Нагито болезнен для пятилетнего ребёнка. Его не пускают на пляж, даже если он не в своих красивых туфлях. Няни приносят ракушки и игрушечные вёдра с песком, но их никогда не хватает на полноценный замок, а если бросить раковину на террасу, то она потрескается по краям.

Нагито болезнен для семилетнего ребёнка. Дом старый, поэтому незадолго до похолоданий родители заказывают новую дверь для его комнаты. Она с яркой белой отделкой и большими стёклами, а ещё не пропускает сквозняк, которого так опасаются старшие. Он не понимает, в чём дело: проще было бы переставить кровать в другое место или добавить ещё одно одеяло, но мама треплет его по голове и настаивает, чтобы он не переживал.

Нагито болезнен всю свою жизнь, и с тех пор, как его родителей не стало, это не очень изменилось. Разве что страшно, когда он приходит в себя посреди пустого коридора, не в состоянии перевести дух, или когда у него такая горячка, что в углах и за портьерами танцуют и прячутся тени. В такие моменты не остаётся ничего, кроме как ожидание восхода, зарывшись при этом в кокон одеял в своей кровати. Он представляет, что один из тех людей в его историях сидит рядом с ним, расчёсывает его и следит за тем, чтобы с ним всё было в порядке. Иногда это трудно, но он справляется.

И странно думать, что спустя столько лет он получает всё это от русоволосого парня с доброй улыбкой и успокаивающими руками.

Проснувшись, он чувствует себя хоть немного здоровее, чем раньше. Пот не выступает на лбу, сны не были полны кошмаров, которые могут появиться только при лихорадке, так что в целом всё в норме. Меркнущий солнечный свет проникает сквозь шторы, заливая пол ярким оранжевым, и на мгновение Нагито позволяет себе впитать в себя всё происходящее. Хаджимэ не в комнате, значит, он, наверное, ушёл. Но в этом нет ничего плохого. Он пришёл, когда Нагито позвал, уложил в постель, и подождал, пока тот заснёт. Так что да, в этом нет абсолютно ничего плохого.

Когда он поворачивается, в его груди что-то дёргается — скорее всего, после ужасного кашля в лёгких что-то ещё осталось. Чай должен помочь.

Раз уж солнце садится, то уже поздно. Все уже ушли. Везде пусто. От этой мысли ему не хочется вставать, и это жалко — он и раньше был один. И сейчас ничего не поменялось.

Но нет, поменялось, потому что теперь у него есть Хаджимэ. Но если он будет зацикливаться на мелочах, он не сможет сдвинуться с места, и тогда не будет ему чая, и не покинет его это неприятное давление в груди, которое становится лишь сильнее.

— Возьму тот роскошный чайник, — говорит себе Нагито, словно это поможет. Его руки всё ещё влажные — почти липкие, когда он сжимает их вместе, — и притворяться, что он не выронит посуду, будет глупо. Он не в настроении собирать битый фарфор.

Половицы холодят ноги, когда он уходит с ковра. Может быть, стоит разжечь камин, когда он вернётся, чтобы прогнать холод, задерживающийся в углах его комнаты, подбирающийся к стопам. По крайней мере, можно сделать это в гостиной, где достаточно щёлкнуть выключателем, чтобы появилось искусственное пламя. Так проще: шансы спалить дом минимальны.

Выключатель — нововведение в его доме, которое предложил Мацуда, когда Нагито проболтался, что однажды ночью заснул, а на следующее утро проснулся от того, что на деревянный пол высыпались половинчатые угольки. То, что Мацуда посчитал причиной забывчивость, смущает, ведь это была не она. Он ведь просто заснул, разве это не может случиться с каждым? И всё же, Мацуда решил, что выключатель — хорошая идея, и уже через два дня его установили.

Его халат не на диване, где обычно он валяется. Кто-то, должно быть, убрал его, но дымка, застилающая разум Комаэды, не проходит слишком долго, чтобы он мог вспомнить, кто или куда его положил. Появляется мысль о шкафе. Имеет смысл, но даже если он не там, можно взять другой. Это не так уж и важно, чтобы зацикливаться так сильно.

Так что шкаф станет его первым пунктом назначения. Потом кухня, потом обратно наверх, где можно провести оставшуюся ночь. Если потом будет хорошая погода, можно будет посидеть на балконе. Хаджимэ ещё не ходил с ним туда, но Нагито кажется, что это было бы здорово. Они могли бы ужинать, смотреть на звёзды и обниматься под одеялом, как только океанский бриз станет слишком сильным и холодным. Правда, придётся купить диван, так что Нагито делает мысленную пометку, обещая себе, что завтра же займётся его покупкой.

Нагито что-то бормочет себе под нос, поворачиваясь к двери.

— Какой-нибудь мягкий, и чтобы было много подушек. Серый, может быть, хотя Хаджимэ может сказать, что он какой-то скучный.

И он так увлёкся ими — фантазиями о диване и сказочных огоньках вокруг него, о том, как всё это будет романтично, что чуть не прошёл мимо сидящего в трёх метрах от него. Его ладонь замирает над ручкой, сердце колотится в груди. Уже поздний вечер, все ушли. Он должен был быть тут один, но нет, ничего подобного. Его телефон лежит около кровати, но он боится шевельнуться. Ему нужно кому-то позвонить, кому угодно, потому что он на втором этаже и даже спуститься не может, но что, если тот человек услышит его разговор. Ему некуда будет бежать: единственный выход перекрыт, с балкона он слезть не сможет, а...

— Хаджимэ?

Напряжение покидает его тело, оставляя за собой лишь дрожащие пальцы и ослабшие колени. Дверь позади него хлопает слишком громко.

— Ты встал? Это хорошо.

Хаджимэ ёрзает в кресле так, чтобы оказаться лицом к лицу с Нагито. Экран его телефона блокируется, победная мелодия РПГ-игры, с помощью которой он коротал тут время, резко обрывается.

— Ага, — отвечает Нагито, усаживаясь в другое кресло. Его голос немного выше обычного, в горле немного больше воздуха, и он надеется, что Хаджимэ не спросит о причине.

