Оставшись стоять в дверном проёме, я искоса поглядываю на Дейва; он мурыжит зубочистку во рту, перекладывая её то в один уголок губ, то в другой, иногда похрустывает шеей или пальцами, но взгляда не сводит с Хинаты. Его можно назвать симпатичным; он высокий, сухой и хорошо сложен, правда, одет по-дурацки: вязаная шапочка и поношенный пуловер, покрытый серыми катышками, вообще не вяжутся с приятными чертами его лица. Острые скулы, выделяющиеся на фоне впалых щёк, нос с небольшой горбинкой, широкий рот, но тонкие губы, плотно сжимающие зубочистку; отяжелевшие, должно быть, от употребления наркотиков веки вяло натягиваются на серые глаза, с интересом присматривающиеся к Хинате. Она чувствует его взгляд, напрягает плечи и распрямляет спину, придавая себе немного уверенности, и, нервно прочистив горло, завершает свой рассказ.

А Дейв всё смотрит на неё. Наверное, именно так серийные убийцы смотрят на своих будущих жертв.

— Рик, — Дженнифер хрипит как от помех, — налей девочкам чай и иди с Дейвом в комнату. Я потом подойду.

В их троице Рик, похоже, самый тупой. Сидит, хлопает ресницами, будто его только-только спустили с небес на землю, и рассеяно озирается, не соображая, что делать.

— М? — спрашивает он.

— Чай, — коротко отвечает Дейв. — Налей гостьям чай и пошли отсюда.

Вымотано вздохнув, Рик поднимается из-за стола, достаёт две больше кружки с коричневыми потёками на внешних стенках и доверху наполняет их водой из вспотевшего графина, окунает в них два чайных пакетика и ставит на стол, излишне манерным жестом приглашая нас присесть:

— Прошу.

Поблагодарив его лёгким наклоном головы и не самой искренней улыбкой, Хината садится на стул и закидывает ногу на ногу; полы её короткого пальто раздвигаются, и Дейв шумно сглатывает, вытаращив глаза на её бедро. Он даже не сразу замечает, как Рик, вооружившись стеклянным бонгом для курения, хлопает его по плечу, зазывая на весёлые посиделки. Нехотя кивнув, Дейв идёт вслед за Риком, но останавливается возле меня и, смерив подозрительным взглядом, выходит из кухни.

Дженнифер сидит сложив руки перед собой, усердно переваривает ахинею, изложенную Хинатой, и как неживая обдирает заусенцы с пальцев.

— Думаешь, это поможет? — усмехается она, дёрнув бровью. — Отправишь петицию и видео дружку своего папаши, и он всё разрулит?

— Он работает в департаменте образования, — поясняет Хината. — Петиция докажет, что он домогался до девушек из нашего колледжа, а видео — что распространял порнографию.

— Я совершеннолетняя, — напоминает Дженнифер.

— Это не имеет значения, — не желая притрагиваться к грязной кружке, Хината тянется к вазочке с конфетами, берёт красную карамельку и, развернув, закладывает за щёку. — Распространение интимного видео в интернете нарушает закон о неприкосновенности частной жизни.

— А ты всё продумала, — усмехается Дженнифер. — С какого, говоришь, факультета?

— Экономический.

— Тебе бы на юриста учиться, — она не осознаёт серьёзность наших намерений, всё улыбается, сонно покачиваясь из стороны в сторону, будто может свалиться в любой момент. — Должно быть, папка у тебя бизнесмен.

— Вроде того, — кивает Хината. — Так что? Поможешь?

Дженнифер откидывается на спинку стула, скрещивает руки под пышной грудью и, втянув щёки, в преувеличенных размышлениях закатывает глаза к потолку. Не поможет. Это очевидно. Она не собирается ввязываться во всё снова, хочет забыть, как страшный сон. Смотреть на неё тошно; сколько бы усилий она ни прикладывала, выставляя себя пофигистичной сукой, все её насмешки и пустые реплики испаряются, сталкиваясь с ещё не остывшим полем тоски и скорби, окруживших её бронёй. Она не подаёт виду, но всё перед глазами: одежда, волосы и взгляд, серый, как небо, что вот-вот зарядит ливнем, после которого останется только грязь и радужные разводы в лужах бензина. Обидно за неё, жалко. Грустно.

— Мы знаем, — начинаю я, ступая шаг в глубь кухни, — что это решение непростое. Ты многое пережила после публикации того видео, и, поверь, мы бы ни за что не стали просить тебя о подобном, если бы не было необходимости.

Я сажусь на стул, стараясь ни к чему не прикасаться, свожу колени вместе и накрываю их запотевшими ладонями. Дженнифер не скрывает насмешки, рассматривая меня, нервную девчушку в кремовом пальто и шерстяной фуражке цвета топлёного молока.

— Милая ты, — говорит Дженнифер. — Я бы помогла вам, честно, но видео у меня нет, — она всплёскивает руками, давя скомканную усмешку, берёт кружку, предназначавшуюся мне, и отхлёбывает стылую воду, в которой и чай толком не проявился. — Мне жаль.

Хината едва слышно чертыхается, шурша полупрозрачным фантиком карамели; запасной план она не предусматривала, рассчитывала на помощь Дженнифер, полагая, что хотя бы копия того поганого видео у неё осталась.

— Слушайте, — тянет Дженнифер, сощуривая веки, — а вы вообще уверены, что видео слил Хидан?

Мы с Хинатой обмениваемся короткими взглядами.

— В смысле? — спрашивает она, подаваясь вперёд, и берёт ещё одну конфету. — Ты знаешь ещё кого-то, кто способен на такое?

— Я переспала со всей футбольной командой, — ввергнув нас в шок, она поднимает глаза к потолку, щурит один, прикидывая что-то, и уточняет: — Почти. С Узумаки и Акасуной не спала. О, и с Нарой не получилось.

— А с Учихой? — невольно интересуюсь я; Хината тычет в меня локтем.

— С Учихой? — Дженнифер хмурит брови, будто припоминая, о ком я говорю, и загоряется сиянием: — А-а, тот красавчик... Нет, с ним не спала, хотя пыталась. А что? Трахаетесь?

Боже, что за сленг из подворотен?

— Встречаемся.

Тут даже у Хинаты глаза на лоб полезли; она поворачивается ко мне со странной заговорщицкой ухмылкой, мол: «Подруга, я требую объяснений!» Я отвожу взгляд, кусая щёку изнутри, потому что объяснений у меня нет никаких. Мы не встречаемся, но, вроде бы, в отношениях. В странных, сомнительных, но отношениях.

— Окей, — Хината облизывает губы, возвращая разговор к актуальное русло, — мы поняли, что ты… — она осекается, подбирая деликатный синоним к слову «шлюха», и говорит: — Немного легкомысленная, — немного? В футбольной команде 11 человек, и только четверо с ней не спали. Она более, чем легкомысленная, — но что ты конкретно ты имела в виду?

— Некоторые парни из футбольной команды любят померяться членами, снимают видео с девочками, согласованно или тайком — неважно. Они хранят их на какой-то флешке у Хидана. Понимаете? В его руках целая коллекция порнухи с моим участием, и если бы ему приспичило меня подставить, то он выбрал бы видео, где не фигурирует в главной роли.

— Разве у него были причины тебя подставлять? — вдруг спрашиваю я, не намеренно цепляясь к её словам.

Дженнифер теряется, чешет обсыпанный лоб, озираясь по сторонам, будто в поисках подмоги, и тихо закашливается.

— Кхм, что?

— Ты сказала: «Если бы ему приспичило меня подставить»...

— А, — грудь Дженнифер высоко вздымается, — ну, да. Я, вроде как, ему таблетки продавала.

Вспоминаю тот маленький пакетик, которым Хидан потряхивал перед моим носом, пытаясь затащить в постель, и меня разом передёргивает.

— Ты торговала наркотиками? — Хината выгибает бровь, не глядя складывает фантик в колечко и надевает его на мизинец.

Мы играем в копов? Кто из нас хороший?

— Было дело, — улыбается Дженнифер. — Что? — она в шутку вскидывает руки, сдаваясь. — Я завязала.

— Но с чего бы Хидану подставлять своего поставщика? — Хината с хрустом разгрызает карамель. — Иметь знакомого барыгу в кампусе, должно быть, очень удобно.

Причём "иметь" во всех смыслах, но опустим этот момент.

— Он тянул с оплатой, — Дженнифер безразлично пожимает плечами, — и я пригрозила ему. Сказала, что если так пойдёт и дальше, то отвечать придётся перед другими людьми.

— Он испугался?

— Настолько, что выплатил долг в тот же вечер. Но зол был как чёрт, вы бы видели.

— Тогда почему ты так уверена, что видео не его рук дело? — спрашиваю я.

— Потому что он, может, и уёбок, но точно не дебил. Публиковать видео нашего перепихона, не самого лучшего, между прочим, он бы не стал: за такое Дейв ему, как минимум, глаз на жопу мог натянуть. А вот с кем-то другим — запросто.

