Графство Фелл, некогда достаточно зажиточное и внушительное, ныне являлось одним из самых маленьких графств в северном Уэльсе. Так уж получилось, что почти все мужчины в роду Фелл отличались непоколебимой гордостью и хвастовством и, к тому же, имели слабость к бессмысленным спорам и азарту. А так как везением мужчины этого рода, как правило, не отличались — за несколько последних поколений множество из земель графства отошло в более удачливые руки их соседей. К счастью, один из крайних владельцев вырос человеком очень бережливым и наконец-то перестал, так сказать, разбазаривать родовые земли почём зря. Несмотря на врождённую любовь к помпезности и шику он предпочитал христианскую строгость и здоровый рационализм, ограничиваясь лишь излишне мудрёнными и пафосными речами, из-за которых его прислуге порой приходилось ломать головы в попытках понять: хочет ли их господин чай, букет цветов или сотню невинных ягнят, изжаренных на вертеле. Слыша такие поручения и, как правило, не получая к ним пояснений, они выходили из ситуации как могли: готовили чай, букеты цветов и ягнят на вертеле — не сотню, конечно, но парочку точно. А потом получали снисходительную улыбку от мистера Фелла и терпеливо мудрели, пока он читал им лекцию о том или о сём, в которой пространно объяснялось, что он имел в виду и почему сказал так, как сказал. И хотя понимать их господина им бывало очень сложно, они всё же предпочитали оставаться под его крылом, потому что так или иначе, а человек из господина Габриэля Фелла получился не самый плохой. К тому же прислуге в доме Фелл ещё относительно легко приходилось, больше всего от сложности господина Фелла страдал его сын — юный наследник и рода, и, как считал и хотел Габриэль, великой мудрости — Азирафель Фелл.

Десятилетнего Азирафеля отец не раз называл самым важным человеком в его жизни, и Азирафель всегда очень гордился и радовался, слыша это, пока не начал подозревать, что самым главным человеком в жизни Габриэля является всё же сам Габриэль. Он брал Азирафеля с собой почти во все поездки, и Азирафель был рад путешествовать с отцом по их и соседним графствам: ему нравилось, сидя в трясущейся карете, наблюдать, как холмы сменяются равнинами, равнины — лесами, и как из лесов снова вырастают холмы; нравилось, как текут реки и как отражается небо в глади озёр, и как природа меняется, каждый день играя цветами и красками. Не меньше нравилось Азирафелю и наблюдать за жизнью других людей, особенно обычных, бедных мальчишек. Он, конечно, всегда подозревал, что их жизнь куда сложнее, чем его, но отец часто говорил ему, что у бедных возможностей больше, чем у богатых, и Азирафель, хоть и не до конца понимал эту концепцию, предпочитал лишний раз с отцом не спорить. Тем более, что жизнь бедных мальчишек казалась ему уж точно куда веселее собственной, а с Габриэлем в принципе лучше было не спорить никогда и ни о чём. И если наблюдать за людьми, животными или природой во время путешествий Азирафель любил, то вот бывать на бесконечных светских вечерах и прогулках, улыбаться взрослым джентльменам и дамам, во всём соглашаться с отцом и, по его просьбам, блистать своими талантами и знаниями — ему, в какой-то момент его жизни, совсем перестало нравиться. Вместо этого всего он с радостью предпочёл бы остаться в своей комнате и прочесть что-нибудь не связанное с обучением или желаниями отца. Предпочёл бы прогуляться по саду или, что лучше, по деревне рядом, молча завидуя ребяческим играм. Или съесть несколько ароматных булочек и сыграть со своей гувернанткой Мэгги в прятки, а потом пойти к морю и долго-долго сидеть на краю утёса, глядя в бесконечную морскую даль. В прочем, к великому его счастью, именно последнее реализовать сегодня удалось.

Азирафель сидел на шерстяном покрывале, расстеленном поверх красивой, зелёной травы, и смотрел в синее, беспокойное море. Ветер пах рыбой и солью, трепал волосы и воротничок блузы Азирафеля, шумел в ушах и заставлял волны с плеском разбиваться о скалы. Ещё по-летнему тёплое солнце сегодня не пряталось за тучами, а сверкало бликами на воде и приятно грело. В корзине рядом стоял горшочек со свежим утренним молоком и лежало несколько таких же свежих булочек с корицей и мёдом. И так же рядом сидела Мэгги — день, с учётом всего этого, был практически полностью идеальным.

«Практически полностью идеальным», а не просто «полностью идеальным» он был только потому, что Азирафель с самого пробуждения не мог отделаться от чувства, будто от него что-то не слишком старательно скрывают. Мэгги — ещё довольно молодая женщина, в некотором роде заменившая Азирафелю мать, обычно очень мягкая и улыбчивая, — смотрела на него с плохо замаскированной грустью, и один раз, как заметил Азирафель, даже украдкой вытирала слёзы, отвернувшись, якобы чтобы поправить книги на полке. Отец за завтраком тоже смотрел на него, что уже было довольно редким фактором, так как обычно за завтраком Габриэль смотрел только на документы или письма и пытался в них вникнуть и со всем разобраться. Только, в отличие от Мэгги, он смотрел не с грустью, а с пристальным изучением, оцениванием и неким сомнением, будто Азирафель из его блестящего сына и одного из главных предметов гордости внезапно превратился в дикого папуаса, который в теории интересен для науки, но, возможно, ещё и очень опасен и в любой момент может проткнуть кого-нибудь вилкой. А ещё отец сегодня не отправил его после завтрака учить псалмы и заниматься вокалом и разрешил поиграть и прогуляться с Мэгги, и, хотя это, несомненно, делало день лучше остальных, это ещё и настораживало.

— Мэгги, — нарушая воцарившуюся между ними молчаливую тишину, позвал Азирафель.

Мэгги тут же повернулась к нему с живым интересом и лёгким беспокойством во взгляде.

— Вы чего-нибудь хотели бы, мистер Фелл? — она мягко улыбнулась и поправила белокурые волосы, легко засовывая их под красную ленту, обвязанную вокруг её головы.

