен. Может даже думаешь, что я тебя ненавижу. Что я издеваюсь, насмехаюсь, беззастенчиво указываю на твою неправоту в достаточно гадкой форме из каких-то злобных помыслов. Но это ведь не так, Хината-кун. Всё это я делаю с благими намерениями. И чувства мои куда более светлые, чем неприязнь.

С этими словами Везунчик развернулся и, даже не планируя ожидать ответа, направился к лестнице, оставляя Хаджимэ в его водовороте чувств и мнений.

Благими намерениями вымощена дорога в ад.

Но Хаджимэ прекрасно знал, что и сам не имел ничего против Комаэды. И уж тем более не ненавидел его. Будь это так, он бы игнорировал его, отмалчивался на провокации. Может, врезал бы разок, и на том бы и разошлись.

Но всё было не так.

Из раза в раз Нагито словно чувствовал, когда ему нужна эмоциональная разрядка. Выводил на скандал, стремился довести до точки кипения, но всегда знал, когда стоит прекратить и прикусить язык.

И именно поэтому Хаджимэ тянуло к нему.

Это была не влюблённость — боги, ни в коем случае не она. Это было нечто изощрённое и болезнетворное, но в то же время целебное и всепоглощающее. Горькое лекарство, от которого становилось в сотни раз легче.