— А Дейв тебе… кто? — Хината пытается выглядеть максимально незаинтересованной, но именно неестественность её и выдаёт.

— Брат. Старший. Рик младший.

Хината приоткрывает губы, собираясь спросить о чём-то ещё, о чём-то точно не касающемся темы; я морщусь, мотая головой, и нервно бью ладонью по посыпанному крошками столу:

— Погоди, — всеми извилинами пытаюсь обработать полученную информацию, но запутываюсь ещё больше, — если видео выложил не Хидан, то кто по-твоему мог это сделать?

Дженнифер выжидает паузу, тянется за пачкой сигарет, лежащей посреди стола, и закуривает, отстранённо отвечая:

— Да кто угодно.

Я с самого начала не верила в успех этой затеи, но и на провал не рассчитывала. Отсутствие у нас самого главного и весомого доказательства гасит надежду дотла; поникшие мы выходим на улицу и ждём такси. Радует, что отсюда мы поедем на тренировку, а не в общежитие: я бы не вывезла, если бы Хината взялась за свои теории, ведь на награду «Подонок Года» номинирована целая футбольная команда. Наруто сомнениям не подлежит, он слишком хорош для подобной выходки; Сасори всё это вообще не сдалось, а Киба неимоверно правильный, чтобы пойти на такое. К тому же, у него есть сестра, и вряд ли он допустил бы столь грубую оплошность по отношению к другой девушке. Нет, это точно не он.

Шикамару? Бред. Дейдара? Вполне вероятно, но точно это предположение может подтвердить только Сасори: в конце концов, они были близки.

Саске?

Нет. Нет-нет, он не мог этого сделать. Смысл? Когда какие-то недоумки прикололись, расклеив нюдсы Дженнифер по всему кампусу, он потратил весь день, чтобы их сорвать. Нет, однозначно не Саске.

Тогда кто?

За нами приезжает машина, Хината открывает дверь, и, когда одна нога её уже оказывается в ароматизированном салоне, из дома выбегают Дейв и Рик.

— Эу, девчонки! — Рик радостно размахивает руками, будто отшельник, завидевший вертолёт над необитаемым островом. — Не уделите минутку? Или, может, две?

— Две? — усмехается Хината. — Это ваш предел?

Рик гогочет, как чайка.

— Смотря о каких пределах идёт речь, — неожиданно приятно улыбается Дейв, приближаясь.

Хината смотрит на меня, намекая исчезнуть, и хоть я не одобряю её бездумный флирт, в автомобиль всё же ныряю. Но дверь оставляю открытой.

— Об умственных. Интересно, сколько времени потребуется торчку, чтобы сложить пару слов и пригласить меня на свидание.

Хочется позвонить Наруто и всё ему рассказать. Уверена, он примчится сюда уже через секунду, нарушив все законы физики и дорожного движения.

— Что ж, — Дейв ухмыляется, застенчиво почёсывая затылок через вязаную шапочку, — мы можем поехать в картинг-клуб. Завтра. Вечером.

— Картинг? — Хината улыбается, как если бы ей понравилось его предложение. — Звучит здорово.

Ошеломлённый собственным успехом, Дейв не находит слов, суёт руку в карман потёртых джинсов и, выудив что-то, передаёт Хинате. Она кивает:

— Я позвоню.

— Буду ждать.

Охренеть.

Хината садится рядом со мной и громко хлопает дверью, провоцируя негодующее цоканье водителя.

— И что это было? — недовольно спрашиваю я, выгнув бровь. — Он угостил тебя "хорошим настроением"?

— Всего-то дал свой номер, — Хината взмахивает визиткой с потрёпанными уголками перед моим лицом и прячет её в кармашке сумки. — Прикинь, он работает инструктором в картинг-клубе.

— А его босс знает, что он торчок?

— Ой, да брось! Кто из нас не баловался травкой?

Таксист коротко закашливается, ёрзая в своём кресле, а я усмехаюсь:

— Я не баловалась.

— А надо бы, — говорит Хината. — Тебе давно пора расслабиться. Семейные драмы, сессия, Гарвард и Хидан… всё навалилось на тебя в один миг, ты даже не ешь толком.

— Только не начинай.

— Да, не до этого сейчас, — она раздражающе стучит длинными ногтями по кожаной сумке, сосредоточенно уставившись перед собой. — Получается, кто-то выкрал флешку у Хидана и слил видео с Дженнифер в блог. Кто бы это мог быть? — Водитель снова кашляет, но уже дважды; Хината подаётся вперёд и несильно шлёпает по его сиденью: — Подслушивать не хорошо, знаете ли.

— Когда я учился в Дартмуде, травкой там никто не баловался. И никакие видео в сеть не сливали.

— Вы учились в Дартмуде, а теперь работаете таксистом?

Я прыскаю полусмешком, готовясь к увлекательным байкам нашего водителя.

— Вообще-то, у меня есть свой бизнес, — ну началось, — а в такси работаю так, для себя.

Его растянутый рассказ хотя бы отвлекает. Водителя зовут Кевин, ему сорок шесть и он в разводе, но с бывшей женой, Эммой, сохраняет добрые дружеские отношения, в равной степени воспитывая с ней двух дочек — их фотография висит в пластиком брелке на зеркале заднего вида. В свободное от такси время Кевин якобы занимается своим цветочным магазином, где его старшая дочь подрабатывает флористкой, поэтому он разбирается во всех сортах цветов.

— А когда сезон подсолнухов? — интересуюсь я, странно, почти сонно улыбаясь.

— Да сейчас их в любое время года достать можно, — Кевин взмахивает рукой и с хлопком опускает её на баранку, — но самый сезон — лето.

Хината кладёт голову на моё плечо и тихо спрашивает:

— Подсолнухи любишь?

Я киваю:

— Как их не любить?

*•*•*

Обливаясь пóтом и изнемогая, я сижу на скамейке и жду, пока во мне соберётся достаточно воли, чтобы переодеться. Матч состоится уже через неделю, и Темари гоняет черлидерш, как тренер Гай — футболистов, если не хлеще. Девочки, не стесняясь в выражениях, обливают её словесными помоями с головы и до самых пяток, но Темари едва ли придаёт значение их словам — лишь изредка подливает масла, распаляя конфликт обещаниями замучить нас ещё больше. Мне всё равно: я слишком устала, чтобы вступать в дискуссии.

Надув щёки, как хомяк, я запрокидываю голову назад и с шумом выдыхаю; пустые разговоры вокруг меня гудят в неразборчивой вибрации, отдаваясь болезненной пульсацией в мозгу.

— Он мне такой… А я ему… Ну и пошёл он!…

— Попробуй этот блеск, тебе пойдёт…

— Каким гением нужно быть, чтобы сдать экзамен у Като?!

Но за сознание цепляется только одна реплика, и она уносит всё моё внимание:

— Ино вне себя от злости, — едва не обронив очки, Карин стягивает с себя зелёную кофту и неопрятно запихивает в рюкзак. — Саске её бросил. Вернее, они и не встречались. Ну, то есть встречались… Чёрт, я сама уже запуталась.

— Постой, — говорит вторая девушка, — они же выкладывали парные сториз, не?

— Один раз, — напоминает Карин. — Она еле-как уговорила его, но утаила, что опубликует такую же фотку у себя. Саске ведь никогда ничего не выкладывает, да? Вот поэтому и фото то вызвало такой ажиотаж. Ино всё продумала, сохраняла видимость, будто у них с Саске всё серьёзно, тащилась за ним всюду, а на деле… Пуф! Ничего.

Я наклоняюсь за ботинками, достаю их из-под скамьи и, сложив в пакет, сую их в сумку, не застёгивая молнию до конца; неуклюже перебрасываю её ремешок через плечо и медленно, опасаясь вызвать лишние подозрения, выскальзываю в дверь, покидая раздевалку. И бегу.

Зрелище, уверена, забавное: все то и дело оборачиваются на меня, чирлидершу, которая напролом мчится к выходу из спортивного комплекса, распихивая всех встречных на пути. Я одолеваю двойные двери, с силой шмякая кого-то в лоб, и, невнятно извинившись, бросаюсь в сторону футбольного поля. Раздаётся визг тренерского свистка — парни, синхронно выдохнув, вразвалочку идут к трибунам, постанывая от изнеможения. Я присматриваюсь к ним, но из-за проклятой экипировки не могу найти Саске. Только Наруто узнать получается, да и то благодаря капитанской повязке на его плече: он подходит к скамье, достаёт из сумки пластиковую фляжку и, сняв шлем, прикладывается к горлышку, жадно глотая воду.

Холодно, пропотевшая почти насквозь одежда зябко липнет к коже, а каждый мой выдох вырисовывается полупрозрачным облачком пара.

