Промежуточный этап

It feels like the worst days of my life

I still drown in paradise

Didn't think I could sink this low, hello

Imagine myself, another friend

Нерабочие вечера субботы постоянно лукаво зарываются в тяжёлые иссиня-чёрные тучи, извиваются хвостиком ртути на термометре и гортанным хохотом ветра стучат в окна — в общем, делают всё, чтобы основательно запереть Серафима и Ярослава в квартире последнего. Те, конечно, где-то после третьего подобного совпадения прекращают питать особые надежды на времяпровождение вне дома — не дураки же, закономерность видят, — но когда это происходит уже в который раз за полгода, становится даже обидно.

Увы, юмористу-климату плевать на чьи-либо романтические планы — работайте с тем, что есть.

Благодаря не прекращающей восторгать погодке, сформировалась специфическая традиция: марафонить видеоролики, накопившиеся на любимых каналах, не впитывая и капли информации, идущей из них. Выходные нужны, чтобы опускать рубильник, ответственный за работу мозга, до ярко-красной надписи «ВЫКЛ». Подобная философия обоих устраивает — сетовать на подобный недо-кинотеатр ни Котиков, ни Белинский не берётся, а это и есть главный показатель. Выбирать, если так подумать, всё равно не приходится.

Научпоп видео с безобразно активным ведущим, скачущим с темы на тему, оба слушают вполуха. Серафим уже давно сполз из сидячего положения: теперь лежит на коленях Ярослава, едва не растекаясь на них в бесформенную тёплую лужу, будучи готовым перейти к следующему, завершающему этапу подобных вечеров — уснуть в этом приторном спокойствии на долгие умиротворённые часы.

Автор ролика внезапно смолкает, прекращая балаболить. Внезапно гостиную обволакивает напряжённый эмбиент, знаменующий в подобном контенте либо шокирующую информацию, либо суровый спекулятивный вопрос прямо в лоб. Серафима от внезапного вздрагивания спасают исключительно мягкие и тёплые поглаживания по плечу и шее. Ярослав смотрит не столько на широкий экран телевизора, сколько сквозь него — фокусируется на другом, слишком нежном, домашнем и ласковом.

— Верите ли вы в то, что после смерти нас ждёт хоть что-то?

И конечно, в тот самый миг, когда хочется просто наслаждаться совершенно отвлечёнными от тягомотного видео вещами, подводка к новому блоку информации звучит слишком назойливо. Режет по ушам, бьёт по всему телу...

...или тело бьётся о неё целиком.

Белинский практически не обращает внимания. Продолжает сверлить тёмными глазами что-то за пределами телевизора, лишь на секунду растеряв плавность своих повторяющихся движений: немного цепляется за рукав свитера в мелких катышках, однако быстро возвращается к привычному ритму.

Но Серафим, сам особо не догадываясь, добивает. Себя или Ярослава — не совсем ясно.

— Ты веришь в жизнь после смерти?

С сухих губ сипло срываются слишком сложные для выходного дня слова. Для любого дня.

Тем не менее, спрашивать о таком атеиста с многолетним стажем, лёжа на нём с самым детски любопытствующим выражением лица, просто нелепо. Это не приведёт к краху — всё, собственно, и так понятно. Ведь нет разговора с исходом очевиднее, чем рассуждение о загробном бытие с медиком, бога упоминающим исключительно в фразах-паразитах. Хоть мнение Белинского заведомо известно, Серафиму всё равно любопытно. Юноша наблюдает, как он хмурится, ставя видео на паузу.

И, быть может, диалог будет не так лаконичен, как казалось изначально.

— Что ж, со мной никто оттуда, — Ярослав указывает на потолок, подразумевая местечко повыше, — пока что никто не пытался связаться. И из места пониже, так-то, тоже.

Движения у медика нарочито смазанные, едва уловимые. Возможно, роль здесь играет ещё и разморенность — помутнённое зрение и сложности восприятия мира всегда были её неизменными компаньонами в жизни Котикова.

Он неловко улыбается. Выходит криво — улыбка не цепляется за свитер в катышках, не пугается внезапного отсутствия фонового шума, и всё равно не выходит гладкой, отлаженной, здоровой. Душевное равновесие, будто ребёнок, нарушает с громким ударом по чаше весов совсем неудобный, чересчур глубокий и до тошноты и головокружения устрашающий вопрос.

— Да, действительно, — хмыкает он, набирая было воздуха в лёгкие, но тут же останавливает себя, едва не поперхнувшись.