— Да, — кивнул Азирафель и постарался придумать, как бы выразить то, чего бы он хотел, не говоря всего напрямую. — М-м, знаешь, Мэгги, я бы хотел знать что-то, что мне, возможно, нужно знать…

Ему пришло в голову, что вообще-то звучит это не слишком понятно, но, судя по мелькнувшей серьезности во взгляде Мэгги, она поняла. Она вдруг стала очень задумчивой и грустной — такой же, как и утром. Отвернулась на несколько секунд, посмотрела вниз, на камни всех оттенков серого и, местами, белого — из-за птиц, а затем вновь перевела взгляд на Азирафеля.

— Вы очень наблюдательны, мистер Фелл, — мягко заметила она.

Азирафель довольно улыбнулся, чувствуя, как его щекам и ушам становится немного жарко. Ему всегда было слишком приятно слышать похвалу в свой адрес. Всегда, кроме тех случаев, когда хвалили его неприятные ему люди, или же когда хвалили без должного интереса — «чисто для галочки».

— Что ж, — немного неуверенно начала Мэгги. — Ваш отец не запрещал мне говорить с вами об этом, но, полагаю, он бы хотел рассказать вам всё самостоятельно, а от меня просил осторожности в моих выражениях. Хотя мне так же показалось, что ваш отец немного боится… Не знаю, чего именно. Вы уж простите, мистер Фелл, но вашего отца бывает непросто понять, — она смущённо и немного нервно хихикнула и замолчала, сжав в руках белоснежный передничек.

— Ничего, он и в правду любит говорить сложно, — просто ответил Азирафель. Несколько секунд он выжидающе смотрел на всё больше теряющее уверенность и напускную веселость лицо Мэгги, и, подумав, что не дождётся ответа, уже собирался было спросить её, о чем ей нужно осторожно с ним говорить, как вдруг она расплакалась.

— Простите меня, мистер Фелл, — Мэгги развернулась к Азирафелю всем своим невысоким, но довольно крупным телом, и сгребла Азирафеля в тёплые, мягкие и очень крепкие объятия.

— Мэгги? — удивился Азирафель. — Что-то случилось? За что я должен простить тебя?

Мэгги явно попыталась взять себя в руки, прерывисто вздохнула и вновь захлебнулась рыданиями. Прижала Азирафеля к себе ещё крепче, и он почти закашлялся, ощущая себя абсолютно маленьким и беспомощным в руках его гувернантки.

— Мэгги, мне… Неудобно вот так…

Мэгги слабо закивала, всхлипнула, и Азирафель почувствовал её поцелуй в своих кудрях. А затем хватка гувернантки ослабла и он снова оказался свободно сидящим на покрывале.

— Так… Почему ты просишь прощения? — Азирафель коснулся рукой своих волос в том месте, где его поцеловала Мэгги, просто потому что целовали его не слишком часто. Габриэль не позволял себе таких нежностей в его адрес и запрещал Мэгги и прочим слугам проявлять их тоже, так что большим, что получал Азирафель и о чем мог мечтать, был короткий поцелуй в лоб перед сном, после которого, как он заметил, спалось ему куда крепче и спокойнее, чем если его не целовали вовсе.

— Я попросила прощение за объятия, вам ведь было неудобно в них, — слегка срывающимся голосом объяснила Мэгги, поправляя воротник и в целом всю блузу Азирафеля. — Но, понимаете, мистер Фелл, я просто очень боюсь, что могу больше никогда… — она резко замолчала, оборвав себя.

— Что — «никогда»? — испугался Азирафель.

— Неважно, это глупости, просто мои глупости, мистер Фелл, — Мэгги вновь постаралась улыбнуться. — Видите ли, ваш отец считает, что вы должны вырасти добропорядочным джентльменом, достойным членом высшего общества, умным и образованным, и… И он считает, что я не могу дать вам всё то образование, которого вы заслуживаете и которое вам нужно.

Азирафель пришёл в ужас. В одно мгновение перед его глазами пролетели все годы его жизни, практически в каждом моменте которой была Мэгги. Она качала его на руках в детстве и пела колыбельные, одевала, водила гулять и учила плести милые венки из луговых цветов, а так же рассказывала много всего интересного про разные травы и делала для него ароматные чаи и ванны; она мастерила для него небольшие игрушки, читала ему сказки перед сном, заботилась о нём, когда он болел; учила читать, писать и, немного, считать… Она была для него больше, чем просто няней и гувернанткой. Она была его другом, большим и взрослым, интересным другом.

— Он хочет уволить тебя? — представив свою жизнь без Мэгги, спросил Азирафель.

Мэгги слегка засмеялась и нежно провела рукой по его щеке. Азирафель почувствовал приятное тепло в груди, а потом подумал что, наверное, его испуг и ужас отразились и на его лице и что это, должно быть, выглядит довольно забавно, и тоже неловко улыбнулся.

— Нет-нет, мистер Фелл, но мне приятно, что вы так этого испугались, — сказала Мэгги. — Значит, я не зря была с вами все эти годы.

— Конечно же, не зря! — горячо заявил Азирафель. — Но… Разве теперь что-то изменится?

Мэгги кивнула.

— Боюсь, что да, мистер Фелл, — тихо сказала она. — Ваш отец надолго уезжает помогать одному генералу, и в связи с этим хочет отослать вас в частный пансионат для мальчиков. Он находится в окрестностях Лондона, и ваш отец считает, что там вы сможете получить необходимое для приличного джентльмена образование. К тому же наша страна сейчас развивается, а в Лондоне, как в столице, свершают больше открытий, изобретают всякое… В общем, по его мнению, это будет полезно для вас, мистер Фелл.

Азирафель терпеливо выслушал всё это, несмотря на то, что прервать речь Мэгги и протестовать ему хотелось уже после слов о частном пансионате. Задумавшись, он вновь перевёл взгляд на воду и, глядя на её синеву, медленно спросил:

— Но… Разве нельзя, чтобы я остался здесь, с тобой и другими нашими слугами, а образование… Ну… Получил как-нибудь по-другому?

Мэгги поджала губы и покачала головой.

— Боюсь, что нет, мистер Фелл. Ваш отец считает, что в пансионате в вас воспитают дисциплину, сделают вас строгим и мужественным, прилежным христианином…

— А если я не хочу быть таким? — резко поднимая голову спросил Азирафель и почувствовал неприятный ком в горле. — Если я не хочу уезжать так далеко?..

Мэгги мягко погладила его по волосам. Он заметил, что в её глазах вновь блеснули слёзы.

