Пятничный вечер, граничащий с ночью, завершается тем же, чем и всегда: прогулкой между выстывающих стен немолодых домов родного города, который, возможно, вот уже через несколько месяцев придётся покинуть ради учёбы в достойном университете. На правах без пяти минут выпускников многие ребята из старших групп позволяют себе чуть больше прежнего, но ничего такого, что могло бы удивить педагогов: кто-то заседает в чужих комнатах допоздна, поднимая на уши всех соседей безудержным хохотом, кто-то находит укромные уголки для уединения с собой или с кем-то «самым важным», а кто-то предпочитает выбираться через неординарные выходы на улицу, наслаждаясь свежим воздухом, свободой и полноценной юностью. Олег и Сергей, по понятным причинам, не отказывают себе в последнем удовольствии.
На волю они выбираются из своей спальни на втором этаже довольно нехитро — так, как научили в прошлом году мальчишки на год-другой старше. Сняв кроссовки и осмотрительно проверив, не выглядывают ли из соседних комнат лишние любопытные глаза, они плавно, пытаясь не создавать гула шифера, спускаются на козырёк над крыльцом. Волков всегда вылезает из давно не крашенной рамы первый, чтобы подстраховать и в вопросе спуска, и в вопросе отчитывания — вдруг кто-то всё же ненароком выглянет из окна? Убедившись, что всё в порядке, выставляет руки — пусть и знает, что Разумовскому, приловчившемуся к такой акробатике ещё в первый месяц, давно уже не нужна помощь, а всё равно показывает полную готовность подсобить.
Спуск с покатого навеса, после того, как обуются — дело плёвое. Обхватив один из опорных столбов руками и ногами, можно сползти на пару дециметров, а затем, как пропадёт шанс переломать все конечности, прыгнуть к земле-матушке, на покоцанный временем и гуманитарными фурами асфальт — и вуаля! Знал бы физрук, чем чреваты хорошие результаты в нормативах!
Ночные прогулки, несомненно, всегда опасны чем-либо: наименьшим из зол могла бы стать не самая лояльная воспитательница, заприметившая пропажу двух мальчишек из комнаты старших, наибольшим — патруль, отлавливающий злостных несовершеннолетних нарушителей комендантского часа. Какой-то промежуточной «проблемы» юноши придумать не удосужились, что, по сути, оказалось главной их ошибкой. Было две обозримых беды, от которых им, несчастным авантюристам, было легко увиливать: набитые одеждой постели хорошо сходили за их фигуры, укрытые одеялами, да и соседи длинными языками не отличались; переулки, изученные вдоль, поперёк и по диагонали, с удовольствием укрывали в себе беспризорников, если кому-то из них казалось, что на главных улицах может именно сегодня расхаживать кто-нибудь при исполнении — лучше не придумать.
А вот от агрессивно настроенных прохожих, увы, спасу припасено не было. Угадать наверняка, кто из них окажется спокойным незнакомцем, а кто — неадекватным психом, выйти не могло, поэтому всякий человек, затесавшийся на улицах, воспринимался не как тотальная угроза, но и не как мелочь, недостойная внимания.
Небольшой осторожности в отношении других ночных гуляющих, однако, оказывается недостаточно для безопасного времяпровождения.
Выплывающий из переулка, который они прежде считали тупиковым, силуэт напрягает Сергея и Олега одномоментно — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы распознать угрозу в угловатой фигуре, некрепко ступающей на ноги. Хочется громким шёпотом заявить: «Уходим», и быстрым шагом ретироваться, но на это не хватает пары секунд.
— Э, мальчишки, а чего это вы тут делаете?
Голос мерзкий — прокуренный, пропитый, пропащий, — и желания распространяться о своих причинах нахождения здесь и сейчас не вызывает совершенно. Они сбавляют темп ходьбы, почти что топчутся на месте, осознавая, что проскочить мимо непутёвого встречного у них не получится. Попытка сделать несколько шагов назад успехом не оканчивается — неотёсанный пьянчуга, явно прекрасно проведший свой вечер, идёт на них, приговаривая что-то заплетающимся языком:
— Не-не, это ж невежливо! Я ж по-хорошему вас спросил, хлопцы, вы что? Нельзя так! Ой, ну!
Упитое в хлам нечто выходит на свет, не спуская взгляда со своих объектов интереса. У фонарного столба он едва не валится под тяжестью собственного веса, давая надежду на шанс убежать, но удерживает себя на своих двоих, балансируя через вытянутые руки — и всё ещё, падла, смотрит в упор, играючи, разве только не облизывается от чувства контроля. Вот тогда в его ладони мелькает рыжиной старого фонаря то, что увидеть хотелось в последнюю очередь — нож, слишком подозрительно походящий на раскладной, тонкий и особенно волнующий.
— Да гуляем, — тихо и в меру протяжно отвечает Олег, делая ещё несколько мелких шажков назад. В голове, тревожно загудевшей от вида холодного оружия, слишком много вещей, требующих сиюминутного внимания: нужно и лишний раз мудака не нервировать, и Серому дать понять, что лишнее беспокойство сейчас их ни к чему не приведёт, и проследить, чтобы путь к отступлению не оказался слишком лёгким и для них, и для нерадивого преследователя.
— Чего мямлишь? — Два чересчур резких тяжёлых шага вперёд — расстояния патово мало.
— Говорю, гуляем просто, — выразительнее повторяет юноша. — Пятница же.
— Ага, пятница, пятница. А чего шляться-то, искать проблем в пятницу, а? Над-то покультурнее себя вести — чё бродить, праздник себе и другим портить?
