Росчерк

Утопили в ванне, об асфальт мордой

Насорил зубами, наблевал чёрным

Запинали в карцер, испытал шок

Поломали пальцы, отмотал срок.

Дипломатор каждые выходные распинается про кресты, которые обещает ставить на всякой могиле упокоенного коррупционера. Люди на площади, будь они залиты дождём, сожжены солнцепёком или избиты отчего-то недружелюбными полицейскими, сбивают ладони докрасна в аплодисментах, срывают горла в кровь, чем утверждают свою веру пафосным речам. Сторонним наблюдателям порой от этой доверчивости тошно и смешно: юным — мозгами, не телами — невдомёк, как эти выступления прорабатываются, организовываются. Мало кто думает о последствиях. К чему, если можно жить моментом, не опасаясь первого привода в участок, разбитого лица и гематом по всему телу? Последствия — то, чем пугают, о чём предупреждают, что побуждает одуматься. Для смельчаков, разодетых и размалёванных в красное, это зовётся уделом слабых.

Олежа каждые выходные вырисовывает поверх чужих синяков оранжевые сетки. Кляксы йодом на чужой коже похожи на те завитушки, которыми он заполняет уголки тетрадных листов: такие же бесполезные, бессмысленные, воспринимаемые, как нечто само собой разумеющееся. Красные от недосыпа глаза буравят звезду всех новостных пабликов неласковым взглядом; мерзкий тягучий привкус, растекающийся от прикушенной в суровом молчании щеки, практически вынуждает начать возмущения раньше положенного. Недолговечное счастье Антона лишь в том, что Олегсей держится на честном слове и отсутствии лишних сил.

Их осточертевшие перепалки перед прибытием Душнова обратно в общежитие напоминают дурацкую игру. Олежа из раза в раз начинает первый, но почему-то оказывается жалким, невесомым ноликом: какие бы аргументы ни использовал, какие бы слова ни подбирал — тщетно. Удивительно, что его слышат, понимают, но при этом умудряются всему противоречить: Антон и кто-то в его голове готовы ставить жирные красные кресты на всяких словах вечного помощника, совершенно не заботясь, будет это сделано краской, помадой или кровью. Встречаясь в очередной раз с непробиваемой верой в своё «благое дело», Олегсей с почти что дёргающимся глазом пялится на покоцанное распятие, висящее на автомобильном зеркале. Покачивающаяся подвеска раздражает, навевая мысли об очевидной параллели, — её хочется сорвать и бросить человеку на соседнем сиденье в лицо, любезно тем самым намекнув, куда этот героизм приведёт. Намекнув, что своих деревянных позорных крестов не дождётся ни один депутатишко, высмеянный с импровизированной сцены; что раньше всех его получит такими темпами любимчик недовольного народа. Как и во все остальные разы, чётки остаются на своём месте. Разве что раскачиваются сильнее, когда Олегсей резво выходит из машины в весеннюю ночную прохладу, отвлечённо придумывая, чего бы наплести коменданту сегодня.

Первый июньский митинг лишний раз подтверждает правоту Душнова. Вспоминать субботнюю ночь без вспыхивающей в рёбрах боли не суждено, но Антон продолжает стоять на своём: скулы у него сводит, губы — немеют, но злосчастная убеждённость в каждом жесте и слове не потухает. Вваливаться в свою квартиру с кривой ухмылкой — апогей хамства. Олегсея от яркого цвета, размазанного по лицу, рукам и одежде, тошнит, морозит, но не в отвращении дело, а в банальном негодовании. Играть в красный крест для безрассудных благодетелей без пяти минут выпускнику уже изрядно надоело. Коробочка со средствами первой помощи валится на пол вроде как и случайно, но впервые Олегсею почему-то хочется всё списать не на свою нервную криворукость, а на заставившую трястись руки злобу. Не будь середина четвёртого, бросил бы что покрупнее, стукнул бы погромче, но нормы приличия внутри способны сдержать и праведный гнев. Единственное, что он бросает, — полные яда комментарии о всей той деятельности, в которой он варится добрых два года, если не больше. Мысль об аресте распоясавшегося гласа страны отныне почти что материальна. Нет сил смотреть на покрытое желтизной незаживших травм тело, нет желания витиевато выражаться не своими устами. Олегсей больше не пытается сгладить углы — бьёт наотмашь, не волнуясь о последствиях, так как для себя решает всё моментально.

Он ставит на следующем дне митинга, отмеченном алеющим кружочком, два грубых росчерка. Синий маркер, от которого слышна термоядерная вонь спирта, превращает июньское воскресенье во влажное бумажное месиво. Жалко подаренный им же календарь, на нижний лист которого протекает ставшее чёрным пятно; жалко тяжёлую дверь, которой в чувствах хлопают так, словно намереваются вынести к чёртовой матери, наконец наплевав на всякие правила поведения; жалко все потраченные нервы и силы, оставленные без должного внимания и оценки как и главным виновником, так и самим собой. Грязный росчерк становится заменой точки в и без того обречённых взаимоотношениях, остаётся ожогом на сетчатке, превращается в крест на огромном куске собственной жизни.