— Как ты себя чувствуешь? — вот, что он получает в ответ. Не то, на что он надеялся, но Нагито полагает, что это легко изменить. — Ты выглядишь лучше, но всё ещё немного... не как обычно.

Его голос слегка стихает в конце, к чему Нагито уже привык. Это обозначает «Я хочу сказать тебе что-то, но не хочу тебя этим обидеть», и Нагито кажется это довольно милым, хоть он и не совсем понимает, почему Хаджимэ так старательно оберегает его чувства. И именно тот факт, что Хаджимэ так мил, заставляет Нагито прикусить нижнюю губу, размышляя, стоит ли говорить правду: что, да, ему лучше, но и что он думал, что Хаджимэ был посторонним незнакомцем, вломившимся в его дом.

— Я не думал, что ты останешься, — это то, что он в итоге говорит. Слова на мгновение повисают в воздухе, а глаза Хаджимэ вспыхивают какими-то неописуемыми чувствами. Он выглядит растерянным и смущённым, как кажется Нагито, немного обиженным и, в конце концов, немного грустным.

Когда он заговаривает, его голос звучит приглушённо и осторожно:

— Конечно, я остался, — говорит он. — Я хотел убедиться, что с тобой всё в порядке.

— Правда?

Нагито звучит по-идиотски, и он это знает; он осознаёт это в частности по тому, как между бровями Хаджимэ появляется складка.

— Ты думал, я уйду?

Честность этого вопроса заставляет Нагито погрузиться в раздумья, потому что, да, думал. Думал, что Хаджимэ ушёл. Конечно, он этого не хотел, но не было никакой объективной причины для того, чтобы он остался. Но сказать этого он не может, так как, похоже, Хаджимэ будет искренне огорчён таким признанием, и вместо реального ответа Нагито пожимает плечами. Это говорит более, чем достаточно.

— Прости, что тебе пришлось сидеть тут, пока я спал. Это, наверное, не самое приятное удовольствие. Ты мог бы спуститься и заняться чем-то.

Из кресла торчит нитка, которую он раньше не замечал. Быть может, если он будет тянуть её достаточно долго, то вся голубая ткань расползётся, и тогда его с головой скроет этот клубок — тогда не придётся встречаться со взглядом Хаджимэ.

— Ничего страшного, — отвечает Хината. — А мне и не пришлось. Я сам этого захотел.

— Оу. — Нагито этого не учёл. Ошибка.

— Я собирался сделать чай, — продолжает он. В комнате слишком жарко, виски пульсируют. — Не хочешь составить мне компанию?

Хаджимэ, в свою очередь, выглядит нисколько не успокоившимся от смены темы. Это радует Нагито, но он чувствует себя отчуждённым, будто он существует где-то далёко от своего тела, и ему трудно сосредоточиться на чём-то ещё. Волосы падают ему на глаза, и он смахивает их слишком неуклюжим движением руки.

— Всё нормально?

Это не ответ на его вопрос — по сути, это буквально другой вопрос, — и на долю секунды Нагито не может сдержать вспышку раздражения, которая проносится по всему его телу.

— Ты просто выглядишь так, будто тут же отключишься. — И, ох, как не почувствовать себя ублюдком после этого?

Во рту всё словно липкое, язык будто распух, и он облизывает губы, чтобы потянуть время. В голову ничего не идёт, кроме непрекращающегося трёпа вроде: «Хаджимэ пытался быть добр, а ты всё испортил, почему он вообще должен теперь хотеть иметь с тобой что-то общее?». Но ничего из этого вслух он сказать не может, потому что Хаджимэ отчитает его, и он будет чувствовать себя ещё тупее, чем сейчас, и, оу, когда он начал так сильно вжиматься в кресло?

Каким-то образом Нагито не заметил, как Хаджимэ подошёл к нему вплотную. И вот, он присел в нескольких сантиметрах от Комаэды.

— Всё нормально, — тупо говорит тот, потому что не знает, что ещё можно сказать или сделать. Слова звучат невнятно даже в его разуме, готовом разорваться от гудящих внутри помех.

— Нет, не нормально, — а вот слова Хаджимэ куда более чёткие. Он прикладывают прохладную руку к коже лба Нагито и, погодите, Хаджимэ включил камин сам? Здесь вдруг стало намного жарче, чем Комаэда помнил.

— Я хотел сделать чай, — повторяет он. Это всё, что он хочет сделать, и Хаджимэ, наверное, не расслышал его в первый раз, потому что Хаджимэ никогда не игнорирует его фразы. — Пойдёшь со мной?

Но в ответ он получает странный взгляд, который говорит, что, возможно, Хаджимэ и в первый раз услышал, и Нагито не нравится острый холод, который разрезает лёгкие.

— Я понял. Но ты, кажется, не в том состоянии, чтобы спуститься, хм?

Нагито находит это обидным, и надеется, что выражение его лица это демонстрирует. В словах Хаджимэ нет ничего язвительного — на самом деле, они довольно снисходительные и добрые, как тот тон, который мать использовала с отцом, или как тот, который он слышал в тв-драмах поздно вечером, — но ему всё равно не нравится. Он бывал в таком состоянии гораздо чаще, чем Хаджимэ мог себе представить, и никто никогда его не останавливал.

— Всё нормально, — настаивает он, будто его заклинило. От этого маленькая складка между бровями Хаджимэ проседает ещё глубже, и Нагито не нравится, что это происходит по его вине.

— Чиаки принесла ромашковый чай, но мне ещё не доводилось его попробовать.

— А если я тебе его сделаю?

Нагито думает, что пауза возникла из-за того, что Хаджимэ обдумывает свои следующие слова, прежде чем произнести их, но он не уверен в том, что это так. За последние несколько часов всё как будто слилось воедино.

— Ты не должен этого делать, Хаджимэ, — усмехается он. Или, как минимум, думает, что это ухмылка, но то, как напряглись его щёки и растянулись губы, говорит о том, что получилась скорее гримаса. Просто стыдно думать, что Хаджимэ охотно предлагает сделать нечто подобное. Слишком близко к заботе о чужом комфорте, пожалуй.

