Олегсей начинает тревожиться, когда время переваливает за десять.
Беспокоиться он начал ещё раньше. Наверное, в тот момент, как стали появляться первые посты в пабликах с цитатами из новой речи Дипломатора. А может и вовсе сразу же, как только Антон скрылся за входной дверью. Трудно сказать: чем чаще случались митинги, тем более размытой становилась грань между лёгким волнением, беспокойством и откровенной тревогой. От видео сомнительного качества, в которых галдящие люди пытались заснять происходящее на улицах, полных митингующих, легче не становилось. Аляповатые вывески в каких-то переулках, матерные крики народа, убегающие с площади в закоулки толпы — самопровозглашённые операторы умудрились заснять каждую деталь кульминации, напрочь позабыв о главном герое происшествия из-за опьяняющего адреналина. Конечно, запечатлеть очередное агрессивное недовольство правдой и его последствия важно, несомненно, но Олегсея, оттягивающего ногтями кожу на шее и запястьях, куда больше интересовало, почему нигде не засветился виновник действа.
Хотя, с другой стороны, это могло быть и к лучшему. Или к худшему: нельзя было отрицать того, что Антон мог попасться, как бы тщательно ни были продуманы всевозможные пути отступлений. В то же время, если нет никаких новостей ни от присутствовавших на забастовке, ни от «своих источников из полиции», значит, не поймали — иначе о таком бы феноменальном событии уже везде раструбили. Ведь возгласов и заголовков: «Как же так?», «Какое горе! Повязали глас страны!» и «Кто же теперь осмелится вытягивать на поверхность все огрехи власть имущих?» было бы пруд пруди — в этом Душнов почти не сомневался. Почти, потому что оставался шанс — маленький и никчёмный, но разрывающий всё его существо на части, — что информация о задержании Дипломатора просто не успела просочиться. Шанс того, что в каком-то отделении сейчас с едкой усмешкой огрызается преисполнившийся ролью народного героя Антон, перемазанный кровью и помадой, едва сдерживающийся, чтобы не скривиться от пульсирующей боли в мышцах.
Оставалось только надеяться, что несколько вечеров проработки маршрутов побега не прошли даром, просто так уж сложилось, что в этот раз преследователи оказались настойчивее, чем обычно. Надеяться, что всё в порядке, и с минуты на минуту явится потрёпанный и вымотанный, но способный объяснить причину опоздания Звёздочкин.
Во второй вариант очень хотелось верить. Первый, однако, подкрепляли оставленные без ответа звонки, работающие лучше, чем любые аргументы в пользу хорошего исхода.
С каждой секундой назойливых «если» становится всё больше. Сценарии разной степени болезненности вырисовываются непроизвольно, навязчивой картинкой застывая перед глазами. Найти себе места никак не получается. В голове стоит свистящий шум, затылок словно бы изо всех сил прижимают к бетонной стене. Минуты спокойствия случаются крайне редко, а длятся ой как недолго — мысль «всё будет в порядке» спасает лишь на мгновения, а после возвращает к началу вгоняющих в отчаянье теорий о том, почему же Антона до сих пор не слышно. Нервы сдают окончательно где-то в половину одиннадцатого: результаты всяких вдохов-выдохов под счёт перечёркивает рой мыслей, трясущиеся от локтей до самых кончиков пальцев руки, а после — упавшая на дорогую плитку светло-жёлтая кружка.
В без пятнадцати одиннадцать все бестолковые попытки успокоиться кажутся просто смехотворными по сравнению с резкими поворотами ключа в скважине.
Звук, кажется, вдохнул в Олегсея жизнь. От истощающей паники в какой-то момент стало трудно держаться на ногах, но сейчас, стоило раздаться скрипу двери и стуку тяжёлых ботинок, откуда-то появились силы на то, чтобы буквально вылететь в коридор. Слышать шорохи разных тканей, оказавшись в чужих объятиях, после стольких часов, проведённых на взводе, своего рода исцеление. Лучше только слова: тихие, успокаивающие, нужные — их так много, как осколков керамики на кухне, как неровных спёртых вздохов с обеих сторон. Тревога даёт слабину лишь через две минуты, когда Олегсея накрывает тёплой волной умиротворяющего осознания: Антон здесь. Не в обшарпанном участке, не в загаженном переулке, а дома. Рядом с ним.
В пять минут двенадцатого от трения и впитываемой помады ватный диск растягивается и становится тоньше. Снять основной слой мицеллярной водой не составляет труда, чего не сказать о пигменте ярко-красного цвета, нещадно контрастирующего с расплывшимся на скуле синяком. Антон заверяет, что им и ещё парой кровоподтёков ограничиваются травмы этой вылазки. И, судя по всему, не юлит. Пока Олегсей аккуратно стирает линии помады с чужой переносицы, Звёздочкин скомкано подтверждает версию о чересчур настырных полицейских, которые всё никак не могли смириться с поражением.