— Наруто! — зову я, хватаясь за ледяные прутья ограждения, разделяющего поле от остальной площади комплекса. Наруто рассеяно озирается и, наконец, отыскав меня взглядом, обходит трибуны, чтобы подойти ближе.

— Саку? — Он тревожно всматривается в моё лицо. — Что-то случилось? Ты почему в таком виде?

— Наруто, мне нужно срочно поговорить с Саске, — я топчусь на месте, разгоняя кровь по жилам, чтобы согреться. — Где он?

Облегчённо выдохнув, он отвечает:

— Он сказал, что неважно себя чувствует, поехал в братство.

— Он там один?

— Ну, раз уж все мы здесь, то, видимо, да, — мои глупые расспросы удивляют его не меньше меня самой. — Мы с ребятами сейчас в KFC пойдём, поэтому у вас есть, как минимум, час на разговор.

Мне не нравится выделение последнего слова, есть в этом что-то двусмысленное, и я вспыхнув безобидной, чисто дружеской злостью, просовываю руку через ограждение, хватаясь за его кофту.

— Ты, конечно, замечательный друг, но ещё один такой намёк, и твоё футбольное снаряжение тебя не спасёт. Уж поверь, рука у меня тяжёлая.

Наруто усмехается, обезоружено вскидывая ладони, и говорит:

— Воу, подруга, полегче, — я отцепляюсь от его формы и в ожидании извинений скрещиваю руки на груди. — Я и в самом деле имел в виду разговор, а ты сама себе что-то надумала.

На его попытку выкрутиться я с усмешкой закатываю глаза и убегаю по направлению к братству. Как назло погодка сегодня ещё та: то дождь ливанёт, то приостановится, осыпая мелкой моросью грязь; холодно и пасмурно, а своё пальто я так и оставила в шкафчике раздевалки, но даже так умудряюсь пропотеть и вымокнуть до последней ниточки своей черлидерской формы.

Плевать. Я испытываю острую потребность в объятиях Саске и, желательно, внутривенно; хочу крепко-накрепко вжаться щекой в его грудь и до потемнения в глазах вдыхать запах его футболки, пока не утолю этот дикий голод.

Измазанные в слякоти кеды скользят на ступеньках — я едва не спотыкаюсь, но успеваю ухватиться за перила и устоять. Поднимаюсь на крыльцо братства и стучусь в дверь, после чего сразу же сгибаюсь пополам, упираясь руками в колени и восстанавливая дыхание. Минута, две — никто не открывает. Нервно притаптываю ногой, осматриваясь, будто под каким-нибудь камнем могут банально лежать запасные ключи; зачёсываю влажные волосы назад. Стучу ещё раз — минута, три, — раздражённо дёргаю дверную ручку, и та на удивление поддаётся, впуская в дом.

Всегда казалось, что бардак тут бывает только во время вечеринок, но нет. Могу поспорить, у пещерных людей носки были менее зловонными, чем те, что разбросаны по периметру братства, дожидаясь то ли стирки, то ли мутации; на столике у дивана помятые банки из-под пива, пластиковая миска с мелкими осколками чипсов и пустая бутылка водки. Получается, футболисты кутят и без вечеринок. Похвально, учитывая, что подобные развлечения едва ли имеют благоприятное влияние на их успеваемость.

Я поднимаюсь вверх, иду по узкому коридору, смутно припоминая, где находится комната Саске, и, остановившись у самой её двери, с улыбкой выдыхаю. Соскучилась. Протягиваю руку, чтобы постучать, но крик, раздавшийся в эту же секунду, прошибает меня разрядом в тысячу вольт, одёргивая:

— Ино, пожалуйста, хватит трахать мне мозги!

Чтобы расслышать всё как следует, я прижимаюсь ухом к двери и задерживаю дыхание:

— Я ничего не понимаю! — Ино только не плачет, жалобно хнычет, будто умоляя: — Я бегаю за тобой с самой школы, ради тебя поступила сюда, не в Колумбийский, а ты говоришь, что ничего ко мне не испытываешь?

— Я не давал тебе никаких надежд, ты сама решилась на эти глупые махинации, сфальсифицировала наши отношения, устроила этот дешёвый фарс, сыграв на домыслах остальных.

— А что мне оставалось делать? — в истерике усмехается она. — Когда мы были во Франконии-Нотч, я чуть ли не в ноги тебе падала, умоляя остаться со мной, но ты пошёл к себе. А утром из вашего домика вышла эта Харуно.

— И поэтому ты решила унизить её при остальных, выставив всё так, будто я с ней спал, верно? Это слишком, Ино, даже для тебя.

— Поставь себя на моё место, представь, если бы человек, которого ты долгие годы безответно любил, вдруг заинтересовался кем-то другим.

Возникает пауза. Я прикладываю трясущуюся ладонь к двери, оставляя на поверхности потный след, и прикусываю губу, ожидая, что ответит Саске.

— Я бы оставил этого человека в покое, если бы знал, что ему хорошо.

Слышу приближающиеся шаги и отскакиваю в сторону, лихорадочно соображая, куда себя деть, и, когда дверная ручка его комнаты со скрипом опускается, я влетаю в первую попавшуюся дверь. Из-за внезапно накатившей паники в первые мгновения я не слышу ничего, кроме оголтелого перестука собственного сердца, вставшего поперёк горла пульсирующим комом. Выравниваю дыхание, успокаивая себя тем, что осталась незамеченной, и прижимаюсь спиной к холодному кафелю, бегло осматриваясь. Ванная. Не так уж и плохо. Всё же лучше, чем оказаться в комнате Хидана.

— Боже, Саске, ты чёртов мудак, слышишь? — они выходят в коридор; их голоса становятся громче. — Я не заслуживаю такого отношения!

— Если так, то я не понимаю, что тебя здесь держит.

Ремешок сумки начинает натирать плечо через кофту; я тихо стаскиваю его через голову и ставлю на пол, не переставая вслушиваться в их разговор.

— Я этого так не оставлю, ты знаешь, — она говорит едко, угрожающе тянет слова, словно зная, куда бить, чтобы разом покончить со всем. — Даю тебе последний шанс, Саске.

Похоже на шантаж. Очень действенный шантаж, потому что Саске затихает, и мне приходится прильнуть к двери, чтобы его расслышать:

— Делай, что хочешь, Ино. Я устал.

Что такого может знать Ино? Внутри, как клякса на промокашке, растекается странное предчувствие, оно пятнает моё устоявшееся доверие к Саске, наводит на неприятные подозрения, даже думать о которых выше моих сил. Прикусив губу, я отстраняюсь от двери, будто в опасении услышать что-то ещё, что едва ли мне понравится.

Голос Саске становится ближе:

— Но, знаешь, — говорит он, опуская дверную ручку, — я был лучшего о тебе мнения.

Я влетаю прямиком в ванную, прячусь за плотной шторкой, вжимаясь в стену с такой силой, как если бы могла смешаться с ней атомами и исчезнуть. Щёлкает замок, Саске заходит внутрь и, судя по его мутной тени, раздевается, собираясь принять душ. Он никак не реагирует на попытки Ино выломить дверь, игнорирует её крики:

— Если ты не остановишься, будь уверен, завтра каждый студент в кампусе скажет то же самое о тебе!

Я вздрагиваю; рычаги смесителя противно вонзаются в поясницу, и мне с большим трудом удаётся проглотить болезненный писк.

А тень Саске надвигается, становится больше, вытягивая руку к шторке — металлические кольца сталкиваются и бряцают, съезжая в сторону, и передо мной оказывается Саске.

Голый. Блин.

Увидев меня, Саске застывает с приоткрытым ртом и выдыхает только:

— Какого… — но не успевает он договорить, как я зажимаю его рот ладонью, отчаянно стараясь выиграть в игре под названием «Не смотри вниз».

И я проиграла уже трижды за эти пять секунд.

— П-послушай, — судорожно шепчу я, — я могу всё объяснить.

Саске хватается за край шторки и прикрывается. Вряд ли стесняется, скорее всего, не хочет смущать меня ещё больше. Приподняв брови, он смотрит в ожидании объяснений, и я цепляюсь за хаотичные обрывки мыслей, чтобы оправдаться и не предстать полной извращенкой, но ни одна из них не складывается в полноценное предложение. На ум приходит только «Сюрпри-и-из». Может, это и было бы к месту, если бы не Ино и её неуёмные вопли:

— Саске! — Ино бьёт кулаками в дверь, сотрясая стену. — Я знаю, что ты трахаешь эту чёртову суку!

Как ни странно, я не могу на неё злиться.

С шумом выдохнув, Саске обхватывает моё запястье, отнимая ладонь от своего рта, и заходит в ванную; я пячусь, пока не наталкиваюсь на стену; слова несвязно роятся в голове, распирая её и отказываясь оформляться в предложения, от чего градус неловкости во мне повышается с каждой проходящей секундой. Должно быть я выгляжу как навязчивая фанатка: то на химии подсяду, то в душ залезу. Какой похабник, чёрт возьми, пишет сценарий моей жизни?