До того момента, как Хаджимэ стиснет зубы и скрестит руки на груди, как ответ простым «Если не сделаю, то мне придётся иметь дело с упавшим в обморок прямо на кухне тобой», и проще думать, что Хаджимэ избавляет себя от лишней мороки, чем ухаживает за Нагито. Если в его груди и есть хоть малейшее зёрнышко разочарования, что ж, он зарывает его и делает вид, что ничего нет.

— Кроме того, я хочу, — небрежно продолжает Хаджимэ. Он всё ещё стоит на коленях, одной рукой придерживая Нагито за затылок, другой смахивая пряди волос с его лба. Он не смотрит Комаэде в глаза, и, наверное, то, как лицо Хаджимэ слегка побледнело — лишь его воображение.

Он должен что-то ответить. Это похоже на развилку, и всё в его мыслях прямо-таки кричит о том, чтобы он сделал что-то, помимо того, как сидеть с открытым ртом. Вот только он не может придумать ничего вразумительного, а лицо Хаджимэ так близко, и если бы он подался вперёд, наклонив голову под нужным углом, то смог бы...

— Может, сходишь в душ? Не... не т-то чтобы я думал, что тебе нужно, просто я уверен, что было бы хорошо привести себя в порядок после такого пота, да? Плюс, так ты расслабишься, а я пока сделаю чай, зная, что ты в порядке.

И, ну, вот и всё, не так ли? Хаджимэ отстраняется — после того, как произносит самое длинное, если полагаться на память Нагито, предложение, — и глубоко вздыхает, проводя рукой по своим волосам. Нагито становится немного больно, когда он думает о том, как сильно наслаждался ощущением этих пальцев на коже; успокаивающие, заботливые — они заслуживали куда больше эпитетов, которые он сейчас, увы, вспомнить не может.

— Было бы неплохо, — таков его простой ответ. И, опять-таки, он не лжёт. Лучше, конечно, было бы, если бы Хаджимэ остался с ним здесь на весь день, предпочтя лечь в постель и гладить его по волосам до тех пор, как они оба уснут. Что-то прямиком из клишированных любовных романов, которые Нагито тайком любит читать.

— Хорошо, — Хаджимэ практически светится. Он встаёт и хлопает в ладоши перед собой. — Хорошо. Так мы и сделаем.

Возможно, использование слова «мы» оказывает на Нагито куда большее влияние, чем он готов был признать, потому что на его лице внезапно расплывается улыбка, слишком ликующая для такой вещи, как ванна. Хаджимэ это никак не комментирует, просто берёт его за руку и смущённо улыбается, когда Нагито пошатывается — его приходится хватать под локоть, чтобы спасти от падения.

— Мне нужно переодеться, Хаджимэ, — тихо уточняет он, и цвет, который окрашивает щёки Хаджимэ, рассыпающегося в извинениях за то, что он не подумал об этом, быстро становится одним из порочных удовольствий Нагито.

Хаджимэ достаёт из шкафа его халат — синий, с шёлковым поясом и белой пушистой изнанкой. Затем он берёт его за руку и ведёт в ванную, сидит рядом, пока ванна не наполнится до достаточного уровня и не будет хорошей температуры. Он вникает в каждое слово Нагито, когда он объясняет, где находится та самая ромашка, и даже записывает, чтобы не переспрашивать, и это такой незначительный жест, и всё равно он умопомрачителен для Нагито.

И затем, в какое-то мгновение, которое Комаэда упускает, Хаджимэ уже нет в комнате, а сам он сидит в ванной один, проводя пальцами по гладкой поверхности воды. Часть его души — куда большая часть, чем он хотел бы признать, возможно, — желает, чтобы Хаджимэ остался тут. Было бы так хорошо свернуться калачиком у груди Хаджимэ, сидеть в воде и согреваться. Согреваться во всех возможных смыслах, чувствуя себя при этом в безопасности.

Нагито закрывает глаза на минуту после того, как натирается мочалкой. Он устал, а так как на то, чтобы заварить чайный пакетик всё равно нужно какое-то время, у него есть возможность это компенсировать. Ему кажется неправильным, что он здесь отдыхает, в то время как Хаджимэ делает что-то для него; но Хаджимэ сам хотел этого, а Миайя сказала, что ему нужно научиться позволять людям быть с ним добрыми. Так что он закрывает глаза на минуту — или на растянувшуюся минуту, — потому что следующее, что он слышит — стук Хаджимэ в дверь.

— Нагито? Всё хорошо?

Раздаётся звук шуршащей ткани, словно Хаджимэ вымещал свои чувства путём сжатия чего-то.

— Да, — отзывается он слегка дрожащим голосом. Вода понемногу остывает, и на поверхности видны грязные следы там, где плавала мочалка.

— Как скажешь, — Хаджимэ не звучит убеждённым, но Нагито всё равно может слышать, как он отходит от двери. — Всё уже готово и ждёт тебя.

— Спасибо.

Если напрячь слух и унять руки, нервно шарящие в воде, Нагито может услышать, как Хаджимэ вновь устраивается в кресле. Доносятся слабые звуки музыки, сопровождающие загрузку чего-то на телефоне — должно быть, какой-то игры. Это странное чувство — или, по крайней мере, оно зарождается странным, со временем перерастая в комфортное, — думать, что Хаджимэ здесь, в его доме, ждёт, пока он закончит принимать ванну, чтобы вместе попить чай. Это нереально по-домашнему; Нагито даже и подумать не смел, что он сможет испытать это на себе.

Ему это нравится, но в то же время пугает. Ничто подобное не длится долго, в особенности для него, так что остаётся лишь вопросом времени то, как скоро всё пойдёт не так. Эта мысль сдавливает грудную клетку, заставляет чувствовать себя загнанным в угол, поэтому он пытается думать о чём-то другом: о том, как его волосы липнут к лицу, как розовеет его кожа от жара ванны, или о том, что он больше не видит мочалку за пушистыми белыми пузырьками. Ему нужно помыть голову и обсохнуть, а потом можно уже и посидеть с Хаджимэ у камина. Всё будет хорошо, как минимум сегодня, и это всё, на чём нужно сосредоточиться.