Серафим чудом успевает с нажимом прикусить язык, чтобы не съязвить, чего не следует. Его практически подбрасывает с нагретого уютного местечка на чужих ногах — усаживается, прижавшись к диванной спинке, дёргано, с характерным сдавленным вздохом. Ярослав клонится в сторону, пытаясь заглянуть юноше в глаза, взволновано обхватывает за плечо, так то ли спрашивая разрешения на другие действия, то ли пытаясь в быстром темпе взрастить в Серафиме уверенность: он рядом.

Котиков лишь кивает, чем ещё больше выбивает из колеи. Сам немного жмётся к крепкому плечу, стремясь избегать зрительного контакта.

Потому что совестно, что вообще допускает и существование этого диалога, и мерзейшую мысль, гнусную и, несомненно, постыдную даже для существования в пределах его утомлённой черепной коробки. Он практически ляпнул: «А что, есть кому?».

Это сродни целенаправленному издевательству и над собой, и над Ярославом. Слухам, что на совести Белинского осталась чья-то смерть, Серафим не верит — не хочет даже зацикливаться на детище чьей-то жестокой фантазии, подрывающей репутацию добросовестного человека.

Но это что-то из задворков разума. Серафим не верит, не хочет, не может.

А подсознание — та ещё тварь, выкидывающая совершенно ненужные финты. Слухи это или жестокая правда, от которой он бегает, — плевать. Давить на такие темы Котиков не собирается.

— А сам что думаешь?

Ярослав касается белых прядей трепетно и учтиво, успокаивая лучше всяких дыхательных практик и медитаций. Старается помочь заградиться от стресса, возвращаясь к исходной теме — не слишком дальновидно, но в данной ситуации приемлемо. Вкупе с касаниями — самое то.

И Серафим, едва не мурча в оголённую шею Белинского, обмякает, выкраивая себе время на подумать.

Отталкиваться теперь может от собственного опыта. Формально, конечно, он ни в одной из подразумеваемых религиями финальных точек побывать даже вскользь не успел. Не почувствовал ни опаляющего жара, плавящего кожу и внутренности, ни блаженной прохлады, обволакивающей своей нежностью каждую клеточку тела.

И тем не менее.

Серафим помнил тот холод. Не мертвецкий — трупы не дрожат и не чувствуют рвотных позывов, лёжа на каталках с биркой на пальце. Наоборот, слишком человеческий и явственный, похожий на ветер и страх. Оттанцовывающий круг да около тела Котикова, намекая: он смертен, и доказать это может одним шагом вперёд.

И ведь Серафим попробовал подтвердить эту идею. Только аргументов не последовало.

Серафим не помнил промежуточного этапа. Приземление, кажется, на секунду уловил — и то не уверен, что это был не внезапный скачок давления между двумя реальностями.

Больше ничего. Ни ада, ни рая.

Серафим стал звать это промежуточным этапом. Не зная, когда временная петля порвётся и порвётся ли в принципе, он просто ждал, меняя то, что хотел и мог. Морально, правда, отживать своё пограничье сложнее, чем физически. Мир прошлый и мир нынешний смешались воедино, видимо, условившись, что Котикова надо потрепать как следует. Хлипкое ментальное состояние под гнётом нескончаемых рассуждений о том, какие события и в каком порядке произошли, дробится, рассыпается, превращается в битую крошку, в разбитый витраж.

Но чувства Серафима почему-то находят ту же участь, что и его тело. С ними обходятся бережно, их лелеют, собирают воедино, уважают и готовы выцеловывать с самыми тёплыми словами.

Рая не существует за пределами этой квартиры. Вне рук Ярослава.

— Наверное, что-то есть, — несмело начинает он, вздыхая. По спине ласково проходится широкая ладонь. Ком в горле растворяется. — Но вряд ли обычные люди могут знать об этом.

— Потом как-нибудь узнаем.

Белинский оставляет на чужой макушке мягкий поцелуй, а затем прижимается к тому же месту носом. Вдыхает уже ставший частью квартиры запах, мягко обнимает Котикова за талию и пару раз повторяет заветное «потом».

Серафим хочет верить, что его промежуточный этап продлится подольше. Может, даже дольше, чем вся его земная жизнь. Хочет верить, что его «потом» отсрочено на достаточное время.

Уходить отсюда он не хочет. От него не хочет.

И плевать он хотел на финальную точку. Пусть даже там будет рай, заслуженный за искупленные грехи, исправленные ошибки и прилежное поведение. Ему уже ничего лучше предложить не смогут. Нигде он не найдёт таких тёплых рук, ласковых губ и нежных слов.