Дабы отвлечься от голого торса Учихи, я задираю лицо кверху, рассматривая большой серебристый диск: похоже, наш ректор вообще не ограничивается в средствах, чтобы угодить футбольной команде, даже тропический душ им установил. Зачем? Я не успеваю сообразить: Саске, крутанув вентиль за моей спиной, включает подачу воды; сначала она совсем ледяная, будто трубопровод сюда прокладывали из Антарктиды, но, спустя уже пару мгновений, температура становится комфортной. Одежда тяжелеет, противно липнет к коже; дышать, стоя под каскадом воды, да ещё и в такой близости с Саске, слишком сложно, и я буквально захлёбываюсь, убирая с лица мокрую пелену волос; возмущённо открываю и закрываю рот, поднимая на Учиху недовольный взгляд, готовлюсь озвучить свою претензию, как вдруг — он впечатывает ладонь в плитку рядом с моей головой и впивается в меня жгучим взглядом. Я теряюсь, колени подгибаются, и стоит снова вспомнить, что он стоит передо мной совершенно голый, низ живота сводит трепетным теплом, совсем неуместным в этот момент.

Ино стучит в дверь, кричит:

— Ответь хоть что-нибудь, проклятый засранец!

Саске невесомо проводит рукой по моей щеке, слегка давит подушечкой большого пальца на искусанную нижнюю губу и едва заметно мотает головой, словно я могу нас выдать. На деле же я не могу издать ни звука; только судорожные полувздохи, от которых приятно кружится голова; Саске наклоняется ещё ближе и плавно очерчивает контур моих губ самым кончиком языка, распространяя мелкую дрожь по всему телу. Самое неправильное во всём этом то, что я позволяю ему меня целовать, пока Ино стоит прямо за дверью и ждёт объяснений; я отвечаю ему, впускаю его язык в свой рот, абсолютно наплевав на все свои принципы, потому что очень и безумно хочу этого.

Под натиском поцелуев врезаюсь затылком в твёрдую плитку, хватаюсь за крепкие плечи, чтобы не упасть, и поддаюсь необъяснимому порыву касаться: провожу ладонями к локтям, плавно перемещаюсь на грудь и несмело спускаюсь к твёрдым кубикам пресса, не решаясь зайти дальше, пока не чувствую, как рука Саске накрывает мою и нетребовательно направляет её ниже.

— Гори в Аду!

Дверь грохочет от ударов Ино, и моя совесть, не просыпаясь ото сна, как сомнамбула, бормочет моими же губами:

— Так нельзя…

Но чувственные поцелуи, которыми Саске осыпает мою шею, сводят с ума, и я глотаю стон, издавая тихий нечленораздельный звук.

— Не представляешь, насколько мне сейчас плевать, — его зубы смыкаются на мягкой мочке уха, и шорох хриплого дыхания поднимает во мне немыслимую волну, направляющуюся к груди. — Ты очень, очень сладкая…

Влажный язык ныряет в ушную раковину, обводит каждый её изгиб, срывая с моих губ частые вздохи. Ещё минута, и у меня не останется сил сдерживаться.

Уже настойчивее Саске тянет мою руку вниз, и в ладонь утыкается скользкая головка напряжённого члена. Мой встрепенувшийся здравый смысл реагирует секундным отторжением, заставляет вздрогнуть, однако я уже давно не повинуюсь его голосу. Смотрю на Саске из-под полуопущенных ресниц, жду хоть слова, но он предпочитает молчать, лишь подаётся вперёд и вновь целует; смазанно мычит что-то мне в губы, когда я решаюсь обхватить его член рукой, и кусается.

— Сожми крепче.

От его хрипа по коже бегут мурашки, и я застываю на мгновенье, пытаясь справится с собой, преодолеть смущение, но Саске стискивает моё запястье, нетерпеливо толкаясь в ладонь, задавая нужный ему темп, под который оказывается очень просто подстроиться.

— Вот так, — он с упоением выдыхает в мои приоткрытые губы, мажет по ним улыбкой, мимолётно целуя, а потом неожиданно притягивает к себе, обнимая за талию, — умничка.

Саске задирает мою мокрую юбку, крепко сжимает ягодицы, болезненно впиваясь в кожу кончиками пальцев, и я невольно выгибаюсь, теснее прижимаясь к нему, не прекращая ритмичных движений рукой.

Мелкие капли воды тарабанят по макушке, а волосы влажной вуалью спадают на лицо, почти полностью его закрывая. Я запрокидываю голову назад, чтобы их убрать, но Саске не Саске, если не воспользуется такой возможностью: он впивается в мою шею, всасывает чувствительную кожу в рот, слегка её покусывая, оставляя багровые отметины, которые придётся как минимум неделю скрывать под воротом водолазки.

Вокруг точечной лампочки на реечном потолке витает облачко пара; воздух в комнате становится влажным, душным, им не наполнить лёгкие, которые так отчаянно нуждаются в кислороде, и в груди появляется каменная тяжесть; от ласк у меня кружится голова, и я цепляюсь за плечо Саске, чтобы устоять.

— Всё хорошо? — Он проводит кончиком носа по хрящику моего уха и чуть отстраняется, заглядывая в мои глаза.

— Д-да.

Я не сразу чувствую тёплое касание на внутренней стороне своего бедра — рука Саске медленно пробирается вверх, к каёмке хлопковых трусиков.

— Постой, — я крепче стискиваю его плечо, почти до крови вгоняя ногти в кожу, но Саске игнорирует мой протест и снова целует.

А я просто не способна не ответить.

Сжав свободную руку в кулак, я несильно стучу им по груди Саске, оказывая незначительное сопротивление, но сдаюсь, потому что — кому я вру? — мне всё чертовски нравится.

Рука Саске ныряет под резинку белья и длинные пальцы перебирают влажные складки, задевая чувствительный клитор.

— Не останавливайся, — напоминает он, когда я, отдавшись новым ощущениям, забываю про его член в своей ладони.

— П-прости...

На лице Саске проскальзывает тень довольной ухмылки, и движения его пальцев возобновляются, медленно, но верно подводя меня к финишу; я распахиваю рот, урывая побольше воздуха, ресницы мелко трепещут от щекочущей слабости, распускающейся внутри с намерением захватить, и я поддаюсь этому ощущению. То, что делает Саске, и близко не стоит с теми редкими попытками удовлетворить себя под одеялом, пока никто не видит; прежде я даже подумать не могла, насколько приятно это может делать кто-то другой, кто не знает моё тело так хорошо, как знаю его я.

Всасываю нижнюю губу Саске, немного оттягивая зубами, перенимая его же фишку, и дразняще медленно обвожу головку члена большим пальцем, распределяя скользкую смазку, когда Саске, забывшись в экстазе, сбивается с нужного мне ритма. Он шумно вздыхает, опаляет мои губы жаром и исправляется, уловив откровенный намёк; раздвигает мою промежность пальцами, медленно обводит клитор средним, усиливая давление и учащая темп, заставляя всё внутри сжиматься и пульсировать в преддверии оргазма.

— Она ушла, — с придыханием шепчет Саске. — Ну же…

Я глухо мычу в его рот, тихо подвываю, целуя подбородок трясущимися губами, и раскрываю их в судорожном вдохе; перед глазами плывут тёмные пятна, я точно теряю контакт с реальностью, словно вот-вот стану невесомой, прозрачной. Рассыплюсь на атомы.

Собственный голос доносится до меня со дна глубокого колодца: громко и несдержанно я вскрикиваю:

— Бляяядь, — да, лучше и не скажешь.

Удерживаю взгляд Саске; обняв меня за талию, он смотрит в мои глаза из-под полуопущенных ресниц, накрывает мою ладонь своей и ещё несколько раз проводит ею вдоль своего члена, шпаря прерывистыми вздохами мои губы, срываясь на тихие полустоны, пока тёплая сперма не забрызгивает рукав зелёной формы. Чего я точно никогда не смогу забыть, так это стон, с которым кончает Саске: низкий и глубокий.

Крепко зажмурившись отступающему напряжению, он подставляет лицо под непрекращающийся поток воды, и я, соприкоснувшись с его подбородком кончиком носа, проделываю то же самое.

Мы правда сделали это? Шёлковая лёгкость в моём теле уверяет, что да; она настолько осязаема, что её едва ли можно списать на игру воображения, впечатлённого видом обнажённого Саске. Всё случилось так спонтанно и в миг, будто прыжок. А это он и был: прыжок в глубокую пропасть. И не известно, что там внизу: острые скалы или тёплая река спокойствия.

Саске нежно пощипывает мои губы своими, вовлекает в тягуче-медленный и долгий поцелуй, абсолютно отличающийся от того, что предшествовал прыжку; мы прижимаемся лбами, пьяно улыбаясь друг другу, и Саске тихо тянет:

— Приве-ет, — будто только что меня увидел и приятно удивлён.