Но он пугается, как только откидывает голову назад, позволяя воде захлестнуть лоб и уши. Ему нужно погрузить волосы в воду, и это кажется самым простым способом, который одновременно вызывает подозрительно схожее с утоплением ощущение. Как в тот раз, когда он упал в океан, но страшнее, ведь сейчас рядом с ним нет Хаджимэ, готового вытянуть его.

Вода хлюпает на плитку, когда он, задыхаясь, выныривает. Это так громко, что Хаджимэ вполне мог услышать это через закрытые двери, и на одну тяжкую секунду он думает, как жалко будет выглядеть, если Хаджимэ ворвётся сюда сейчас: глаза широко раскрыты, руки крепко вцепились в бортики ванной, при том, что вода едва достигает середины его груди.

Его руки дрожат, когда он тянется за шампунем и кондиционером. Они отвлекают внимание, теперь они, мокрые и скользкие, служат напоминанием о том, что он здесь вовсе не для мечтаний наяву. Он выдавливает в ладонь сначала один, затем другой, взбивает их вместе, пока розовые капли не потекут по запястьям. Весь мир наполняется ароматом сакуры и ванили, а пальцы грубовато цепляются за узлы и дёргают их, чтобы пряди поддались. Но это ничего, это напоминание о том, где он находится, и не то чтобы имело смысл панькаться с собой.

Вода продолжает остывать, и Нагито жалеет, что у него под рукой нет телефона, чтобы проверить, сколько он уже тут торчит. Он уже в несколько раз превысил время, которое необходимо для купания, но мысль о том, что ему придётся снова окунуться с головой, заставляет его чувствовать себя так, словно его пытаются удушить. Проще заверить себя, что он лишь осторожничает, что он боится, что мир перевернётся с ног на голову, если он дёрнется слишком резко, и что куда безопаснее опрокинуть на голову ковш воды. Дышать трудно — вода толстыми ручьями льётся по лицу, смывая шампуни, обжигая глаза и склеивая губы плёнкой, — но это всяким лучше, чем альтернатива. Исключительно лучше.

Трудно сказать, в какой момент его волосы становятся чистыми — и можно ли в принципе к ним применить такое слово. Он убеждает себя, что главной целью было попытаться, и находит это достаточно сложной задачей. Всё вокруг вновь становится слишком горячим, и это мешает сфокусироваться. На задворках разума он понимает, что вода уже утратила почти всю ту температуру, что имела изначально, но когда он проводит мочалкой по рукам, на коже остаются белые горячие полосы. Что-то густое, липкое, тягучее, и всё, что Мацуда характеризует как олицетворение описания тревожности из учебных пособий, — оно собирается в его лёгких. Он ненавидит то, как плохо себя чувствует, и это страшно. Так легко забыть, что его жизнь — сплав собственной удачи и упорства Мацуды.

Он напоминает себе, что давненько не был у врача. Всё было хорошо. Он провёл выходные с Хаджимэ, возле бассейна хорошо растут новые цветы, а картина, которую он набросал, выглядит многообещающе. Ненасытным быть нельзя, ведь у него так много всего хорошего, вот только...

Вот только это несправедливо. Он наконец-то нашёл кого-то, кому он понравился, кто хочет быть рядом с ним, и несправедливо то, что это будет отнято.

«Жалость никому не к лицу», — с горечью напоминает себе Нагито, и думает о Джунко. О том, как она говорила ему именно это, всё время пялясь на свои сияющие, смертоносные ногти, а не на него, развалившегося на диване. Резкий ветер режет щёки, стирает влагу, и он никогда не забудет этого чувства — холодного по многим причинам.

Холодного, как вода — и чай, если он не выйдет отсюда в ближайшее время. Прошло уже больше получаса с того момента, как Хаджимэ провёл его, а значит, Нагито ужасный хозяин.

На маленьком пуфике, стоящем около ванной, аккуратно сложено полотенце. Как в спа-салоне, маленький уголок, где можно поставить свечи, книги и крошечные закуски, пока он принимает ванну. Иногда он сворачивает полотенца, чтобы придать им более изысканный вид, но после предыдущего купания их не осталось, а сегодня он не собирался тратить на это силы.

Он вытягивает пробку, слушает расслабляющее бульканье утекающей воды, и встаёт только тогда, когда показываются кончики пальцев ног. Ногти, как и на руках, аккуратно пострижены.

Первым делом нужно высушить обмякшие волосы, с которых на кафель капает вода. Это лёгкое мытьё довело до головокружения, и Нагито приходится прижаться к раковине и стоять так, пока оно не пройдёт. Он рад, что зеркало запотело, и ему не придётся видеть в насколько, несомненно, ужасном состоянии он находится.

Как только недомогание кончится и он сможет стоять прямо, наступит черёд рук и ног. Слишком легко нащупать кости под кожей; она не так уж и сильно проседает, если на неё надавить, а округлость ног уменьшилась, как минимум, незначительно. Не до такой степени, что он похож на скелет, но всё же. Всё это может вызвать у него лишь лёгкую печаль.

Однако халат всё это скрывает; большой и пушистый, он плотно окутывает Нагито, так что тот забывает о грусти. Ему нравится цвет, да и длина идеально подходящая — до середины икр.

Бабочки запорхали в глубине его живота, когда он понял, что Хаджимэ мог бы увидеть его таким обнажённым, если бы не повязанный на талии пояс. Нагито не кажется, что это как-то отличается от всего, что было раньше, но в этом есть нечто гораздо более интимное. Они в доме Нагито, в его спальне, и он не до конца привык к первому, что уж там говорить о втором.

