«Что ты от меня хочешь?» — шепчет Ингмар, глядя на ленивые, низкие, вызолоченные злым пустынным солнцем волны залива Хафрас.

Он вспоминает северное море — холодное, темное и опасное, вечно ревущее, лижущее подножья скалистых утесов. Оно выбрасывало на берег водоросли и мертвых медуз, от которых потом еще долго тянуло гнилью. Оно проглатывало торговые суда, как ненасытное чудовище из страшной сказки. Оно было своенравным и непокоряемым. И именно из-за его бесконечно далекого горизонта однажды прилетел проклятый соленый ветер, принеся на своих прозрачных крыльях губительную хворь.

Ингмар прикусывает губу и опускает голову.

Потом эта хворь выкосила половину княжеской армии. И заодно забрала его старшего брата.

И боги, которые должны были защищать свой народ, не остановили ее.

«Что ты от меня хочешь?» — шепчет Ингмар, глядя на яркие, украшенные арабесками стены домов в самом центре Эль-Халифа.

Он вспоминает свой родной город — с единообразными деревянными избами, паутиной расползавшимися от княжеского чертога, со скрипучими флюгерами на крышах и с извилистыми улочками, которые по весне всегда размывало от частых дождей, с садами из яблонь и груш и покосившимися заборами, с крикливыми детьми, игравшими в догонялки, толкучкой на рынке и рыбацкими лодками, что всегда отплывали от пирса, едва начинало розоветь небо.

Ингмар раздувает ноздри и сжимает руки в кулаки.

Пламя поглотило все это за одну ночь — и дома, и лодки, и плодовые деревья, — оставив после себя лишь пепел да обгоревшие трупы в снегу.

И боги, которые должны были защищать свою землю, не остановили его.

«Что ты от меня хочешь?» — шепчет Ингмар, глядя, как имам поднимается на минбар и соединяет у сердца сухие ладони, готовясь начать проповедь.

Он вспоминает богослужения на севере — строгий, не допускающий отступлений ритуал. Вспоминает, как холодело все внутри, когда жрец в темном балахоне длинными пальцами касался его лба, потом — центра груди, а потом — плеч; сначала левого, потом правого — и никак иначе. Вспоминает, как на негнущихся ногах подходил к каменным чашам для подношений — и, затаив дыхание, опускал в них колючие еловые ветви и стеклянные бусины, а вырезанные из камня лики богов смотрели на него из-под потолка, но ему самому тогда казалось — будто с самого неба, сквозь облака и крышу.

Ингмар судорожно сглатывает и облизывает пересохшие губы.

Когда в столицу вошло вражеское войско, храмы были разграблены, а жрецы — от старых до юных, — убиты.

И боги, служению которым те посвятили свои жизни, не защитили даже их.

«Что ты от меня хочешь?» — шепчет Ингмар, дрожащими пальцами принимая из рук Джамала мундштук от кальяна, и покорно вдыхает сладкий, дурманящий разум дым. Мысли путаются, когда Джамал начинает говорить, и его вкрадчивый, бархатный шепот оседает отдельными фразами в затуманенном сознании.

«Зачем тебе боги, которые позволили твоим людям проиграть?»

«Они бросили тебя в самый темный час».

«Если им позволено оставаться равнодушными к тем, кто так долго и трепетно их почитал, то и тебе позволено отказаться от принесенных им клятв и обетов».

«Ты ведь уже разочаровался в них».

«Неужто ты не считаешь себя достойным божества, которое всегда услышит тебя и не бросит одного даже на чужой земле?»

Ингмар чувствует влагу на щеках и соль на губах. Он чувствует усталость и желание, чтобы это наконец кончилось и стало снова, как раньше — просто и понятно. У него немного двоится в глазах и во рту до омерзения сладко от кальянного дыма. «Да», — выдыхает он, роняя руки на колени и уже не понимая, с чем соглашается и на какой вопрос отвечает.

Проходит не больше четверти часа, прежде чем Ингмар узнает, что губы у Джамала — обветренные и сухие, а ладони на контрасте с холодным шелком халата — обжигающе горячие.

В рассветный час в мечети светло и тихо. Звуки шагов тонут в ковровом ворсе. Ингмар вздрагивает, когда из-за колонны к нему навстречу выходит имам.

— Эфенди, что-то случилось?

— Нет, — слова царапают горло изнутри, но Ингмар заставляет себя продолжать говорить. — Я просто хотел попросить… чтобы вы научили меня молиться.

Имам смотрит на него долгим, пронзительным взглядом. А затем — медленно выдыхает и склоняет голову.

Ворс ковра оказывается неожиданно жестким, и Ингмар морщится, когда опускается на колени. Пальцы имама рассеянно гладят его по плечам, но почему-то эти прикосновения не успокаивают — от них по всему телу расходится лишь еще большая дрожь.

— Ты молился раньше, мой мальчик?

— Да. Но это было давно. И неправильно.

Ингмар закрывает глаза и за миг до того, как с уст имама срывается первая строка молитвы, — вопреки всем правилам и запретам, — представляет силуэт Всевышнего, восседающего на высоком золотом троне. Черты его лица размыты, и хорошо видно только глаза — такие же изумрудно-зеленые, как у Джамала. И в этот момент ему наконец становится ясно, что тот от него хотел.

«Ты победил. Я отрекаюсь от своих богов».