— Привет, — сипло отвечаю я.

— Как ты? — уголки моего рта расходятся всё шире, и приходится прикусить нижнюю губу, дабы не растянуться в вульгарной усмешке. — Прям так хорошо?

— Прям очень хорошо.

Он удовлетворённо мурчит, смазанно целуя мой лоб, и, вернув себе серьёзность, спрашивает:

— А что ты здесь делаешь?

Не сдержавшись, я прыскаю полусмешком.

— Соскучилась.

Он закатывает глаза, усмехаясь моей безнадёжности:

— Если все наши встречи будут проходить так, то скучай по мне почаще.

— Дурак ты.

— Я сейчас отвернусь, а ты ополоснись, если хочешь.

— Мгм, — я киваю, — спасибо.

— За что конкретно?

— Не знаю, — у меня вырывается глупый смешок, я морщусь, сама не понимая, откуда именно взялась благодарность. — За всё?

— Обращайся.

Саске отворачивается, упирается ладонями в серый керамогранит, и я, неспешно стягивая с себя одежду, рассматриваю крепкие мышцы, вылепленные плавными линиями на его спине; завидую каждой капле, что вылизывает дорожку вдоль ровной линии позвоночника, скатываясь к крепким ягодицам. Ловлю себя на мысли, что больше не смущаюсь и никак не пытаюсь себе противостоять; хочу — смотрю и буду смотреть.

Шмякаю мокрую одежду на пол. Утром я уже была в душе, поэтому особо не усердствую: беру шампунь с заржавелой металлической полки, вспениваю в волосах и этой же пеной обмазываю всё тело, после чего подставляюсь под струйки воды, соприкасаясь с Саске спинами. Он стонет:

— Это невыносимо.

Ускоряюсь, чтобы не испытывать его выдержку, и выскакиваю на ошмётки чирлидерской формы; стираю влагу с глаз тыльной стороной ладоней и осматриваюсь, отыскивая полотенце. Пользоваться общим желания нет: не факт, что члены братства вытирают им только руки. На цыпочках подхожу к тумбе, под которую запинала свою спортивную сумку и отыскиваю в ней своё полотенце; зачёсываю волосы назад, чтобы не мешали, и достаю сменную одежду. Джинсы-скинни кое-как налезают на влажную задницу, но приложив достаточно стараний, я всё же умудряюсь застегнуть пуговицу; надеваю джемпер с глубоким квадратным вырезом, который Хината подобрала для меня, когда мы были на распродаже в каком-то масс маркете. Лифчик сейчас был бы очень кстати. Я бросаю взгляд на свою мокрую форму, где лежит бельё, и тяжко вздыхаю. Что ж, зато не голая.

— У вас есть, чем застирать одежду? — прислушиваясь к шороху воды, я обвожу взглядом края раковины и не нахожу ничего, что подошло бы для поставленной задачи: только истончавшееся мыло, которым можно вскрыть вены, да и оно облеплено мужской шерстью. Фу. — Ты мне форму испачкал, — бурчу с лёгким недовольством.

— Посмотри в шкафу, — отвечает Саске. — Там, вроде, пенка для бритья есть.

Конечно, это же идеальный вариант. Ладно, глупо было ожидать большего от университетского братства; то, что они умудряются выживать в столь неприхотливых условиях, само по себе удивительно.

Отстирав белёсые пятна с рукава, я выжимаю форму в умывальник и складываю её в свой пакет, а пакет — в водонепроницаемый отсек сумки.

— Подожди меня в комнате, — говорит Саске, перебивая шум воды, — нам нужно поговорить.

— А у тебя есть фен? — хотелось бы обсушиться, прежде чем выскочить на осенний холод, но разговор тоже будет очень кстати: у меня нарисовалась парочка вопросов.

— Что-нибудь придумаем.

Я киваю, будто Саске может это увидеть, и отвечаю:

— Да, хорошо.

Осторожно выглядываю в коридор, проверяя нет ли кого на горизонте: будет вообще не круто столкнуться Ино после нашей с Саске совместной мастурбации. «Да, Ино, он трахает эту суку. Правда, пока только пальцами, но какая тебе теперь разница». Злорадство ли это? Похоже на то. И совесть, такая святоша, одёргивает при каждой подобной мысли, не позволяя толком насладиться новыми ощущениями. Я теперь, вроде как, в отношениях, у меня, кажется, появился парень, и мне с ним очень хорошо. Однако по-прежнему отсуствует равновесие; я просто балансирую, шаг за шагом следуя вперёд, как канатаходец в цирке. В верном ли направлении? Если всё складывается, то, видимо, да.

Постель Саске не застелил, — вернее, он привёл её в порядок, но покрывалом так и не накрыл. Зато теперь я знаю, что у него на простынях Молния МакКуин.

— Кчау.

Присаживаюсь на край кровати, беру подушку и зарываюсь в неё носом, с шумом втягивая запах. Мой персональный Рай. Не двигаясь с места — мало ли, нарвусь на неприятности — я изучаю комнату одним взглядом, отмечая, что с моего первого визита здесь совершенно ничего не поменялось. Только у фотографии на прикроватной тумбе новая рамка, подаренная мной. Поколебавшись, я кладу подушку на колени и беру фото, придерживая за деревянные края, чтобы не оставить отпечатков на хрупком стекле. Всё та же девушка, всё с той же печальной улыбкой навевает щемящую сердце тоску. Её поразительное внешнее сходство с Саске наталкивает на две догадки: либо сестра, либо мать, и раз уж про сестру я прежде никогда не слышала, то, полагаю, это мама Саске, а человек, некогда стоявший рядом с ней, — его отец.

Хината говорила, что будет правильно, если Саске сам обо всём мне расскажет, что это личное, но чем дольше продолжается его молчание, тем менее уверенной я себя чувствую в отношениях, которые едва ли успели начаться. С какой-то стороны это эгоистично — ждать от него открытости и кристальной прямоты. Я не учитываю его готовность. Саске весьма доходчиво объяснил свои проблемы с доверием, а я всё жажду момента залезть к нему в голову и хорошенько в ней покопаться в поисках ответов на свои вопросы.

Погрузившись в размышления, я потеряла бдительность и не услышала, как в комнату вошёл Саске. Крепко сжав края рамки, я рассеяно смотрю то на него, то на фото. Обездвижено застыв, я одними губами беззвучно молвлю:

— П-прости, — в прошлый раз он совсем не оценил моего дотошного любопытства, и мне бы очень не хотелось повторения того случая. — Красивая девушка.

— Моя мама, — поясняет Саске.

— Да, я так и подумала. Вы очень похожи.

Печально улыбнувшись краешком губ, Саске кивает, подходит ближе и присаживается на край кровати, аккуратно вытягивая рамку из моих пальцев.

— Это фото я сделал в свой день рождения, — начинает он, — мне исполнилось десять, и папа подарил мне цифровой фотоаппарат…

На радостях Саске носился по округе с обновкой и щёлкал всё, что попадалось на пути, умудрился даже поймать брата, целующегося с соседской девчонкой; сфотографировал собаку по кличке Барон, уличил экономку в безделье, за что поплатился парой хлёстких ударов кухонным полотенцем и выскочил в сад.

— В саду у нас росло айвовое дерево. Папа всегда повторял маме: «Оно держится только твоими усилиями», — а она отвечала: «Как и наш брак».

Саске не особо вникал в их междоусобицы, и так чувствовал себя некомфортно, когда родители начинали цепляться друг за друга острыми, как бритва, словами. У них был общий секрет, страшный секрет, который непросто преподнести близким, но Саске всегда тонко чувствовал настроение матери: ей было очень плохо.

— В тот день она выглядела особенно удручённой, — заметив, как Саске с трудом подбирает слова, чтобы продолжить свой рассказ, я беру его руку, лежащую на обнажённом колене, и переплетаю наши пальцы. Он улыбается краешком рта и продолжает: — Родители стояли под тем деревом и тихо о чём-то спорили. Я подумал, что они не откажут мне в совместном фото. Я ничего не знал, но чувствовал — наша семья протянет недолго, хотел запечатлеть момент, в котором всё условно было хорошо.

Так появилась эта грустная фотография.

— С того дня минуло четыре года, я возвращался домой после школы, и ничего не предвещало беды, — он иронично усмехается этой банальной фразе. — Хотел пойти в дом и поужинать, но меня будто потянуло в мастерскую мамы. Она была художницей.

Отец Саске выделил целый флигель под мастерскую, обставил мебелью, чтобы обеспечить жене комфортное пребывание в ней, воссоздав уют маленького деревенского домика.

— Она никому не разрешала смотреть на незавершённые картины, всё время накрывала их простынёй, стоило только услышать, как открывается дверь, — Саске стискивает мои пальцы до боли в фалангах, понуждая меня распахнуть губы в беззвучном стоне. — В тот вечер картину она закончила.

