— Вам что-нибудь подсказать?
Ехать с цветами, выбранными по какому-то зову собственного эстетического вкуса, казалось чем-то болезненно противным. Слишком уж часто Антон ставил свои желания выше напутствий мягкого голоса трезвого рассудка, чтобы теперь позволять себе подобное даже в таком, вроде как, незначительном деле. Сотни высказанных криком недовольств, утверждений, что он лучше знает, что ему стоит делать, а чего — нет, и вот, где он теперь: стоит напротив доброй дюжины разных букетов синего цвета, пытаясь примириться с угрызениями крайне невовремя проснувшейся совести, дабы выбрать тот, с помощью которого он хоть как-то сможет объясниться перед Олегсеем. Добивало ещё и то, что всё упиралось в незнание Звёздочкиным любимых цветов товарища, а от идеи в очередной раз полагаться исключительно на свои предпочтения воротило. Нет уж, теперь он не позволит себе такой дерзости, пусть никто бы ей и не возмутился, скрещивая руки на груди и хмуря брови. Просто сам себе не даст. А иначе удушит самого себя нескончаемыми часами упрёков и укоров, вспоминая и недавние оплошности, и уже давно всеми забытые ошибки, за которые так и не попросил прощения у того, перед кем провинился больше всего.
— Да, если не затруднит. — Возможно, так будет проще. Возможно, это заставит временно утихомириться бьющую в виски озлобленность на себя за то, что никогда не интересовался о такой банальной вещи, как любимые цветы. Может быть, удастся пойти на сделку с неугомонной виной. В конце концов, это ведь флористка — ей лучше знать.
— Нужен синий букет, — на всякий случай уточняет Антон, поднимая взгляд на девушку. Та учтиво улыбается — слегка приподнятые уголки накрашенных темно-розовой помадой губ и лёгкий прищур глаз отлично сочетаются с понятием «вежливость». Была бы она приятна в общении, если бы знала, какие грехи пытается он перекрыть несчастным букетом? Наверное, постаралась бы ради сохранения рабочего места, но искренность бы улетучилась мгновенно. Многие бы так отреагировали. Звёздочкин бы даже не обиделся. Заслужил.
— Могу ли я поинтересоваться: вы хотите что-то сказать с его помощью? — флористка подошла к полочке, на которой было размещено несколько вариантов, обёрнутых в простую плёнку. Предвосхищая вопросы, которые ей, вероятно, задавали из раза в раз, добавила: — Понимаете, многому придают специфическое значение, а цветам — особенно. Некоторые любят скрытый подтекст в таких вещах, поэтому для букетов есть свои трактовки. Лучше вас, конечно, никто не объяснит, что вы имеете в виду, но задать настроение разговору можно попробовать так, — она повела плечами, будто сомневаясь в убедительности слов, и вернула взгляд к клиенту.
— Да.
Да, хочет сказать. К тому же так много, что ни одним, ни десятью букетами не обойтись. Даже слов, наверное, будет мало.
— Мне... нужно попросить прощения. Перед очень дорогим человеком.
Он натворил слишком много, а опомнился слишком поздно, так что теперь Антону не осталось ничего, кроме как перебирать никчёмные варианты извинений. Слова теперь значили для Олегсея ровно столько же, сколько и отправленные в диалог с его неактивной вот уже несколько месяцев страницей сообщения, сколько и эти цветы, и предыдущий молчаливый визит, и разбитые в кровь костяшки, и сорванное горло.
Мало было бы молить о прощении, стоя на коленях у порога комнаты. Как много раз Олежа помогал ему? Как часто он подрывался среди ночи от внезапных звонков, чтобы выслушать очередную сумасшедшую идею, внезапно снизошедшую к горе-герою? Как сильно он заморачивался с планами митингов, с громкими лозунгами? Как он старался над дурацким рисунком помадой на чужом лице? Как много сил он тратил на обработку чьих-то ран и чтение нотаций, на которые великий Дипломатор либо едко огрызался, либо отвечал пренебрежительным гортанным хохотом? Как долго пытался вбить в голову Звёздочкину, что всё это добром не кончится, как долго терпел резкие ответы и как находил в себе силы не оставлять его? Другой бы ведь давно ушёл. Махнул бы рукой, сказав пару ласковых на прощание, и захлопнул дверь с другой стороны. А он, выходит, прошёл с ним до самого конца — пусть и не победного.