Хотя, он не может расстраиваться из-за этого. Да и не то чтобы он был расстроен, если честно. Это он пригласил Хаджимэ, но ему не по себе от мысли, что он откроет дверь, а за ней есть человек, а не просто пустая комната. Что ж, Нагито это даже нравится. Очень даже нравится.

Что, кстати, значительно повышает уверенность в себе. Состояние его волос и бледность щёк на мгновение забываются, когда он стряхивает с себя всё напряжение и тянется к дверной ручке. Он входит в прихожую вместе с клубами пара, и, хоть он и ожидал этого, вид русых волос и подтянутой фигуры с загорелой кожей заставляет его сердце биться чаще.

— Я уж думал, ты там заснул, — говорит Хаджимэ. Его ноги перекинуты через подлокотник кресла таким образом, что он уже сидит лицом к двери, и ему не приходится поворачиваться, когда Нагито выходит из ванной.

— Да, на минутку, — со смехом признаётся Нагито. Под взглядом Хаджимэ он поплотнее стягивает халат вокруг тела. Кажется странным, что кто-то видит его в таком состоянии, но, как он предполагает, за выходные он проявил к Хаджимэ куда больше инициативы, подстёгиваемый остатками алкоголя в организме и перспективой разделить с ним постель. Это было приятно — хотелось бы повторить это вновь.

Нагито успевает сделать всего три шага в комнате ожидания, как в груди что-то колет, а дыхание перехватывает. Всё начинается с хрипа, а заканчивается отвратительным, изматывающим кашлем, от которого он едва не удавился. Ему стыдно, что Хаджимэ пришлось стать свидетелем этого зрелища, стыдно даже в тот момент, когда он сгибается пополам, схватившись одной рукой за коленку. Неизбежное смущение пробегается по шее к лицу, и он уже знает, что безбожно раскраснелся.

— Ну, это хорошо, ага? — вклинивается голос Хаджимэ, и это так удивительно, что Нагито вздрагивает и смотрит на него, лицо искажается в настороженном любопытстве. — Ванна, наверно, разрядила обстановку. В этом ведь и была суть. — И он одаривает Нагито такой наглой ухмылкой, что тому становится слегка легче — по крайней мере достаточно, чтобы сесть в другое кресло.

— Извини, что так долго. — Голос Нагито сжимается от очередного кашля, и на этот раз он чувствует себя немного спокойнее насчёт того противного хриплого звука, который он издаёт.

— Не переживай. Чай остыл? Могу подогреть, если да.

Нагито не хочет этого, не хочет, чтобы Хаджимэ снова уходил, поэтому он делает глоток и говорит, что всё в порядке, даже несмотря на то, что напиток еле тёплый. Придётся быстро допить, делов-то.

— Клянусь, он тёплый, — робко добавляет он, когда понимает, что Хаджимэ всё ещё смотрит на него. Он подтягивает колени к груди и прижимает к ним чашку с чаем в ничтожной попытке спрятаться.

Хаджимэ ещё секунду изучает его с напряжённым и нечитаемым выражением лица, прежде чем пожать плечами:

— Как скажешь.

Однако он не звучит убеждённым. Это заставляет Нагито ещё глубже вжаться в кресло и сделать ещё один большой глоток из чашки. Он не лжёт: чай прохладный, но не холодный, и это не так страшно для него.

— Просто чтобы ты знал, мне не тяжело сделать что-то для тебя, Нагито.

Хаджимэ говорит это так невозмутимо. Он даже не смотрит на него, похоже, будучи увлечённым в тексте, который он набирает на телефоне, и Нагито мог бы расстроиться, если бы не был так рад тому, что Хината не заметил, как он чуть не уронил свою чашку. Этот день по многим пунктам первый; лидером списка является то, что впервые за долгое, очень долгое время кто-то остался рядом с ним. С тех самых пор, как он стал отпетым сиротой.

Как и на большинство из того, что Хаджимэ сегодня сказал, Нагито почти не знает, как реагировать. Он внимательно изучает содержимое своей чашки, почти тыкаясь в неё носом, делая вид, что всецело поглощён тем, как сахар превращает жидкость в кружащуюся галактику.

— Ты не против, если я растоплю камин? — вот что он наконец выдаёт на резком выдохе. Хаджимэ отвечает, что вовсе не против, и что ему не нужно спрашивать разрешения в собственном же доме, и это заставляет чувствовать себя хоть немного лучше.

Хаджимэ не смеётся, когда он щёлкает выключателем. Он не задаёт вопросов и вообще никак не комментирует это, кроме довольно уместного «это так уютно», когда пламя оживает.

И Нагито соглашается. И впрямь уютно.

* * *

Уже девять, и Нагито порядком устал. Он хочет спать, но ещё больше он хочет, чтобы Хаджимэ остался.

После этого они переместились в гостиную и, спустя добрых десять минут вежливых отказов, Нагито пристроился под вытянутой рукой Хаджимэ.

— Я тебя заражу, — шепчет Нагито, прижимаясь к шее Хаджимэ, и получает в ответ тихий смешок.

— Не-а. Я силён и здоров.

Он шуточно сгибает другую руку. Они оба смеются, и это снова поражает Нагито — тоска, которая отягощает его сердце и спирает лёгкие. Он эгоист, раз ему хочется ночей на диване, обвивающих его рук и кого-то, с кем он сможет разделить свою жизнь до самого конца — как близок он бы ни был.

— Хэй, ты в порядке?

Голос Хаджимэ вытягивает его из той пропасти, в которую он упал. Проходит минута, прежде чем он осознаёт, как близко они находятся, как Нагито практически уткнулся носом во впадинку ключицы Хаджимэ.

— Ага. Просто устал, — шепчет Нагито, и эта правда похожа на ту, что была в ситуации с чаем. Он действительно устал, но есть ещё кое-что.

— Хочешь спать? Можем досмотреть завтра.

И в этом-то и заключается дилемма, не так ли? Нагито хочет спать — почти что отчаянно, — но тогда Хаджимэ уйдёт, и завтра он проснётся один, в доме с бесконечными коридорами, в которых нет никого, с кем можно было бы поговорить.