Мать спала, положив голову на твёрдый подлокотник дивана, и Саске, отыскав тёплый плед, укрыл её, чтобы прохлада, пробивающаяся в открытое окно, не застудила её.

— Я не особо всматривался в её лицо: мама часто засыпала в своей мастерской и порой просыпалась только под утро. Всё моё внимание поглотила картина. Она была странной.

В основном мама Саске рисовала пейзажи, редко — людей, да и то — заказные портреты. В тот раз она нарисовала их семью.

— Мама сидела в кресле, а позади неё, уперев руки в его спинку, стоял отец. Я в своей тогдашней манере вальяжно развалился на подлокотнике, стиснув плечи мамы в объятиях, а Итачи стоял с другой стороны и скромно улыбался, придерживая в руке закрытую книгу.

— И что же странного было в той картине? — спрашиваю я, осторожно накрывая его руку своей, чтобы хоть немного ослабить хватку.

— Отец. Мы привыкли видеть его строгим, чопорным, он всегда внушал уважение. Но на той картине он был каким-то не таким. Взгляд у него был хитрым, дьявольским, я бы сказал. Он улыбался, но как-то ехидно, коварно, будто мог сойти с полотна и заключить с тобой сделку на приобретение твоей души. Я засмеялся, спросил: «Ма, а чего это папа такой злой?» Она не ответила.

Не захотев беспокоить мать, Саске поднялся с дивана, но прежде, чем уйти, наклонился, чтобы поцеловать её в висок.

— У уголка её губ были засохшие следы рвоты.

Побрезговав, Саске отшатнулся и услышал хруст пластика под подошвой. Нахмурившись, он опустился на колено и поднял потрескавшуюся баночку из-под медикаментов. Пустую.

— Только рядом две таблетки валялись.

Подскочив на ноги, он отступил назад на несколько шагов и натолкнулся на мольберт — тот упал, задел столик позади и опрокинул полупустую бутылку красного полусухого на пушистый белый ковёр.

— Она проглотила целый пузырёк снотворного и запила всё вином.

Осознав это, Саске бросился к матери в слезах и рыданиях, принялся трясти её за плечи, пытаясь привести в чувства, бил по щекам, задирал её прикрытые веки и кричал, умоляя проснуться.

— Мне было четырнадцать.

Первым порывом стало позвонить отцу, что он и сделал, но тот не ответил: был занят. Тогда Саске дозвонился до «скорой», сел на полу рядом с диваном и, крепко сжав руку матери в ладонях, стал её целовать, тихо повсхлипывая.

— Вот так она умерла.

Мой вдох застревает там, где рождается. Я раскрываю рот, дабы выразить банальное сопереживание, но получается только хриплое:

— Прости, — опускаю глаза, опасаясь встречаться с ним взглядом, поджимаю губы, понимая, что что бы я сейчас ни сказала, всё будет лишь предсказуемой рифмой к словам, которые он слышал тысячи раз. Да и Саске далеко не из тех, кто ищет утешения в чужом сочувствии. — Я не полагала, что всё настолько…

Плохо? Ужасно? Что полагается говорить в таких ситуациях, как мне его поддержать? Проблемы собственной семьи вдруг мерещатся мыльным пузырём, что лопается, едва его успевают выдуть.

— Знаешь, о чём они говорили тогда, в саду? — голос Саске становится таким тусклым, безжизненным, он угасает, как пульс умирающего. Я жмусь губами к его обнажённому плечу и крепко-крепко жмурюсь, будто могу втянуть в себя всю его боль через этот нелепо-детский поцелуй. — Я был ребёнком, многого не осознавал, но сейчас, глядя на эту фотографию, понимаю, что в тот день, в день моего рождения, отец не просто так беседовал с мамой в саду. Он не нахваливал её садоводческие навыки — брехня же — он говорил о своём намерении уйти из семьи. А мама просила у него немного времени, чтобы всё нам объяснить.

За отцом Саске числилось несколько измен, а ввиду состоятельности их семьи вокруг них всегда крутились снобы, которые даже друг на друга смотрели свысока, маскируя неприязнь тонким этикетом. Всякие фифы в открытую обсуждали его похождения, шутили о ребёнке, которого он завёл с любовницей, а мать Саске всегда оставалась в стороне, стыдливо собирая на себе насмешливые взгляды пластиковых девиц.

— Время, о котором она просила, всё тянулось, день цеплялся за день, год за год, но мама и словом не обмолвилась о предстоящем разводе. Только отец подгонял её вечными ссорами.

А тот ребёнок всё рос, и в день, когда миссис Учиха покончила с собой, наглотавшись таблеток, ему исполнялся четвёртый год.

— Пока отец праздновал день рождения сыночка в кругу запасной семьи, я смотрел, как тело мамы укладывают на носилки.

И только домработница, так же нуждавшаяся в утешениях, стояла рядом, уговаривая Саске пойти домой.

— Я остался ждать отца под проливным дождём, но, когда он объявился, пьяный и развесёлый, я не смог вымолвить ни слова. Только посмотрел на него, вложив во взгляд всю ненависть и отвращение, которые испытывал к нему в тот момент.

А спустя меньше месяца с похорон миссис Учихи, отец Саске заселил в их дом свою новую семью.

— Сына он назвал Обито, и это был самый чудовищный ребёнок из всех, что я видел. Ему было только четыре, и с моей стороны, наверное, было неправильно его ненавидеть и презирать. Но я ненавидел.

Каким бы ужасным мужем ни был мистер Учиха, отец из него вышел неплохой: он не разделял сыновей на любимчиков, не делал кого-то из них отщипенцем, стараясь уделять им равное внимание; он посещал футбольные матчи Саске, оплачивал обучение профессора Учихи в Берлине, а младшего сына, Обито, баловал без конца.

— Я терпел этого змеёныша целый год, но последней каплей стал Барон.

Пятилетний Обито любил поиздеваться над любимым псом Саске, бросался в него камнями и палками, поддразнивая, но не осмеливаясь подойти ближе. Не смотря на спокойный нрав и вечно улыбающуюся мордашку, большой зенненхуд внушал страх, поэтому мачеха просила Саске держать его на привязи, а то пёс, не дай Боже, зацапает её драгоценного сыночка.

— Она бесила меня неимоверно, но, я не хотел напрашиваться на проблемы.

Скрепя сердцем, Саске приковывал собаку к будке, садился рядом, отгоняя Обито, как назойливую муху, и, когда он, растеряв весь энтузиазм, исчезал из поля зрения, Саске сразу же освобождал своего пса.

— Отстегнув цепь, я собрался вернуться в дом, но этот киндер-гавнюк успел в считанные секунды закидать Барона камнями…

Саске стискивает челюсти, злясь на одно воспоминание о том дне, и я настороженно спрашиваю:

— Барон набросился на него?

— Нет, — отвечает Саске. — Сакура, когда я зол, я не думаю. Я делаю ужасные вещи, последствия которых потом не могу разгрести.

Я напрягаюсь, хмурю брови, всматриваясь в его отчеканенный профиль.

— Что ты сделал?

— Барон был обучен командам, — говорит Саске, — и я велел ему наброситься на Обито.

Повинуясь команде хозяина, Барон кинулся на мальчика, придавив его к земле пятьюдесятью килограммами звериной ярости, вцепился в него зубами, мотая головой из стороны в сторону, и терзал до тех пор, пока Саске не заметил алые брызги крови.

— Осознав, что я наделал, я кое-как оттащил Барона от Обито.

Саске искалечил мальчишку, а Барона за это потом усыпили.

Я приоткрываю губы, чтобы выдавить из себя хоть слово, но, вдохнув немного воздуха, не осмеливаюсь издать и малейшего звука.

— Это не было детской шалостью, однако отец был готов меня простить, если бы я извинился перед Обито.

— Но ты не извинился.

— Я был подростком, на языке зудел юношеский бунт, и хоть я признавал свою ответственность за содеянное, извиняться перед Обито я не стал. В конце концов, из-за него моя мать покончила с собой, он мучил мою собаку и он изводил меня одним своим существовавнием. Мне казалось, что это он должен просить у меня прощения, и я так и сказал об этом отцу, за что поплатился не только пощёчиной, но и всем, что у меня было.

— Поэтому отец перестал оплачивать твоё обучение в частной школе, — заключаю я.

— Да, — кивает Саске. — Я тогда разозлился, собрал свои вещи и позвонил Итачи. Он учился за границей и не стал бы задавать лишних вопросов, поэтому я соврал, будто мне не нравится в старой школе, а новая находится совсем недалеко от квартиры, которая перешла ему от мамы. Он не возражал, сказал забрать ключи у соседки.

Всё, наконец, становится ясным и трезвым, но во мне нет и капельки торжества и радости, которые я ожидала прочувствовать, заглянув в потёмки семейных тайн Саске, напротив — невыносимая тоска сжимает моё сердце, словно крепкая ладонь, сдавливает в месиво, брызгая кровью из клапанов.