— Вы должны таким быть, мистер Фелл, потому что это правильно и хорошо…

— Но это скучно! — возразил Азирафель и поднялся. — Я не против учиться всему, что мне нужно знать, но я не хочу уезжать отсюда куда-то, не хочу расставаться с тобой и не хочу становиться скучным. Пойдем домой, Мэгги, я поговорю с отцом и всё ему объясню, он наверняка поймет меня и передумает отсылать в этот пансионат.

Развернувшись, он решительно направился через зеленеющий невысокой, местами примятой травой луг к виднеющемуся вдалеке, на фоне таких же зелёных холмов, серому дому.

— Мистер Фелл! — беспомощно позвала Мэгги.

Азирафель не остановился и не обернулся. Сейчас внутри него происходило слишком много всего, к чему он не привык и с чем не знал, как совладать. Его сердце стучало так, будто он только что пробежал несколько миль, и, несмотря на прохладный морской ветер, который теперь дул ему в спину и немного ускорял его шаг, он чувствовал жар. В его разуме и сердце боролись за первенство страх, гнев и обида. Неплохо развитое, живое воображение рисовало ему картины того, как карета увозит его далеко-далеко, и он смотрит в окошко на становящийся всё меньше и меньше дом, на Мэгги, которая машет ему, стоя на дороге, и на других слуг, которые наверняка тоже выйдут проводить их. И смотрит он на это всё так долго, как только может: пока карета не сворачивает за поворот, увозя его в неизвестность. А затем ему так же приходится взглядом прощаться и со знакомыми деревушками, и с холмами, и со всем остальным, что он так любит.

— Мистер Фелл, пожалуйста, подождите, — Мэгги догнала его и тронула за плечо.

Азирафель слегка вздрогнул и растерянно посмотрел на неё. Мэгги, как и всё остальное, теперь виделась ему немного туманно и расплывчато, и он, шмыгнув носом, вытер глаза широким рукавом своей белоснежной блузы.

— Мистер Фелл, я понимаю вас, но вы же знаете, что ваш отец не любит, когда вы ведёте себя недостаточно сдержанно… — Мэгги поставила корзину на траву и положила поверх нее аккуратно сложенное покрывало, а затем, придерживая Азирафеля за плечи, опустилась перед ним на колени. — Я думаю, если вы хотите ему что-то сказать, вам лучше больше подумать о том, как вы это сделаете.

Азирафель представил, как отец строго смотрит на него сверху вниз, когда он пытается сказать о том, что не хочет никуда уезжать, и уже заранее растерял все слова, которые мог бы сказать, и запас решительности, внезапно вскипевший в нём минуту назад. Глядя в голубые глаза Мэгги и читая в них нежность, любовь и печаль, Азирафель кивнул.

— Хорошо… — тихо произнёс он, вдруг почувстововав себя ужасно маленьким и слабым, и точно не способным спорить с упрямым и неприклонным Габриэлем Феллом.

Мэгги вновь обняла его, но не так крепко, как на краю утёса, а мягче и осторожнее — так, что у него было достаточно свободы, чтобы обнять её тоже. Азирафелю нравилось чувстовать её тепло и запах: Мэгги всегда еле уловимо пахла ромашкой, потому что носила её в потайных карманах своих рубашек. Зачастую в таких же потайных карманах она носила и что-нибудь приятное и интересное для Азирафеля, вроде засушенного бутона розы, пёстрых крыльев бабочки бережно положенных между согнутым напополам клочком бумаги, пятнистого пёрышка птицы, интересного камня или ракушки, или же четверостишия, которые Мэгги периодически сочиняла.

Довольно скоро, по меркам Азирафеля, Мэгги отстранилась и взяла его за руку. Подняла корзину и покрывало и серьёзно сказала ему:

— Я буду рядом с вами, мистер Фелл, когда вы соберётесь поговорить с отцом. И я постараюсь вас поддержать. Но сейчас вам всё же лучше хорошенько подумать о том, как и что именно вы собираетесь сказать вашему отцу, чтобы произвести на него наилучшее впечатление и убедить его прислушаться к вам.

— Да, конечно, ты права… Я подумаю. — тихо согласился он и действительно задумался.

Азирафель не обращал внимание на то, как они идут, и как порывисто шумит разыгравшийся ветер в его ушах. Он не сразу заметил, что споткнулся о какую-то небольшую кочку и почти упал, и осознал это только когда Мэгги подхватила его. А затем снова задумался. За свои десять лет жизни он никогда не думал так серьезно и сосредоточенно, и никогда не представлял столько вариантов развития диалога. В этих вариантах были как радостные, в которых Габриэль терпеливо слушал его и понимал, а затем приходил к выводу, что может пригласить гувернёров в их поместье, чтобы они обучили Азирафеля всем нужным для знания наукам. Так и мрачные, серые и очень болезненные, в которых Габриэль Фелл стоял на своём и ни в какую не соглашался с Азирафелем, а затем Азирафель покидал родовое поместье. В некоторых таких мрачных вариантах он уезжал навсегда, потому что в дороге с ним что-нибудь случалось и он терялся, заболевал или умирал, в других мрачных он всё же вполне успешно доезжал до пансионата, несмотря на проливной дождь и грозу, но сталкивался с ужасными воспитателями и множеством незнакомцев, которые не любили его, и в итоге умирал от тоски по родному дому. В третьих, тоже мрачных, начиналась очередная война, захватывающая Лондон и его окрестности и превращающая всё в рукины, и он встречал отца на поле боя, спасал его, а затем они вдвоем возвращались в графство и их жизнь менялась в лучшую сторону. В четвёртых свершалось нашествие ведьм и они превращали всех в маленьких, зелёных лягушат, и Азирафель, будучи таким вот лягушонком, прыгал и плыл через всю страну или даже через целое море к отцу, запрыгивал на его непременно тёмный стол и квакал, пытаясь донести, что это он, Азирафель, и что Габриэлю всё же стоило прислушаться к его словам и никуда его не отсылать… Примерно в этот момент Азирафель задумался о том, каково вообще быть лягушонком и решил, что, наверняка, ужасно сложно, а значит его путь через всю страну к тёмному столу отца будет невероятно тернистым и исполненным всевозможных страданий. Самым ужасным страданием в теле лягушки ему представлялось поедание насекомых. И тут же он задумался ещё и о том, почему лягушки вообще едят насекомых, и не проще ли им есть цветы — они ведь красивее и пахнут вкусно. Подумав об этом он решил, что если вдруг станет лягушкой, то обязательно попробует есть цветы и научит этому других лягушек. Потому что лягушки наверняка не знают, что цветы вкуснее всяких мух и комаров, и оттого страдают, поедая их, вместо каких-нибудь одуванчиков. А затем Азирафель заметил карету у их дома и отца, с распростёртыми объятиями и широкой улыбкой направляющегося к кому-то, скрытому за этой самой каретой. И вернулся к сочинению убедительной речи и попыткам сгрести всю свою храбрость и стойкость в одно целое.