Слова вырываются из его рта прежде, чем он успевает их осознать:

— Нет, я... я не хочу идти спать, чтобы ты не...

— Чтобы я не что, Нагито? — осторожно спрашивает Хаджимэ, когда проходит достаточно времени, чтобы оба поняли, что продолжения от Нагито не последует. Он пытается подвинуться так, чтобы оказаться лицом к лицу с Нагито или, по крайней мере, иметь возможность разглядеть выражение его лица, но Нагито искусно расположился под таким углом, что это становится практически невозможным при том, как они сидят. Нагито был бы не в силах остановить его, если бы Хаджимэ начал сопротивляться, но он не начал, и Нагито может считать себя счастливчиком, раз так вышло.

Между ними повисает молчание, и Нагито чувствует себя почти что ребёнком, даже пытаясь угомонить гул в голове. Он не должен был говорить этого вслух, не должен был быть так туп, чтобы просто позволить подобной мысли образоваться в его разуме.

— Чтобы я не что, Нагито? — вновь пытается Хаджимэ. Его голос по-прежнему мягок, но в нём есть какая-то нотка, которая, Нагито знает, означает, что он теряет терпение. Это заставляет его содрогнуться. Ему нужно договорить и разобраться с тем беспорядком, в который сам себя затянул.

Так что он прочищает горло, поворачивает голову так, чтобы его голос не был ещё более приглушённым, и спокойно исправляет ситуацию.

— Ничего. Пожалуйста, не обращай на меня внимания. Это была какая-то глупость. — Он делает глубокий вдох. Его слова короткие и отрывистые, совсем не такие, как обычно, и он прекрасно знает, что Хаджимэ это уловит.

Хаджимэ снова смотрит на него. С таким же выражением, как и прежде — расчётливым, словно он пытается оценить что-то, в чём совершенно не разбирается.

Наконец, спустя, наверное, меньше пяти секунд, показавшиеся десятью минутами, он произносит:

— Мне не нравится вариант, что ты будешь тут один, пока болеешь. Что если тебе что-то понадобится ночью?

Нагито почти смеётся. Почти, потому что боится показаться таким же плюгавым, каким себя чувствует. Воспоминания нахлынули на него: пустая кровать родителей, на которой он сворачивался калачиком даже в те моменты, когда их запах уже исчез. Как он играл в доктора в четыре утра с детским термометром и слишком яркой вкладкой браузера на экране.

— Я буду в порядке, Хаджимэ, — шепчет он. — Тебе не нужно беспокоиться.

Он пытается выдавить из себя свою лучшую улыбку, но у него ничего не получается, потому что она исчезает с его лица также быстро, как и появляется, а затем Хаджимэ наклоняется и снова заключает его в объятия.

— Мне не нужно беспокоиться, — тихо потягивает Хаджимэ ему на ухо, уже в третий раз за сегодняшний день, и Нагито начинает думать, что это не просто случайность. — Я хочу. Хорошо, Нагито?

И он не может сделать ничего, кроме как тупо кивнуть. Слова не воспринимаются им правильно, и он мысленно повторяет их снова и снова, пока они не зазвучат искажённо.

— Я не обижусь, если ты хочешь вернуться в общежитие, — слабо бормочет он, исключительно потому, что чувствует себя обязанным это сказать, а вовсе не потому, что хочет этого.

Но Хаджимэ только усмехается и прижимает его крепче.

— С чего бы я хотел быть там? Да, конечно, я прямо мечтаю слушать храп Казуичи, вместо того, чтобы провести спокойную ночь с тобой.

Итак они идут в постель в полдесятого — ровно — и Хаджимэ в той же самой комнате, что и в прошлый раз — невыносимо далеко от Нагито. Это немного беспокоит его, хотя, судя по взбалмошному, почти тоскливому взгляду Нагито, который он бросает на него перед тем, как они расходятся, не только его.

— Уверен, что тебе не нужно больше одеял? Или, может, солнце бьёт в окно утром? Я видел, что занавески не очень спасают от этого, и мне бы не хотелось, чтобы ты рано проснулся.

Солнце встаёт не там, Хаджимэ это знает, а ещё знает, что об этом прекрасно осведомлён Нагито, учитывая, что он не говорил ничего подобного в прошлый раз, когда Хаджимэ оставался у него ночевать. Он не совсем понимает, для чего Нагито это делает — даже если это слегка очаровательно, если не тревожно. Может, он просто хочет затянуть время вместе, или лихорадка погружает его в более глубокий бред, чем ему казалось. Нагито не позволил Хаджимэ сделать больше, чем измерить ему температуру, да и то, он вынул градусник изо рта прежде, чем тот успел пискнуть. Он старается не раздражаться, но это становится всё труднее с каждым разом, как Нагито отказывается от его заботы. Хаджимэ напоминает себе, что Комаэда не привык к заботе о себе, и эта мысль жжёт не хуже, чем мог бы жечь свежий порез.

— Я-то буду в порядке, — заверяет Хаджимэ, а затем, не удержавшись, добавляет: — А вот ты?

Нагито на это расстраивается. Его рот растягивается в милом «о», которое Хаджимэ уже успел полюбить, а глаза распахиваются шире. Они всё ещё стеклянные; жар окропил щёки красными пятнами, и выглядит это всё завораживающе. Именно так Хаджимэ понимает, что Хаджимэ вляпался по самые уши, но эту мысль можно отложить на другой день.

— Со мной всё будет хорошо, Хаджимэ.

— У тебя теперь ещё и горло болит? Голос какой-то странный.

Нагито не может ничего поделать с тем, как он сжимается, поражённый скоростью, с которой Хаджимэ наклоняется вперёд, и прежде чем он успевает понять хоть что-то, они оказываются практически нос к носу. Он думает, что где-то есть инстинкт, подсказывающий сделать шаг назад, но тут рука Хаджимэ поднимается, чтобы прижать его затылок, а другая перемещается к его горлу, и внезапно Нагито не может думать ни о чём, кроме того, как сильно хочет сделать шаг вперёд.