— Но ведь сейчас же ты понимаешь, что этот мальчик ни в чём не виноват? Он не имел никакого отношения к поступкам твоего отца.

— Отчасти я понимал это и раньше, — признаётся Саске, — но ничего не мог с собой поделать. Злился и всё тут.

— А ты бы извинился перед ним сейчас?

Задумчиво опустив взгляд, Саске медлит с ответом; я осторожно вытягиваю руку из его ладони, завожу влажную прядь волос за ухо и жду. Он мотает головой, сипло отзываясь:

— Мне наглости не хватит.

Напряжение из меня выходит вместе выдохом огромного облегчения; не представляю, как бы отнеслась к Саске, если бы он сказал твёрдое «нет». Поднимаю руки, окольцовываю его шею, смыкая пальцы в замок, и притягиваю голову Саске к груди; он не сопротивляется, жмётся ко мне, нуждаясь в поддержке. Я зарываюсь носом в его мокрые волосы, втягиваю в себя запах шампуня, оставляя крепкий поцелуй.

— Люблю тебя, — и на сей раз я признаюсь в этом осознанно. — Очень, очень люблю.

Саске ничего не отвечает, да и я больше не жду признаний. Просто чувствую в себе готовность отдавать свою любовь, ничего не получая взамен, как, наверное, и полагается.

За приоткрытым кверху окном слышится оголтелый перестук крупных линевых капель; они тарабанят по асфальту, по крышам машин, забрызгивают подоконник, где стоит переполненная окурками пепельница. А мы сидим здесь, в печально-нежном тепле комнаты.

— Мне надо идти, — его жёсткие волосы щекочут мои шевелящиеся губы. — Завтра на учёбу.

Саске обнимает мою талию и сильнее прижимается к груди, едва ощутимо мотая головой.

— Побудь рядом, пока идёт дождь, а закончится — сам отвезу.

*•*•*

      @UchihaSasuke01:

Только что был у Итачи

Ты где?

Говорила же, что работаешь

Я закатываю глаза, по-идиотски улыбаясь, и, остановившись напротив входа в WokHouse, набираю ответ:

      Вы:

Я закончила с работой

Пришла в вокхаус

Есть хочу😭

Открываю дверь и захожу в маленький павильон; за стойкой никого, поэтому моё приветствие растворяется в воздухе вместе с мелодичным перезвоном колокольчика. Опускаю взгляд на экран телефона:

      @UchihaSasuke01:

Тебя забрать?

Встретиться надо

Покажу кое-что

Почему бы не написать «соскучился, хочу встретиться»? Сухой такой. Существует ли в необъятной мультивселенной реальность, где Саске не шифруется за короткими репликами, суть которых скрыта за многослойными размышлениями? Если и есть, то, наверняка, схлопнулась — такого передоза моей радости не выдержал бы ни один мир. Такой мудрёный, странный Саске — сплошная головоломка с головы до пят, на изучение которой уходят все мои нервы.

      Вы:

Хочу пройтись

Приходи в общагу

Я возьму для тебя лапшу🥰

Мои сообщения отмечаются двумя галочками, но ответа никакого не следует. Выдохнув, я блокирую экран телефона и сую его в карман пальто. Подхожу поближе к стойке выдачи заказов и пробегаюсь глазами по меню, заученному наизусть — настолько часто мы с Сасори здесь бывали.

В меню нет свинины, только курица и говядина; сорт лапши можно выбрать самостоятельно, от чего зависит продолжительность готовки, и, чтобы не заморачиваться, я всегда беру удон вместо лапши ручной лепки. На первый взгляд, ничего необычного, но здешние соусы и приправы не оставили равнодушной даже такую привереду, как я; полагаю, Азиз, повар и владелец кафешки, использует какие-то народные хитрости, синтезируя арабскую кухню с паназиатской, от чего его еда обретает неповторимый вкус.

На столешнице стоит самодельная табличка: «Перерыв 10 минут». Раньше он подписывал иначе: «Отлучился на молитву. Благодарю за терпение», — но тогда сюда частенько заявлялись хулиганы; они грубили, били окна и орали непристойности. Как-то раз Сасори схватил одного такого бугая и одним ударом в глаз вышвырнул в открытую дверь павильона — в тот день было жарко, и Азиз попросил нас не закрывать за собой дверь.

Должно быть, сегодня он удивится, обнаружив, что я пришла одна.

Со стороны маленькой подсобки, зашторенной цветастым занавесом, доносится шарканье, и вскоре Азиз выходит к стойке, показывая крупные зубы в широкой улыбке.

— Здравствуй, — у него короткая, но густая борода с заметной проседью, блестящая смуглая кожа и огромный нос, похожий на вороний. Заглянув за моё плечо, Азиз удивлённо округляет и без того большие глаза, обрамлённые пышным веером ресниц. — Почему одна?

— Повздорили.

Ощутив ноту грусти в моём лаконичном пояснении, Азиз взмахивает рукой, мол пустяк.

— Помиритесь ещё, не переживай, — он завязывает фартук и надевает перчатки. — Тебе как обычно?

— Да, две порции.

— Ну и почему же вы повздорили? — интересуется Азиз, приступая к приготовлению заказа.

— Не сошлись во взглядах.

Он усмехается.

— Понимаю, — и после его короткого ответа меня тоже тянет посмеяться. — Но, знаешь, что я об этом думаю? — я чуть качаю головой, приготавливаясь к поучительному рассказу мудрого восточного мужчины. — Я думаю, что различия делают нас ближе. Согласись, едва ли на нашей необъятной планете найдётся хотя бы одна пара, в которой оба полностью соответствуют друг другу. Такого просто не может быть. Но чем больше усилий мы прикладываем, чтобы понять человека напротив, тем ближе мы становимся. По-настоящему на место другого встать не получится, и что, нам теперь переругаться всем? Взять меня с женой. Поехали вчера в IKEA, хотели выбрать диван. Ей понравился горчичный, а мне пригляделся красный. Стоим посреди огромного мебельного магазина — я в чалме, а она в хиджабе — и громко ссоримся на арабском. Там все консультанты поседели, я тебе отвечаю.

От того, как смешно Азиз всё пересказывает, меня пробирает смех: он активно жестикулирует и говорит, нарочито выделяя свой акцент.

— И какой диван выбрали в итоге?

— Красный.

— Получается, вы пришли к согласию.

— А чего бы не прийти? Мне жена ясно сказала: «Если так хочешь, бери красный, всё равно тебе на нём спать». Вот теперь лежу на диване и думаю, что стоило взять горчичный, но спать с ней в одной комнате.

— Мужчины.

— И не говори, — он улыбается, пакуя коробки с лапшой в пакет. — Жена у меня умная и рассудительная, но вспыльчивая — мама не горюй. А я упрямый. Постоянно действую ей на нервы, добиваясь своего. Но люблю очень сильно. Просто мы разные. Представь, какой бы была наша жизнь, будь мы все половинками единого целого. Стерильной, искусственной и скучной.

— Хотите сказать, что в любых отношениях должна быть перчинка?

— Не совсем, — он цокает языком. — Я это скорее к тому, что не нужно пытаться изменить дорогого тебе человека. Друг это или любимый. Ты привязалась к нему такому, какой он есть. Сасори делает всё по-своему и смотрит на всех свысока, но в этом его искренность. Он не скрытничает и мнение своё высказывает прямо. И именно за это ты его уважаешь.

Азиз часто становился свидетелем наших с Сасори мелких перебранок, поэтому знает, о чём говорит.

— Да, но порой его искренность бывает неучтивой и грубой.

— Человек как коробка конфет — любимые ты съедаешь первыми, они радуют тебя, а другие — оставляешь на потом. Но покупая эту коробку, ты покупаешь все конфеты. Принимая человека, ты принимаешь его целиком. Просто главное, чтобы любимых конфет в коробке было больше, чем тех, что с желейной начинкой.

Я в непонимании выгибаю бровь:

— В смысле?

— Они омерзительны.

Поддев ручки пакета пальцем, Азиз протягивает мне заказ и машет на прощание рукой.

Разгорячённая его высказываниями, я решаюсь набрать Сасори. На ходу вынимаю телефон из кармана и, пытаясь разблокировать дисплей по Face ID, не замечаю прохожего, направляющегося мне навстречу — врезаюсь и роняю телефон на асфальт.

— Простите, — лепечу я, поднимая взгляд.

— Смотреть надо, куда прёшь, — несколько неожиданно встретить здесь Ино; видимо, моё подсознание вычеркнуло её из списка раздражающих факторов, когда Саске с ней порвал.

Я собираюсь наклониться за телефоном, но Ино опережает меня и поднимает его раньше — смотрит на экран и нервно улыбается.

— Вижу, у вас всё хорошо, — судя по всему, на дисплее высветилась наша с Саске переписка. — Это даже к лучшему. Тем интереснее будет всё вам испортить.