— Сын мой! — радостно воскликнул Габриэль, как только Азирафель с Мэгги подошли достаточно близко. — Иди сюда, поздоровайся со своим почтенным дядюшкой!

Сандальфона Азирафель видел не слишком часто: его невысокий и довольно круглый, в отличие от высокого и статного Габриэля, дядя предпочитал пропадать в разных городах и даже странах, занимаясь истинно родовым занятием — тратя свою часть наследства на всякую ерунду. Нет, конечно, немерения у этих трат были благие, вроде вложений в новые изобретения, попыток наладить собственное дело, покупок благосклонности влиятельных людей и всего в таком духе. Только вот Сандальфон, в лучших традициях рода Фелл, удачей в таких делах не отличался, а потому регулярно, пусть и редко, приезжал к Габриэлю жаловаться на нелёгкую жизнь. Сейчас же он улыбался, глядя на Азирафеля, но его глаза не выражали ничего соответствующего улыбке, и от этого Азирафелю почему-то хотелось спрятаться за спину Мэгги. Однако он глубоко вздохнул и всё же подошёл к отцу.

— Здравствуйте, дядя Сандальфон. Рад вас видеть, — промямлил он, стараясь изобразить на лице хоть капельку приветливости или радости.

Руки Габриэля крепкой хваткой опустились на его плечи.

Азирафель от этого растерялся и испуганно взглянул на Мэгги: она чуть отошла, наверняка для того, чтобы господа не сочли, что она их подслушивает или мешает им, но продолжала серьезно и, к удивлению Азирафеля, даже немного воинственно наблюдать за происходящим.

— Я как раз хотел поговорить с тобой об Азирафеле, дорогой брат, — улыбаясь, к слову, довольно искренне, сообщил Габриэль. — Как ты знаешь, я делаю всё для того, чтобы из Азирафеля вырос высокообразованный и разносторонний молодой человек. Я не жалею средств на его образование, и я даже лично учу с ним святые псалмы, читаю Библию, и слушаю, как он читает книги на латыни и французском языке.

Сандальфон, конечно, это всё знал, и по скучающему выражению, пробивающемуся сквозь его маску радушия, Азирафель понял, что не ему одному уже надоело слушать о том, как хорошо Габриэль заботится о его образовании.

— Но, — продолжал Габриэль. — Я боюсь, что я слишком мягок и не воспитаю из моего сына достаточно стойкого мужчину, способного лавировать в этом суровом мире и в изысканном высшем обществе, среди его сливок, так же ловко, как это делает карась, плывущий по течению. Поэтому… — тут он театрально замолчал и посмотрел сперва на Сандальфона, который в ожидании вопросительно приподнял брови, и на Азирафеля, который немедленно опустил взгляд.

— Поэтому… Что? — слегка нетерпеливо спросил Сандальфон.

— Поэтому я принял решение отправить Азирафеля в отличный пансионат в окресностях Лондона! — торжественно объявил Габриэль и хлопнул— Мистер Фелл! — беспомощно позвала Мэгги.

Азирафель не остановился и не обернулся. Сейчас внутри него происходило слишком много всего, к чему он не привык и с чем не знал, как совладать. Его сердце стучало так, будто он только что пробежал несколько миль, и, несмотря на прохладный морской ветер, который теперь дул ему в спину и немного ускорял его шаг, он чувствовал жар. В его разуме и сердце боролись за первенство страх, гнев и обида. Неплохо развитое, живое воображение рисовало ему картины того, как карета увозит его далеко-далеко, и он смотрит в окошко на становящийся всё меньше и меньше дом, на Мэгги, которая машет ему, стоя на дороге, и на других слуг, которые наверняка тоже выйдут проводить их. И смотрит он на это всё так долго, как только может: пока карета не сворачивает за поворот, увозя его в неизвестность. А затем ему так же приходится взглядом прощаться и со знакомыми деревушками, и с холмами, и со всем остальным, что он так любит.

— Мистер Фелл, пожалуйста, подождите, — Мэгги догнала его и тронула за плечо.

Азирафель слегка вздрогнул и растерянно посмотрел на неё. Мэгги, как и всё остальное, теперь виделась ему немного туманно и расплывчато, и он, шмыгнув носом, вытер глаза широким рукавом своей белоснежной блузы.

— Мистер Фелл, я понимаю вас, но вы же знаете, что ваш отец не любит, когда вы ведёте себя недостаточно сдержанно… — Мэгги поставила корзину на траву и положила поверх нее аккуратно сложенное покрывало, а затем, придерживая Азирафеля за плечи, опустилась перед ним на колени. — Я думаю, если вы хотите ему что-то сказать, вам лучше больше подумать о том, как вы это сделаете.

Азирафель представил, как отец строго смотрит на него сверху вниз, когда он пытается сказать о том, что не хочет никуда уезжать, и уже заранее растерял все слова, которые мог бы сказать, и запас решительности, внезапно вскипевший в нём минуту назад. Глядя в голубые глаза Мэгги и читая в них нежность, любовь и печаль, Азирафель кивнул.

— Хорошо… — тихо произнёс он, вдруг почувстововав себя ужасно маленьким и слабым, и точно не способным спорить с упрямым и неприклонным Габриэлем Феллом.

Мэгги вновь обняла его, но не так крепко, как на краю утёса, а мягче и осторожнее — так, что у него было достаточно свободы, чтобы обнять её тоже. Азирафелю нравилось чувстовать её тепло и запах: Мэгги всегда еле уловимо пахла ромашкой, потому что носила её в потайных карманах своих рубашек. Зачастую в таких же потайных карманах она носила и что-нибудь приятное и интересное для Азирафеля, вроде засушенного бутона розы, пёстрых крыльев бабочки бережно положенных между согнутым напополам клочком бумаги, пятнистого пёрышка птицы, интересного камня или ракушки, или же четверостишия, которые Мэгги периодически сочиняла.