— У тебя есть какие-нибудь лекарства? — продолжает Хаджимэ. — Я могу сходить за ними, если ты скажешь мне, где они. Обещаю.

— Это было так неожиданно, — отшучивается Нагито вместо ответа. Получается коряво и вовсе не забавно, но это всё, что у него есть в данный момент. Как он может объяснить, что с ним всё в порядке, если не считать того, что всё внутри него переворачивается всякий раз, как Хаджимэ проявляет беспокойство. Точнее, как Хаджимэ в принципе говорит.

Но Хаджимэ выглядит недовольным тем, что не получил конкретного ответа, поэтому Нагито спешит исправиться:

— С горлом всё нормально.

Он смотрит на него с недоверием и долей скептицизма. Между бровями Хаджимэ снова появляется складка, и Нагито ненавидит себя за то, что она залегла там из-за него.

— Как скажешь. Но, — и тут он делает паузу, меняет положение рук так, чтобы они оказались заключёнными в объятия друг друга. — Если тебе что-нибудь понадобится, разбуди меня. Хорошо?

Он ждёт ответа — полноценного, вслух, потому что кивком головы тут не обойдёшься. Трудно сказать «да», но ещё труднее вырваться из объятий мгновение спустя. Хаджимэ бросает на него последний, долгий взгляд, прежде чем пожелать спокойной ночи. И вот, он в коридоре, за углом, а после и вовсе скрывается из виду.

Простыни немного холоднее, чем обычно, когда Нагито ложится спать. Благодаря Хаджимэ ему не нужно беспокоиться о том, чтобы задёрнуть шторы, камин тоже выключен — опять же, спасибо Хаджимэ, — и Нагито слегка улыбается при мысли о том, что этот человек становится важной частью его жизни.

Простыни немного холоднее, чем обычно, но он улыбается, когда его тело привыкает к этому. Глаза легко закрываются и, да, он предпочёл бы, чтобы Хаджимэ был здесь, рядом с ним, прижимающим к себе, но так тоже хорошо. Хаджимэ всего в нескольких дверях от него, он не ушёл, и это главное.

* * *

В эту ночь гремит гром, потому что, ну, а как иначе?

Дождь стучит по окнам, как тысяча мелких иголок, отбивая ровный ритм, который мог бы быть успокаивающим, если бы Нагито не сидел, пытаясь отдышаться от остатков кошмара. Его голова не держится прямо, он не может понять, на какой части кровати он находится, не может понять, что освещает внутренний дворик короткими вспышками. Он словно плывёт, снова тонет в океане, и не может определить, в какую сторону нужно плыть.

Это был кошмар о его родителях. На этот раз не о самолёте, а о дне после похорон, когда он оббежал все комнаты в доме и не нашёл их. Ему было восемь, и он всё прекрасно понимал; сейчас ему двадцать три, и он понимает это ещё лучше, но бешеный стук сердца выдаёт, какую боль это до сих пор доставляет. Может быть, дело уже не столько в родителях — во всяком случае, эта тоска уже поутихла, — сколько одиночество. Ужасающее чувство того, что он никогда ни с кем не будет достаточно близок, не достигнет того, к чему он так отчаянно стремится.

Возможно, именно поэтому он встаёт с постели, едва не спотыкаясь о край одеяла, сброшенного на пол, и вздрагивает от раскатов грома прямо за окном. Дверь открывается с трудом, и в итоге он почти что срывает её с петель — по крайней мере, ему так кажется. Хотя где-то в глубине подсознания Нагито знает, что у него просто нет физических сил для этого.

Подсолнухи в его прихожей создают неровные тени от света, проникающего под дверь. В этой комнате нет окон, не на что ориентироваться, поэтому Нагито закрывает глаза и шаркает вдоль стены к двери. Он чувствует себя глупо и, скорее всего, выглядит также, но есть что-то сложное в том, чтобы смотреть на этот стол посреди огромной комнаты.

Нагито не знает, куда идёт. Но в то же время как бы и знает, и это заставляет его сердце стучать о рёбра с новой силой.

Уже не в первый раз он радуется, что оставил свет в коридоре включённым. В темноте всё выглядит более устрашающе: деревянные перила и лестница, ведущая в фойе; простор пустого пола перед альковом с видом на задний двор — а сейчас он не в настроении лицезреть ещё и это.

Когда он, спотыкаясь, выходит в коридор, его хватка на двери ослабевает, и она закрывается с таким грохотом, какой вполне мог разбудить Хаджимэ, будь он поближе. Эта возмутительная какофония разлетается по всему тихому дому, но почему-то от неё становится лучше. Большую часть времени Нагито живёт тихо — он не из тех, кто любит шуметь.

Слишком многое крутится в его голове — всё слишком сложное, чтобы разбираться с этим сию секунду, и почти ни одна мысль не отличается связностью и чёткостью. Ему нужно позвонить Мацуде утром, присмотреть диван на балкон и...

Он больше не напротив своей спальни. Словно внезапно впав в забытье, в памяти Нагито не отложилось, как он прошёл по коридору. Сон как рукой сняло, сначала постепенно, затем резко, стоит ему осознать, где он находится и что он делает, подняв кулак невероятно близко к свежевыкрашенной двери перед ним.

Он напротив комнаты Хаджимэ. В какой-то бесноватый час утра и без какой-либо веской причины для беспокойства.

Пол в некоторых местах поскрипывает — эту особенность Нагито сохранил даже после того, как переложил дерево, несмотря на косые взгляды подрядчиков — потому что так он чувствует себя по-домашнему уютно. Без этого всё кругом слишком тихо — даже малейший шум иногда приветствуется, каким бы жалким он ни был. Он просто надеется, что это было не слишком громко, чтобы разбудить Хаджимэ, заставить его выйти в коридор и увидеть Нагито, стоящего за дверью, подобно какому-то психу. Ведь так оно есть, правда? Жутко и грустно то, как он бежит за утешением после кошмара, как маленький ребёнок.