Через минут сорок на столешнице ютятся две кружки — осколки третьей наконец-то отправлены в мусорный бак. Электрический чайник начинает гудеть чуть громче прежнего, когда Антон бросает в кружку листья зелёного чая. Где-то на фоне звучат перенасыщенные эмоциями реплики, сопровождаемые частыми вставками нереалистичного смеха — в это время включать телевизор можно либо чтобы посмотреть по пятому кругу старые-добрые ситкомы, либо чтобы выслушать новостную сводку за минувший день. Олегсей абсолютно не сомневался, какие темы поднимут в вечернем эфире — звезда СМИ, периодически касающаяся своего красно-багрового пятна на скуле, бесстыдно хлопала дверцами кухонных шкафчиков всего в паре метров от него, так что забыть о ней было невозможно. А латать плащ в тишине, дожидаясь кипятка, было как-то неуютно. Завязать беседу сходу после митингов всегда почти что нереально: то нет времени на разговорчики, ведь нужно максимально быстро разобраться с травмами, то, как сейчас, приходится собираться с, по сути, отсутствующими силами, чтобы начать. Практически никогда не получается незамысловато: всё время норовит всплыть тема результатов сегодняшнего «мероприятия», которая быстро уйдёт в русло почти что вызубренных лекций о том, что нужно постоянно держать в уме пунктик о здравомыслии и аккуратности. Да и закончится всё тоже весьма знакомым «Давай не будем об этом на ночь. И так тяжёлый день», на которое нет отпора ни у кого. Это как «Раунд!», как пощёчина, как будильник — резко и исчерпывающе. Этих слов достаточно, чтобы усталость вновь села на шею, а голова стала слегка кружиться. Желание в чём-то убедить и что-то доказать улетучивается, как пар из носика чайника. Они знают позиции друг друга не первый год. Все аргументы выслушаны, все замечания учтены — теперь остаётся только периодически настаивать на своём, оставаясь после этого ни с чем. Это уже классика.
Сейчас спать хочется до одури, но перекинуться парой слов после долгого для обоих вечера важнее, пусть и сложнее, чем просто добрести до кровати и вырубиться на ближайшие несколько часов. Только вот из глубины сознания шепчет желание ещё раз попробовать сделать всё незамысловато, не уводя в дебри идеалов, целей и здравого смысла. Потому Антон и кипятит чайник, а Олегсей ни с того ни с сего принимается подшивать оторванную подкладку плаща, которая, в целом, могла потерпеть и до завтра, и до послезавтра, и вообще могла терпеть довольно долго, если бы потребовалось. Просто один даёт время подобрать слова, а другой принимает эту возможность, занимая руки первым, до чего дотягивается. Напряжение ощутимое, но не критичное — хуже того, что возводит бетонные стены, когда уже-не-совсем-Дипломатор-но-до-сих-пор-не-Антон вваливается в квартиру, едва удерживаясь на ногах, со взглядом, полным гнева и разочарования, быть не может. Или может — правда, экспериментировать с ощущениями как-то вообще не хочется. И так эмоций хватает после каждого митинга на пару недель вперёд. Не то чтобы это избавляло от нужды записывать очередное обращение к народу или продумывать следующее выступление на площади, но всё же.
Чайник щёлкает и постепенно замолкает. Без натужного шума, от которого голова становилась тяжелее, как будто моментально проще. Словно испаряется навязчивое требование, сокрытое в этом гудении техники: «Давай, скажи что-нибудь. Начни ты!». Как будто говорят все, кроме тех, кому это действительно нужно. Молчание сразу же кажется не таким постыдным. А вот полная тишина не спасёт — наоборот, вернёт всё на круги своя, так что Олегсей просто малость убавляет звук телевизора — речь актёров всё ещё можно разобрать, если вникать, но и в качестве фонового сопровождения идеально подойдёт, ибо мешать совсем не будет.
Антон ставит кружки на кофейный столик с приглушённым хлопком. Олегсей наклоняется вперёд, чтобы смахнуть с чистого стекла крупную светлую каплю, и остаётся в таком же положении — к чаю не притрагивается. От нервов и без того мутит, а дразнить желудок горячим кажется не самой лучшей затеей. Да и руки того гляди и подведут — не хватает для полноты картины ещё и разлить всё на диван и пол.
— Олегсей, ты в порядке?