Довольно скоро, по меркам Азирафеля, Мэгги отстранилась и взяла его за руку. Подняла корзину и покрывало и серьёзно сказала ему:

— Я буду рядом с вами, мистер Фелл, когда вы соберётесь поговорить с отцом. И я постараюсь вас поддержать. Но сейчас вам всё же лучше хорошенько подумать о том, как и что именно вы собираетесь сказать вашему отцу, чтобы произвести на него наилучшее впечатление и убедить его прислушаться к вам.

— Да, конечно, ты права… Я подумаю. — тихо согласился он и действительно задумался.

Азирафель не обращал внимание на то, как они идут, и как порывисто шумит разыгравшийся ветер в его ушах. Он не сразу заметил, что споткнулся о какую-то небольшую кочку и почти упал, и осознал это только когда Мэгги подхватила его. А затем снова задумался. За свои десять лет жизни он никогда не думал так серьезно и сосредоточенно, и никогда не представлял столько вариантов развития диалога. В этих вариантах были как радостные, в которых Габриэль терпеливо слушал его и понимал, а затем приходил к выводу, что может пригласить гувернёров в их поместье, чтобы они обучили Азирафеля всем нужным для знания наукам. Так и мрачные, серые и очень болезненные, в которых Габриэль Фелл стоял на своём и ни в какую не соглашался с Азирафелем, а затем Азирафель покидал родовое поместье. В некоторых таких мрачных вариантах он уезжал навсегда, потому что в дороге с ним что-нибудь случалось и он терялся, заболевал или умирал, в других мрачных он всё же вполне успешно доезжал до пансионата, несмотря на проливной дождь и грозу, но сталкивался с ужасными воспитателями и множеством незнакомцев, которые не любили его, и в итоге умирал от тоски по родному дому. В третьих, тоже мрачных, начиналась очередная война, захватывающая Лондон и его окрестности и превращающая всё в рукины, и он встречал отца на поле боя, спасал его, а затем они вдвоем возвращались в графство и их жизнь менялась в лучшую сторону. В четвёртых свершалось нашествие ведьм и они превращали всех в маленьких, зелёных лягушат, и Азирафель, будучи таким вот лягушонком, прыгал и плыл через всю страну или даже через целое море к отцу, запрыгивал на его непременно тёмный стол и квакал, пытаясь донести, что это он, Азирафель, и что Габриэлю всё же стоило прислушаться к его словам и никуда его не отсылать… Примерно в этот момент Азирафель задумался о том, каково вообще быть лягушонком и решил, что, наверняка, ужасно сложно, а значит его путь через всю страну к тёмному столу отца будет невероятно тернистым и исполненным всевозможных страданий. Самым ужасным страданием в теле лягушки ему представлялось поедание насекомых. И тут же он задумался ещё и о том, почему лягушки вообще едят насекомых, и не проще ли им есть цветы — они ведь красивее и пахнут вкусно. Подумав об этом он решил, что если вдруг станет лягушкой, то обязательно попробует есть цветы и научит этому других лягушек. Потому что лягушки наверняка не знают, что цветы вкуснее всяких мух и комаров, и оттого страдают, поедая их, вместо каких-нибудь одуванчиков. А затем Азирафель заметил карету у их дома и отца, с распростёртыми объятиями и широкой улыбкой направляющегося к кому-то, скрытому за этой самой каретой. И вернулся к сочинению убедительной речи и попыткам сгрести всю свою храбрость и стойкость в одно целое.

— Сын мой! — радостно воскликнул Габриэль, как только Азирафель с Мэгги подошли достаточно близко. — Иди сюда, поздоровайся со своим почтенным дядюшкой!

Сандальфона Азирафель видел не слишком часто: его невысокий и довольно круглый, в отличие от высокого и статного Габриэля, дядя предпочитал пропадать в разных городах и даже странах, занимаясь истинно родовым занятием — тратя свою часть наследства на всякую ерунду. Нет, конечно, намерения у этих трат были благие, вроде вложений в новые изобретения, попыток наладить собственное дело, покупок благосклонности влиятельных людей и всего в таком духе. Только вот Сандальфон, в лучших традициях рода Фелл, удачей в таких делах не отличался, а потому регулярно, пусть и редко, приезжал к Габриэлю жаловаться на нелёгкую жизнь. Сейчас же он улыбался, глядя на Азирафеля, но его глаза не выражали ничего соответствующего улыбке, и от этого Азирафелю почему-то хотелось спрятаться за спину Мэгги. Однако он глубоко вздохнул и всё же подошёл к отцу.

— Здравствуйте, дядя Сандальфон. Рад вас видеть, — промямлил он, стараясь изобразить на лице хоть капельку приветливости или радости.

Руки Габриэля крепкой хваткой опустились на его плечи.

Азирафель от этого растерялся и испуганно взглянул на Мэгги: она чуть отошла, наверняка для того, чтобы господа не сочли, что она их подслушивает или мешает им, но продолжала серьезно и, к удивлению Азирафеля, даже немного воинственно наблюдать за происходящим.

— Я как раз хотел поговорить с тобой об Азирафеле, дорогой брат, — улыбаясь, к слову, довольно искренне, сообщил Габриэль. — Как ты знаешь, я делаю всё для того, чтобы из Азирафеля вырос высокообразованный и разносторонний молодой человек. Я не жалею средств на его образование, и я даже лично учу с ним святые псалмы, читаю Библию, и слушаю, как он читает книги на латыни и французском языке.

Сандальфон, конечно, это всё знал, и по скучающему выражению, пробивающемуся сквозь его маску радушия, Азирафель понял, что не ему одному уже надоело слушать о том, как хорошо Габриэль заботится о его образовании.

— Но, — продолжал Габриэль. — Я боюсь, что я слишком мягок и не воспитаю из моего сына достаточно стойкого мужчину, способного лавировать в этом суровом мире и в изысканном высшем обществе, среди его сливок, так же ловко, как это делает карась, плывущий по течению. Поэтому… — тут он театрально замолчал и посмотрел сперва на Сандальфона, который в ожидании вопросительно приподнял брови, и на Азирафеля, который немедленно опустил взгляд.

— Поэтому… Что? — слегка нетерпеливо спросил Сандальфон.