Я выхватываю телефон из её пальцев и сую обратно в карман.

— Почему ты всегда пытаешься меня уязвить?

— О нет, дорогая, я не пытаюсь. Это идёт бонусом, понимаешь? На самом деле, я хочу справедливости.

— Тц, — я качаю головой, — какой ещё справедливости?

— Ну вот смотри, — она выступает на шаг, подходит ближе; я не двигаюсь с места, лишь продолжаю смотреть в чистые голубые глаза, что совсем не вяжутся с её гнилой совестью, — я бегаю за Саске с шестого класса, вместо Колумбийского поступила сюда, в Дартмуд, лишь бы быть ближе, но ему на меня глубоко и душевно плевать. А на тебя нет.

— Так оставь его в покое.

— Я лишь пытаюсь предостеречь, — ехидно растянувшиеся губы кардинально противоречат её словам. — Ты думаешь, что он весь из себя такой крутой и хороший, но не подозреваешь, на какие подлости он готов пойти, если его раззадорить.

Ещё как знаю.

— Я верю ему.

Ей нравится мой ответ.

— Зря.

И снова гадливое предчувствие; я сглатываю и, толкнув Ино плечом, иду вперёд, отдаляясь от неё в противоположную сторону, когда она вдруг выкрикивает мне вдогонку:

— Это Саске слил видео с Дженнифер. Не Хидан.

Резко весь тонус в теле сходит на нет; ручки пакета выскальзывают из дрогнувших пальцев, и я сама едва не оседаю на асфальт, но, кое-как совладав с собой, поворачиваюсь к Ино.

— Ты лжёшь.

— Спроси у него сама. Ты же веришь ему, да?

*•*•*

Чайная ложка звенит, постукивая о стенки моей кружки; пусто глядя перед собой, я размешиваю растворимый кофе в давно остывшем кипятке и жду, сидя за столом. Странно, внутри всё гудит и клокочет, трещит и болит так, что хочется лезть на стенку и выть, а я всё сижу. Единственное, чего сейчас хочу — стать тараканом и бросится под тапок. Потому что вопли и крики сейчас бесполезны, ситуация безнадёжна, а все усилия и шаги, что вели к этому моменту — пройдены. Ничего исправить нельзя.

Кисть заныла; я выпускаю ложку и откидываюсь на спинку стула. Минуты тянутся вечно, когда ты наедине с мыслями. Хината ушла с тем типом, Дейвом, покататься на картинге, поэтому не застала меня в столь дерьмовом расположении духа. Я толком не помню, как мы расстались с Ино; кажется, я попыталась наброситься на неё, но Азиз, увидев всё в окно кафешки, почуял неладное и выбежал, успев нас разнять. Он же и проводил меня до общежития: поначалу расспрашивал, что со мной случилось, но все его вопросы я оставила без ответа, и он замолчал. Только на прощание попросил не унывать. Я пообещала, что не буду.

Обещание нарушила сразу же.

В дверь стучат, и я точно знаю, что это не Хината. Сижу.

Стучат ещё раз. Я хмыкаю и нехотя поднимаюсь со стула, на ходу поправляя сползшую резинку пижамных брюк. Я не плакала, но белки глаз заполонило красными нитями полопавшихся сосудов, да и взгляд у меня, как просёлочная дорога осенью: тусклый, безжизненный.

Открываю дверь и вижу на пороге Саске; он придерживает в руках потрёпанный скетчбук, который, наверное, хотел мне показать. Я пытаюсь улыбнуться — получается кисло. Саске напрягается.

— Что-то случилось?

— Нет, — от долгого молчания голос мой сел; я отступаю в сторону, пропуская Саске в комнату, и он, немного потоптавшись в колебаниях, заходит.

— Разве ты не заходила в WokHouse? — спрашивает он, не заметив на столе обещанного пакета с ужином.

— Заходила, — я закрываю дверь и прислоняюсь к ней, скрещивая руки на груди. — Азиз закрыл кафе пораньше.

— Но WokHouse работает круглосуточно.

Я пожимаю плечами.

— Сегодня не работает.

Саске с шумом вдыхает, кладёт скетчбук на стол и суёт руки по карманам кожанки.

— Что случилось?

— Ничего.

— Сакура, — он теряет терпение, стискивает челюсти до играющих на скулах желвак и спрашивает снова: — Что случилось?

И только теперь у меня получается искренне улыбнуться; как же смешно выглядит его попытка дозваться меня, будто он догадывается о причинах, но не хочет произносить вслух, опасаясь, что предположение его ошибочно. Даже на слезу прошибло: она скатывается вниз, оставляя на щеке зудящую дорожку, и я быстро смахиваю её тыльной стороной ладони, тихо шмыгая носом.

— А что по-твоему могло случиться?

— Ты виделась с Ино.

Я провожу языком по губам, незаметно кивая, и стучусь затылком в дверь, запрокидывая голову назад.

Саске прикрывает веки и сглатывает.

— Я хотел тебе рассказать.

— Хоть не отрицаешь. Это радует.

— Помнишь, я говорил про парнишку? — Саске собирается ступить шаг по направлению ко мне, но я теснее прижимаюсь к двери, мотая головой, и он останавливается. — Про Престона?

— Не оправдывайся, жалко выглядит.

— Сакура, Дженнифер продала ему целый пакет героина. Она его убила.

— И ты решил, что будет справедливо довести её до самоубийства, — не понимаю, как у меня получается сохранять такое спокойствие; я хочу придушить его, повалить на пол, сесть сверху и душить-душить-душить пока пульс под пальцами не угаснет.

— Я не полагал, что всё так обернётся.

— То, что Дженнифер была развязной наркоманкой не означало, что она не вскроет себе вены.

— Я не хотел этого, — шепчет он тихо. — Просто разозлился, когда узнал, что это она.

Как и в случае с собакой, Саске осознаёт свою вину, но это едва ли освобождает его от ответственности за содеянное; как бы глубоко он ни раскаивался, время назад не вернуть, он сделал то, что сделал. Ужасно, что у него на это поднялась рука. Но чему удивляться? Не Саске ли натравил пса на пятилетнего ребёнка.

— Тебе стоит уйти.

— Сакура, послушай…

— Нет! — я выставляю руку, предугадывая его шаг. — Просто уйди.

— Я не уйду.

— Хорошо, — я подхожу к шкафу, отодвигаю дверь в сторону и достаю пальто. — Тогда уйду я.

Саске перехватывает меня, разворачивает лицом к себе, больно сдавливая плечи, и я предпринимаю жалкие попытки вырваться.

— Сакура, я не хочу тебя терять. Выслушай меня, — он прижимает к себе так тесно, что не пошевелиться, не продохнуть; я содрогаюсь, толкаю его, роняя пальто на пол и путаясь в нём ногами. — Пожалуйста, послушай!

— Я ненавижу тебя! — упираюсь ладонями в его грудь, увеличивая дистанцию, и уже не чувствую в себе сил сдерживать эмоции. — Насколько же низко ты пал в моих глазах, Саске! Ты чёртов кусок дерьма!

Кое-как я отстраняюсь; слёзы размывают его образ в сплошное чёрное пятно. Саске обхватывает моё лицо руками, в отчаянии жмётся к губам, целуя так, словно ничего в этом мире не имеет значения; я мотаю головой, давясь рыданиями, и со звоном бью его по лицу.

Я верила ему, и это самое болезненное.

— Не прикасайся ко мне! Я видеть тебя не хочу, уй-ди!

— Сакура…

— Проваливай, чёрт возьми!

— Пожалуйста…

Вцепившись в собственную кофту, я сжимаю её в кулаках, сквозь ткань вонзаюсь ногтями в ладони и кричу до адской боли в глотке, до потемнения в глазах:

— Уходи, мать твою! Уходи! Уходи.уходи.уходи!

Саске закатывает глаза к потолку, сдерживая подступающие слёзы, пальцы его трясутся в ранимом треморе, но во мне не осталось и капли жалости; он высосал из меня всё, что мог.

— Я не хотел, чтобы всё так обернулось.

Уже не зная, куда девать свою ярость, я не глядя хватаюсь за кружку с кофе и швыряю её в черноту, застелившую взгляд, — слышу дребезг и плеск, и вместе с ними ко мне, как по щелчку, резко возвращается спокойствие. Всё снова становится чётким и ясным.

— Уходи, Саске, — я опираюсь на поверхность стола, потому что кисельные мышцы больше не справляются с нагрузкой собственного веса. — Я не буду тебя слушать.

Поджав трясущиеся губы, Саске кивает с судорожным вздохом, медленно подходит к двери и прежде, чем закрыть её за собой, впервые говорит:

— Я люблю тебя.

Слеза подкатывает к кончику моего носа, задерживается на долю секунды и капает на поцарапанную обложку скетчбука.

Как же хорошо, что он сказал это только сейчас.

— Так не люби больше.