Тёплая рука ложится ему на лопатку. Олегсей слегка вздрагивает и выпрямляется: незачем добавлять напряжения. И так тяжко, а он ещё умудряется нагнетать. Ни к чему давить на эфемерную пустую жалость, которой сквозит от этого касания и от объятий у порога: он будто всеми силами пытается исчерпать лимит напускного сочувствия в их деловых отношениях за один несчастный вечер. Вечно отпираться от часто звучащего предложения закончить редактировать пораньше, но стараться разжалобить своим потрёпанным от полного беспокойства вечера видом сегодня — как умно! Таких ситуаций нужно было ожидать. Ведь, по факту, Олегсей знал, чем дело может кончиться — так что ж теперь, оказавшись лицом к лицу с реальностью, расклеился? Везти-то может не всегда. Активным митингующим — в частности. И лишний раз напоминать ему никто не обязан. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Не говори, что не способен выдерживать двое суток без сна, окопавшись в заметках к тирадам. Не говори, что не можешь терпеть вид крови на тёмном свитере и на теле под ним, гематомы и ссадины по всему торсу. Не говори, что не в силах отключить чувства в чрезвычайных ситуациях. Даже не зарекайся о том, что не можешь совмещать искреннее и обязательное, что противоречат друг другу. Это не оговаривается, но подразумевается. Прикуси язык и делай, как положено. Поблажки — непозволительная роскошь, так что сто раз подумай, прежде чем пожаловаться на что-то. Таков негласный контракт Олегсея и Дипломатора. Он не озвучен, не подписан обеими сторонами, не подлежит коррективам. Его даже на словах нет. Просто так уж сложилось, что понимать приходится без диалогов.
— Ага.
Душнов медленно облокачивается на спинку дивана и делает глубокий вдох носом. Что-то внутри затягивается тугим, будто бы раскачивающимся узлом, и требует отдачи всего тела: дрожи, нездорового румянца у щёк, ледяных и влажных кончиков пальцев, судорожного дыхания и сухости во рту. И тело охотно поддаётся. Кто-то важнее требует — исполним. Чего уж там, Олегсей перетерпит. С невероятным трудом, но переживёт. Всё осилит.
Рука поднимается выше, приобнимает за плечи. Олегсею хочется отстраниться, хочется осипшим голосом напомнить, что так делать не стоит и что лично ему такие блага не положены; хочется отвести взгляд и притвориться, что этого нет. Потому что такого в условиях их «сотрудничества» точно не указано. Потому что это пробуждает лишнее и заглушает важное.
— Олеж.
А Олеже всего перечисленного не хочется.
В это мгновение теряется желание называть всё, связывающее их, пресловутыми деловыми отношениями. Ведь именно в этот миг строгое и режущее Олегсей прячется в какой-то тёмный проулок — оно остаётся просто именем в документах, исковерканным обращением от знакомых. Оно и прячется-то туда, где его чаще всего произносят — в щель между домами, где глубокий ровный тембр чеканит каждый слог, намекая торопиться. Там Олегсей и остаётся. Там ему и место. Потому что в тёплых руках, завлекающих лечь на плечо, место исключительно Олежи.
— Я сильно переживал. Вот и всё.
Олежа имеет право на такую откровенность — недопустимую, быть может даже постыдную в иных обстоятельствах. Но ему никто не запретит. Никто не скажет и слова против того, что он уткнётся носом в Антонову шею и расслабится под его пальцами, перебирающими тёмные кудри. Никто не посмеет освистать Олежу за то, что он прижмётся к Звёздочкину и обнимет его так, чтобы стало спокойнее и понятнее, что на сегодня подвиги кончились. Никто не отчитает за то, что он улыбнётся едва ощутимому касанию губ к его лбу.
— Не сомневаюсь.
Беседа выходит короткая, обрывистая. Без темы геройствования не обходится, но она впервые за долгое время не становится главной — её коснулись, как кромки ледяной воды, и сразу же от неё отошли.
В темноте квартиры, заполненной ароматом остывающего зелёного чая, даже обыкновенные слова звучат витиевато, а обещания — пафосно. Только вот верить сейчас легче. Тепло и касания действуют на пользу: сглаживают углы, говорят сами за себя, подталкивают к развитию диалога. Утром будет по-другому: вспомнятся и паника, и обрывки фраз, и смелые заявления. Утром будут чередоваться тревога и облегчение — будут накатывать, отступая хаотично. Но утро наступит через много минут, а сейчас есть возможность насладиться убеждениями, что Антон будет куда внимательнее, что совсем скоро они вместе отдохнут и что через какое-то время жизнь станет менее напряжённой.
Дипломатор ничего не может гарантировать Олегсею — в этом, увы, вся его сущность. Антон же, пожалуй, в состоянии выполнить некоторые обещания, данные Олеже. Олежа же был почти уверен, что многие слова — просто пыль в глаза. Почти, потому что оставался шанс — маленький, никчёмный, но склеивающий его истерзанное нервами существо, — что сегодняшний вечер станет первой низенькой ступенькой к изменениям во многих отношениях.