— Поэтому я принял решение отправить Азирафеля в отличный пансионат в окресностях Лондона! — торжественно объявил Габриэль и хлопнул Азирафеля по плечам.

Азирафель от этого излишне сильного хлопка вздрогнул и поджал плечи, но чересчур гордый собой Габриэль, кажется, не заметил этого.

— Отец… — робко произнес Азирафель. — Я бы…

— Не перебивай меня, Азирафель, я ещё не закончил, — нравоучительно прервал Габриэль. — Свою радость выскажешь позже.

Азирафель закрыл глаза, сглотнул вновь подступивший к горлу ком и заставил себя глубоко вдохнуть и ровно выдохнуть. Сказанные Габриэлем слова эхом звучали в его ушах как приговор к смертной казни.

— Простите, господин Фелл, — вежливо подала голос Мэгги, приходя ему на помощь. — Я слышала, в Лондоне и его окресностях сейчас не слишком безопасно. Вы правы, развитие, конечно, идёт быстро, но там так же много и…

— Мисс Сервайс. — строго произнёс Габриэль и Азирафель, робко взглянув на него, увидел на его лице то самое непреклонно упрямое и немного гневное выражение. — Вашего невероятно безразличного всем мнения никто не спрашивал. Если хотите сделать что-либо благое для моего сына, идите и начните собирать его вещи в дорогу.

Мэгги, к удивлению Азирафеля, не сдалась, и на мгновение Азирафель заметил и в её глазах огоньки непреклонности и упрямства.

— Но возможно стоит обдумать это ещё раз, ведь репетиторов по нужным предметам можно вызвать и сюда… — быстро сказала она.

— Вам же сказали, милочка, — вклинился Сандальфон, смеряя Мэгги надменным взглядом. — Ваше мнение никого не интересует. Но вы, видимо, не понимаете с первого раза. Это всё потому, что вы женщина: у женщин всегда проблемы с интеллектом. К слову, доношу до вашего сведения, что наглость — очень пагубное качество для женщины.

Азирафель удивился ещё больше, заметив, как взгляд Мэгги полыхнул уничтожающей яростью. Она гордо приподняла голову и шагнула почти вплотную к Сандальфону.

— А я доношу до вашего сведения, что без женщины вас бы не существовало. — твёрдо и холодно сказала она, подхватила подол своих юбок и, поднявшись по небольшим ступенькам, вошла в дом.

И Азирафель сразу же почувствовал себя брошенным на поле боя, одиноким воином, стоящим перед многочисленной армией противника совсем без оружия.

— Почему твои слуги позволяют себе это?! — зло спросил Сандальфон. — Как ты мог притащить в наш дом такой сброд?!

— На самом деле, я думаю, ты был несправедлив к Мэгги, дорогой брат, — задумчиво произнёс Габриэль. — Я понятия не имею, что с ней сегодня случилось, но вообще-то она… Была довольно хорошей гувернанткой для Азирафеля на протяжении всех этих лет.

— Да брось, — пренебрежительно фыркнул Сандальфон. — Уверен, ты терпишь её только потому, что её просила оставить бедняжка Люси.

Имя матери от Сандальфона Азирафель слышать не любил, хотя и почти не помнил её. Взглянув на отца он заметил, как тот тоже недовольно поморщился, услышав имя жены от брата.

— Я не хочу говорить об этом, — строго ответил он и тут же, на мгновение опустив взгляд на Азирафеля, вернулся к своему воодушевленному настроению: — Прости за Мэгги, и давай наконец-то пройдём в дом, а то вся эта странная суета отвлекла меня от мысли, что нас, вообще-то, ждёт превосходный обед! И я ведь ещё не закончил рассказ об этом чудесном пансионате!

Старшие Феллы направились в дом, Азирафель неволно пошел с ними: руки отца всё ещё крепко лежали на его плечах и безмолвно приказывали идти.

Габриэль увлечённо говорил без остановки. Даже когда они все сели за стол и милая миссис Смит, их главная кухарка, лично подала им обед, он не ел, а продолжал говорить. Азирафель ещё никогда не слышал от отца столько слов за один раз, потому что обычно Габриэль всё же давал своим собеседникам вставлять слова и даже целые фразы.

Пока Сандальфон с аппетитом поглощал принесённого им жаренного поросёнка, а Азирафель просто ковырял свой кусок мяса вилкой и периодически замечал на себе странные взгляды дяди Сандальфона, Габриэль рассказывал о том, что главный в этом пансионате некий сэр Джордж Яна Джекоби. Из его слов следовало, что сэр Джекоби является не абы кем, а целым профессором греческого языка и латыни, прилежным христианином и достопочтенным джентльменом, прожившим чистую жизнь праведника. Следовало так же и то, что сэр Джекоби очень благородный человек, ведь не только устроил в своём родовом поместье пансионат, в котором дарит образование и надлежащее воспитание будущим членам высшего общества, но и держит некоторых бедных мальчишек в качестве слуг, и позволяет им слушать лекции в свободное от работы время, а иногда и лично рассказывает или объясняет им что-то. А так же, по словам Габриэля, сэр Джекоби практически не присваивал себе денег, которые ему платили за содержание и обучение, а предпочитал, после трат на всё необходимое для воспитанников, заниматься благотворительностью и помогать жителям небольшой деревни, расположенной рядом с его поместьем. В общем со слов явно очарованного всей разведанной информацией Габриэля выходило, что сэр Джекоби этакий святой, живущий на грешной земле, и несущий мир, знания и благодать временами неблагодарному обществу.

Потом Габриэль вскользь пробежался и по другим людям из пансионата, по его преподавателям и некоторым слугам, и все они в его глазах тоже были крайне порядочными людьми, способными благоприятно повлиять на воспитание Азирафеля. Не забыл Габриэль и о строгой дисциплине и нравах, прививаемых в этом пансионате. И слушая о том, что просыпаться там нужно строго в пять утра, по-солдатски быстро умываться и одеваться, а затем идти на утреннюю молитву и пробежку, после которой сразу же следует несколько уроков точных наук и только за ними завтрак, Азирафель подумал, что до завтрака вряд ли доживают многие воспитанники, и уж точно не доживёт он. Он заранее считал это слишком невыносимым и прямо-таки варварским, а вот Габриэль, напротив, был от этого в восторге и считал, что такое воспитание — самое то, чтобы из мальчика вырос мужчина.