— Было бы неправильно, если бы кто-то вроде меня потревожил Хаджимэ, — шепчет он себе и призракам прошлого, всё ещё витающим в ночи. Свет в коридоре не горит. Здесь всё по-другому: темно, промозгло и одиноко.

Рука Нагито опускается с поражением. Он едва ощущает её на шелковистой ткани своих пижамных штанов. С опущенной головой и глубоким вздохом, сотрясающим лёгкие, он, должно быть, похож на какого-то чересчур драматизирующего актёра; персонаж, у которого разбито сердце, ожидающий облегчения, которое должно вот-вот наступить, нужно лишь дождаться нужного момента.

Только вот он не актёр, и никто не придёт, чтобы выбить у него землю из-под ног и поставить этим всё на свои места. Ему нужно взять себя в руки, вернуться в спальню и наблюдать за восходом солнца над верхушками деревьев, как он обычно делал.

Что-то остаётся неизменным. Солнце, океан, и то, что он испытывает прямо сейчас.

Половицы вновь скрипят, но он не двигается. Это заставляет его сердце подпрыгнуть к горлу, и он замирает, всё ещё вялый от вируса, который подхватил. Однако паника ни к чему не приведёт, к тому же, возможно ничего не случилось. Может, это сквозняк, рвущийся из окна, которое он по ошибке оставил открытым, или, что более вероятно, просто плод его воображения. По коридору никто не ходит, а спиной он стоит к двери Хаджимэ. Так что, если это не оттуда, он...

Но звук раздаётся вновь, вместе с другим, отчётливо напоминающим стук чьих-то ног и разрезание воздуха при открытии чего-то.

— Нагито?

И весь мир замирает.

Так что, возможно, он позволяет себе издать очень пронзительный и очень постыдный взвизг. И, возможно, он спотыкается о свои собственные ноги, когда вздрогнет всем телом, но Хаджимэ ловчее и бодрее, так что его ловят прежде, чем происходит хоть что-то. Он лишь надеется, что Хаджимэ не чувствует, как сильно стучит его сердце — это было бы самым неловким из всего вышеперечисленного.

— Что ты здесь делаешь, Нагито? — спрашивает Хаджимэ, и голос его, да, сонный, но в то же время такой... такой мягкий. Словно он просто обеспокоен и совсем не сердится, что его разбудили.

— Как ты узнал, что я здесь?

Хаджимэ выпрямляется сам, и помогает Нагито встать ровно, но хватку не ослабляет.

— Я слышал тебя, — прямолинейно говорит он, и Нагито рад, что Хаджимэ не видит, как покраснели его щёки. — Сначала я проснулся от грома. Но потом я услышал скрип, а потом услышал, как ты что-то сказал, вот и вышел проверить.

Он оглядывает Нагито.

— Я подумал, что ты будешь слишком нервничать, чтобы войти самому, поэтому пошёл тебе навстречу. Что случилось?

— Я...

Голос Нагито надламывается, не успев выдать и одного нормального звука. Его челюсть захлопывается в короткой попытке удержать слова, стоящие за этим: как он проснулся, испуганный и одинокий, и вспомнил, просто интуитивно, что Хаджимэ здесь. Как он не хотел его беспокоить, но что-то подсказало, что можно это сделать. Что Хаджимэ не будет зол.

Он не чувствует этого, но его лицо, должно быть, исказилось от огорчения, потому что внезапно Хаджимэ втягивает его в комнату. Или ведёт его, с учётом всех лёгких прикосновений к его руке и ласковых слов, которые слишком нечёткие для Нагито, чтобы он мог их осознать. Они идут к кровати бесшумными шагами; Нагито не слышит скрипа пола, но он не обращает на это внимания.

К тому моменту, как они добираются до кровати, видеть в темноте стало легче, и Нагито почти различает, как Хаджимэ пододвигает одеяло, создавая ещё одно место.

— Если хочешь, — он делает неловкий жест в сторону постели и слегка склоняет голову.

И Нагито хочет — так отчаянно хочет, что чувствует покалывание в пальцах и зуд в горле, — но всё ещё колеблется. Это незрело, и часть его ждёт неизбежного момента, когда Хаджимэ отменит приглашение и злобно посмеётся над ним в той жестокой манере, к которой Нагито привык от других людей. Конечно, это сон, и он проснётся в любой момент, завернувшись в одеяла в тёмной комнате, где нет никого, кроме теней, кто мог бы его утешить.

Когда он возвращается в реальность, Хаджимэ сидит на краю матраца, задержав пальцы на запястье Нагито, явно не понимая, что будет лучше: отпустить его или удержать.

— Давай, — настаивает он. Тихо, ласково, будто на чуждом языке, и это заставляет Нагито почти сразу же нырнуть в постель. Они немного двигаются, прежде чем устроиться под одеялом — Хаджимэ перебирается на дальнюю сторону, чтобы Нагито не пришлось дёргаться.

— Так нормально, да? Ты не против? — снова спрашивает Хаджимэ. Он взбивает подушки под их головами, переставляет их у изголовья, как кусочки головоломки. Нагито понимает, что эти проявления нервов — из-за него. Из-за того, что он ещё ничего не сказал.

— Да. Не против.

Его голос тихий, хрупкий и чуть-чуть пустоватый, но он хотя бы слышим.

— Мы можем, — продолжает он нерешительно, — может, мы можем...

Обняться — вот что он хочет сказать, но слово заменяется жестом. Он слишком боится произнести это вслух.

— Да, — шепчет Хаджимэ в ответ. — Да, можем.

Так они и засыпают в обнимку: голова Нагито прижата к бьющемуся в ровном ритме сердцу Хаджимэ, а дыхание Хинаты скользит по его волосам. Это мягко, мило и так непосильно нежно.

Только на грани сна, застряв на полпути к миру сновидений, он понимает, что Хаджимэ не переспросил, из-за чего он сюда пришёл.

«Хаджимэ было не важно это, — определяет его сонная, довольная часть. В его разуме не хватает сил, чтобы придумать негативную историю и накрутить себя ею. — Он просто рад, что ты здесь».

И едва ли не впервые Нагито в это верит.