Флористка на несколько секунд задумалась, а затем, всплеснув руками, поспешила к высокому белому горшку, стоящему ближе к стене.
— Вот, смотрите! — вытянув несколько бутонов на жёстком стебле, девушка протянула их Антону. — Гортензии! Говорят, лучшие помощники в том, чтоб помириться. Да и в принципе букетик выйдет симпатичный.
Она с каким-то глубоким трепетом взглянула на цветы в своих руках, будто бы переполненная искренней веры в их пользу. Звёздочкин слабо дёрнул уголком губ, оглядывая пышные яркие лепестки, нежность которых перекрывало множество броских полос вдоль них. На вид такие хрупкие, истерзанные, но стойкие. На холоде, должно быть, хорошо продержаться. Идеальный вариант.
— Тогда давайте двенадцать штук. Оберните во что-то на свой вкус, пожалуйста.
* * *
Из какого-то извращённого принципа он не стал глушить мотор. Отчасти для того, чтобы не задерживаться надолго, а сказать всё быстро и по существу — раньше ведь у него это прекрасно получалось. Сказал как отрезал, и всё — попробуй пойти наперекор.
— Да ты же так распинаешься, что тебе важно будущее страны! Так почему я тебя ни разу на митинге не видел, а?! Сам-то такой же трус, как почти вся страна! Всё ноешь, как воротит от застрявшего в своих допотопных привычках отца, а сам чем лучше него? Тоже ни черта менять не хочешь, зато как пожаловаться, так это первый!
Олегсей лишь однажды решил попробовать. Постарался воспротивиться, как Звёздочкин сейчас понимает, очередной идиотской идее, не стоящей всего этого.
Холодный ветер норовил залезть под самую кожу. Где-то там же сновали миллионы оскорблений в собственный адрес, слова сожалений, извинения и какой-то ворох липких чувств, которым нельзя было дать единой характеристики. По большей части они были тусклыми и нарочито горькими, но среди них были те, что вспышками ярких пятен врезались в голову посреди бессонной ночи.
— Привет.
Слегка покосившийся крест, у которого Звёздочкин оставляет букет, встречает его траурным молчанием. На короткий миг, ощущающийся вечностью, замолкает весь мир: свист ветра, далёкий рёв мчащихся машин, щебетание маленькой птички на одном из деревьев — всё вслушивается, ждёт тех слов, каких заслуживал Олегсей ещё при жизни. Всего лишь короткое «мне жаль» — для начала. Понятное дело, его было бы недостаточно, с учётом всех тех мерзких фраз, что срывались с языка на протяжении их встреч, однако это хоть что-то отдалённо нужное. Всего лишь послушать кого-то, помимо своих амбиций — разве это было так сложно?
Когда Антон впервые приехал сюда, в затёртом кармане его пальто лежала помада. Звёздочкин порывался оставить её около креста, но в последний момент одумался. Спору нет, этот чёрный футляр ассоциировался с Олегсеем, стал неотъемлемой частью их встреч в дни митингов, однако был совсем не важен покинувшему этот мир. Да и не вязался агрессивный красный цвет помады с теми серьёзными светло-голубыми глазами, столь глубоко засевшими в памяти. Это всё было не про Олежу. Не про правую руку Дипломатора, а исключительно про него самого — всё приходившее на ум, казалось бы, о Душнове, сводилось к этому злосчастному альтер эго.
Именно поэтому сегодня он явился сюда с синими гортензиями. К тому, кто лишь на первый взгляд хрупкий, истерзанный, а по натуре своей безумно стойкий. К тому, кто под гнётом чужого холода и гордыни держался так, как никто другой бы не смог. И заслуживал он куда больше, чем посмертные извинения, чем перевязанный лиловой лентой букет цветов, которые, возможно, ему вовсе и не нравились.
Горло вновь спирал горячий спазм, не дающий возможности ни сказать что-то, отрывая от себя, ни даже просто собраться с мыслями, чтобы выдать какие-то шаблонные фразы, не несущие в себе ни грамма тех чувств, что изничтожали его существо. Спустя минуту легче не стало. Да и через десять тоже. Несвязный рой мыслей, кружащихся в голове, давил на затылок с невиданной силой. Изнутри что-то подкатывало.
Антон разворачивается, закрывает калитку, бредёт к автомобилю — и всё как против его воли, как будто кому-то лучше знать, что ему сейчас следует делать. Букет «лучших советчиков», оставшийся у креста с фотографией его лучшего советчика, так и не услышал ни единого извинения.