— Это всё отличная идея, брат мой! — поддержал Сандальфон, когда Габриэль наконец прервал свой восторженный рассказ.

— Благодарю, — с самодовольной улыбкой ответил Габриэль и всё же приступил к обеду.

Сандальфон скользнул по нему хитрым взглядом, вытер рот салфеткой и посмотрел на Азирафеля.

— Видишь, наш юный Фелл, как твой отец заботится о тебе, — сказал он с приторной улыбкой, от которой, как и от его взгляда, Азирафель не чувствовал ничего хорошего. — Ты должен быть очень благодарен ему за это.

Азирафель неуверенно кивнул. Он не хотел лгать, говоря, что действительно благодарен, но и не думал, что может сказать правду. Однако, снова собравшись с силами, он всё же рискнул взглянуть на отца.

— Эм, папа, я услышал много всего о том, почему ты хочешь отправить меня туда, но… — Габриэль, чуть приподняв брови и, методично пережевывая еду, с лёгким вопросом посмотрел на него. Азирафель поспешно уставился в свою тарелку и крепче сжал вилку в руке. — Но… Я не услышал ничего о том, куда ты уезжаешь, и… Почему в этот раз не берёшь меня с собой.

Сандальфон вдруг очень неуютно и неуместно рассмеялся, так же приторно и неискренне, как улыбался полминуты назад.

— Как очаровательно, — посмеиваясь, ответил он на вопросительный взгляд Габриэля и удивленный Азирафеля. — Как очаровательно, что наш юный Фелл так беспокоится о тебе.

— Да, конечно, — сдержанно кивнул Габриэль и вернул своё внимание Азирафелю. — Азирафель, сын мой, — серьезно, но не без некой мягкости, начал он. — Как ты знаешь, наша великая страна сейчас постоянно учавствует в различных войнах, и хотя в данный конкретный момент у нас временный перерыв, а так же несмотря на то, что все мы жаждем мира и спокойствия, мы, то есть люди знающие, полагаем, что в ближайшие месяцы военные действия могут возобновиться. Мой друг, генерал нашей великой армии, сэр Мастрейд пригласил меня, так как я весьма неплохо разбираюсь в стратегии и военном деле, учавствовать в разработке военных планов, а затем и в военных действиях. И я принял его предложение, потому как это мой долг перед нашей прекрасной страной, и потому как я хочу мира для нашего народа, а для того, чтобы установить мир, нужно победить тех, кто постоянно нарушает наш покой.

— Но, папа, разве это не наша страна развязывает множество войн? — робко возразил Азирафель, сердце в его груди быстро стучало, вилка в руке слегка дрожала. — И разве не проще ради установления мира просто не воевать ни с кем?..

Габриэль, вопреки его ожиданиям, не рассердился, а усмехнулся, и в следующий момент Азирафель, всё ещё боящийся посмотреть на него, почувствовал его руку в своих волосах.

— Ты ещё слишком мал, Азирафель, чтобы рассуждать об этом, — достаточно мягко, но настойчиво ответил Габриэль, и без особой нежности или осторожности растрепал его светлые кудряшки. — К тому же ты ничего не знаешь о военном деле. В пансионате святой Бериллы тебя этому научат, и затем мы сможем обсуждать с тобой подобные темы. Понял?

Азирафель кивнул, и даже слегка обрадовался, когда Габриэль убрал руку с его головы: с одной стороны Азирафель был рад любой ласке со стороны отца, но с другой стороны проявлять хоть какую-то ласку было совсем не в крови у Габриэля.

— Молодец, — охотно похвалил Габриэль. — У тебя есть что-нибудь ещё, что ты хотел бы сказать?

— Да, — вновь кивнул Азирафель. — Я бы, э-э, не хотел ехать в этот пансионат, отец…

— Что? — так, будто не расслышал, спросил Габриэль.

— Я не хотел бы… — растерявшись, попробовал тихо повторить Азирафель.

— Это не обсуждается, Азирафель. — строго отрезал Габриэль.

— Как ты можешь быть таким неблагодарным и не желать принять такое благо от своего отца?! — возмущенно встрял в диалог Сандальфон.

— Я… Я благодарен… — мельком взглянув на него, возразил Азирафель. — Просто я думаю, что мог бы и здесь…

— Нет, это исключено. — перебил Габриэль. — Ты даже под моим контролем достаточно избалованный и мягкий, потому что я не могу быть с тобой настолько строгим, насколько тебе это нужно, а в моё отсутствие тебя совсем избалуют и ты станешь ещё более нежным и ни на что не способным. Ты должен вырасти строгим и сильным мужчиной, сын мой. А пока что в тебе недостаточно много мужских качеств и желаний, и это моя вина: я щадяще относился и к тебе и к Мэгги, и позволял ей быть с тобой более доброй и мягкой, чем стоило бы. Но в пансионате святой Бериллы сэр Джекоби точно исправит это. Тебе пойдет на пользу прибывание там. В будущем ты будешь очень благодарен мне за это. А теперь, если ты закончил есть, отправляйся наверх и проследи за тем, как Мэгги собирает твои вещи. Можешь взять с собой несколько любимых книг, небольшой портрет своей матери или ещё что-нибудь, что ты считаешь ценным.

Азирафель слушал всё это и чувствовал, как его сердце трещит, вот вот готовое разбился. Тарелка и стол теперь были слегка мутными и расплывчатыми, такими же, как Мэгги около часа назад, когда они с ней шли к дому. Только сейчас Азирафель не решался вытереть глаза рукавом блузы, салфеткой, или чем-либо ещё, потому что не хотел, чтобы отец увидел это. Он и так, судя по словам отца, был излишне мягким и ни на что не годным, а такие вот проявления эмоциональности и слабости явно только подчеркнули бы это. Дослушав, он кивнул, спрыгнул с высокого стула, оставляя на столе не тронутую еду, и, извинившись, вышел из столовой.

Дом Феллов был типичным старым замком, выстроенным из крупных камней. Иногда в холодное время года, если не достаточно топить его, здесь бывало прохладно, и в особенно старых участках дома, которые долго не подвергались ремонту, меж щелями в камнях гулял ветер или на стенах скапливалась сырость от дождей. Но Азирафель, хотя порой ему и приходилось кутаться в тёплую одежду или одеяла даже дома, всё равно любил и ветер, гуляющий по дому, и сырость, скапливающуюся на стенах, и холодные камни пола. Медленно, словно во сне поднимаясь по лестнице, он смотрел затуманенным взглядом на внушительные портреты предков, висящие вдоль лестницы. Многие мужчины и женщины на портретах были похожи на его отца, на Габриэля. Такие мужчины были красивыми, высокими и статными. Женщинам, конечно, везло меньше, но они всё ещё были достаточно привлекательны. В качестве редкого исключения встречались среди портретов предков и лица, похожие на дядю Сандальфона, и, конечно, некто более или менее красивый, чем Феллы, кто приходился женой или мужем того или иного предка Азирафеля. Но среди всех лиц и портретов не было кого-то с такими же аномально светлыми и кудрявыми волосами, как у самого Азирафеля, не было кого-то с такими же пухлыми щеками. На этих портретах все были серьёзными, и даже на детских портретах, которые видел Азирафель, все держали лицо. А он на единственном портрете, который у него был на данный момент, широко и ярко улыбался, несмотря на то, что в начале процесса написания Габриэль и попросил его быть таким же серьёзным и спокойным, как и все его предки. И конечно ему, с учётом того, что он всегда был ниже, чем простые мальчики его возраста, вряд ли повезло бы вырасти таким же высоким и статным, как его отец и почти все мужчины их рода. Неудивительно, что отец был недоволен тем, что из него получается: Азирафель ведь был совсем не похож на кого-либо из своих предков и не подходил под критерии красоты их семейства. Азирафель был абсолютно полностью похож на свою мать и, со слов некоторых слуг, знал, что красавицей её считали не многие, а значит и его тоже не считали красивым сейчас и не станут считать красивым когда он вырастет.

Вздохнув от этих мыслей, шмыгнув носом и всё же вытерев глаза, которые, в прочем, тут же снова заполнились слезами, Азирафель свернул в коридор, ведущий к его комнате. Он не хотел прощаться с серыми стенами этого дома и с различными картинами пейзажей и цветов, укращающими эти стены. Не хотел прощаться с книгами в их домашней библиотеке, с камином и с чёрным фортепиано, на котором его учили играть с четырех лет. Он не хотел прощаться со слугами, которые всегда были добры и приветливы с ним, не хотел прощаться с лошадьми на конюшне и милыми овечками в их хлеву, на которых он, по мнению Мэгги, был очень похож.

Мэгги… Когда он открыл дверь своей комнаты — увидел как раз её, сидящую на его большой и высокой кровати с тяжёлыми шторами и рыдающую.

Он дрожащим голосом спросил, почему она плачет, и Мэгги ответила, что это от того, что она не хочет расставаться с ним и волнуется о нём. Азирафель тоже не хотел расставаться с ней и волновался о ней, потому что опасался, что, оставшись за главного в их доме, дядя Сандальфон её прогонит. Он почти что дал волю слезам и рыданиям, но в последний момент передумал и постарался изо всех сил сдержаться — отцу никогда не нравилась его эмоциональность, значит, нужно было исправлять этот недостаток.

Пока Мэгги продолжала собирать его вещи, Азирафель сидел на подоконнике и смотрел в окно, на красивый, всё ещё зеленый и цветущий сад, огражденный небольшой изгородью, и на зелёные равнины за этим садом. Азирафель знал, что это был сад его матери, и что она хотела, чтобы он жил в комнате, окна которой на него выходят, чтобы всегда мог смотреть на цветы и деревья, растущие в этом саду, и вспоминать о ней. И он действительно вспоминал, правда, всего одно воспоминание, очень короткое и туманное, как маленький обрывок ускользающего сна. В этом воспоминании он был в саду, возле куста вкусно пахнущих чайных роз, вокруг всё было залито солнечным светом, и его на руках держала смеющаяся молодая женщина. Он не видел лица этой женщины, но знал с портретов, как она выглядела: её улыбка была такой же, как у него, и волосы такими же кудрявыми, своим оттенком напоминающие мякоть только что разрезанного яблока, и её щеки, как и вся она, были так же, как и у него, немного пухлыми. Кроме этого небольшого воспоминания, нескольких портретов и Мэгги, у Азирафеля от матери ничего не было.

Остаток дня пролетел для него слишком незаметно и смазанно, будто всё происходящее было кошмарным сном. Он видел, как собрали его вещи, видел, как готовили лошадей и карету к поездке, и как собирался отец. Он взял с собой несколько любимых книг, между страниц одной из которых положил хрупкий угольный рисунок, изображающий его мать, и несколько четверостиший, сочиненных Мэгги. Он так же не смог оставить и несколько ракушек, камушков и пёрышек, и засушенный бутон розы — вещицы, являющиеся настоящими сокровищами для него, и не только потому, что все они были очень красивыми и интересными, но и потому, что их для него находила Мэгги во время их прогулок. Он хотел взять с собой ещё и пёстрые крылья бабочки, но побоялся, что они слишком хрупкие и он их не убережёт, и оставил их в своей шкатулке с такими вот его драгоценностями.

Пересекаясь с дядей Сандальфоном он замечал его странный взгляд, которым он смотрит на мебель, картины и вообще всё в их поместье, но не мог понять, что же именно такого странного он видит в его маленьких глазах, и, так как настроения на разгадывание тайн у него не было, решил слишком много не думать об этом. И, по возможности, не пересекаться с дядей Сандальфоном.

Он, с позволения отца, погулял в материнском саду, попрощался с лошадьми и овечками, и с прислугой, и, отказавшись от ужина, ушел спать раньше положенного времени.

В глубине души он надеялся, что, когда проснется, выяснится, что ему всего лишь приснился кошмар и он никуда не уезжает. Потом, когда из-за волнения и множества мыслей уснуть не получалось слишком долго, он стал надеяться, что внезапно заболеет и поездку придется отложить или отменить вовсе. Потом он много думал о том, что же его ждет, и как ему теперь придется жить и справляться со всем, что на него свалится, и к утру всё же уснул в этих тревожных мыслях. И видел во сне все свои самые нереалистичные фантазии, вроде тех, в которых он превращался в лягушонка из-за колдовства злых ведьм.

А утром, как только рассвело, его, практически спящего на ходу, одели, накормили и посадили в карету. И Мэгги действительно, стоя на дороге, ещё долго махала вслед удаляющейся карете. А затем мимо пролетали, исчезая в дали, все реки, холмы, озёра, леса и деревни, которые Азирафель так любил.