Речи — несвязные, бредовые, не предполагающие ответов от кого-то трезвого. Ухмылка — гадкая, уверенная, склизкая. Взгляд — мерзкий, голодный, предвкушающий. Всё хуже и хуже.
— Послушайте, давайте просто разойдёмся. Если вам деньги нужны, то...
Серёжа не договаривает — вместо этого протягивает сжатую всеми пальцами купюру, вынося на свет номинал и несущественно примятое поперёк изображение памятника Петру, заставляя собеседника опустить взгляд.
— О-оп, а дружочек-то у тебя — голова, пацан! — Мужчина, довольный покладистостью хотя бы одного юноши, почти гогочет, панибратски хлопая свободной ладонью Разумовского по плечу. От вздрагивания того удерживает либо страх, либо стальная сила воли. — Знает, как вести перегр... переговоры, во.
Хам хищно ухмыляется, приглядываясь к заветной бумажечке, которую буквально был готов заполучить любыми методами, вплоть до кровавых, плавно, будто оттягивая удовольствие, спускается грязными пальцами вдоль рукава фиолетового кашлатого свитера мальчишки. Он отнимает ладонь за миг до касания с чуть оголённым запястьем Серого, видимо, не желая лишнего контакта кожа к коже. Олег понимает, что нужно противиться этому беспределу сию же минуту — лучше момента не подвернётся.
— Нет-нет, так не пойдёт.
Волков говорит твёрдо, до мурашек громко и уверенно — может, искренности этим чувствам не достаёт, но уверенности там в избытке. Он делает шаг вбок, прикрывая плечом Сергея, очень слышно сжимающего банкноту то ли от испуга, то ли от желания спрятать побыстрее, пока даётся возможность.
Перед ними не полноценный хищник — жалкая хлипкая гиена в обносках, воняющих третьесортной выпивкой и какими-то особо едкими сигаретами. И потакать такому ущербному подобию человека Олег не намерен, и позволять делать это Серёже — тем более. Не позволит отдавать деньги, которые Разумовский зарабатывал светлым умом, прорешивая, без преувеличений, всей параллели контрольные работы, не позволит и пальцем коснуться даже одежды — своей и чужой, — не позволит и создавать иллюзию власти в трясущихся в алкогольном треморе руках.
— Эй, что за хрень-то? — возмущается, словно имеет на это полное право, вспыхивает за секунду, словно пятьсот рублей, которых он лишился, — его кровно заработанные. — Пацан, ты смотри, у меня терпение не железное.
— Надеюсь, резиновое, — язвит Олег, пытаясь полностью закрыть собой Серёжу, чтоб у мрази даже шанса на лишний взгляд не было.
Очередной дерзости мужчина не выдерживает. Уязвлённый и потерей наживы, и ёрничаньем мальчугана, раза в два младше него, он нечленораздельно взвывает в своём гневе, а затем заносит вооружённую руку, больше не желая церемониться.
Благо, быстрая реакция всё так же верна Волкову.
Ещё до того, как сверкает лезвие, он, движимый кипящим адреналином и неугомонным желанием защититься и защитить, пытается ухватить негодяя за руку, дёрнуть его, чтобы сбить удар — с учётом его состояния, сделать это не так уж сложно. Правда, пыл нападающего сбить не удаётся — видимо, пьяная дурь подпитывает ярость и даёт лишних сил. Всем весом он клонится к стенке, пытаясь, видимо, завалить Олега наземь, предварительно приложив головой о бетон. Увы и ах, такой трюк срабатывает не полностью — глухой удар о стенку приходится на ухо и не дарит того эффекта, которого ожидал зачинщик. Сам тот елозит плечом о кладку, царапается, чуть шипя, но не отрывая внимания от главной своей цели — обезвреживания малолетнего наглеца.
В попытке вырваться, у старшего всё же получается лизнуть лезвием лишь на секунду раскрывшуюся ладонь — Волков с шумом тянет воздух сквозь зубы, выплёвывает исчерпывающее «ай» и что-то матерное, а после, потеряв терпение, бросает «плясать» с бандитом. Он уходит сначала вбок, затем — за спину; одного толчка обеими руками оказывается вполне достаточно, чтобы подкосить равновесие мужчины. Тот безвольным воющим пластом приземляется на тротуар, возможно, разбивает, если не ломает, нос, но Олег не жалеет испытавшего падение с высоты собственного роста. Нож звонко хихикает своим металлом где-то поодаль от рук агрессора — большего громко дышащему Волкову пока что и не нужно. Расслабляться, однако, рано.
— Ну не стой, бегом, бегом! — собственный голос тонет в гуле в ушах — Олег сам не понимает, кричит он или еле хрипит, когда, напоследок пнув куда-то в район колена вымогателя, сигает на всех парах в переулочную глушь, хватая почти что прилипшего к асфальту Серёжу за запястье. Волков-то думал, что у парня хватит ума хотя бы свернуть в какой уголок, но нет — тот видел недолгую потасовку от начала и до конца, подвергая себя лишнему риску.
Но об этом думается уже как-то фоново. Важнее то, что в моменте. Они бегут по направлению к стенам, всегда ощущающимся несколько враждебными, пренебрежительными, как к самой надёжной крепости. Олег сжимает чужую ладонь, влажную и почти ледяную, пачкая рукав лилового свитера своей кровью, впервые портя вещь друга. Мир вокруг бегущих сюрреалистичен: дома косятся, порываясь похоронить под собой юношей, фонари рассеивают по улицам слишком мутный свет, прежде живительный ночной воздух режет лёгкие.
Может, основной тип реакции на угрозу у них и отличается, зато общий вспомогательный «Беги!» работает, как отлаженный механизм. Они мчатся, петляя, пытаясь запутать — всё на адреналиновом остатке, а не из чистой веры в то, что напавшему на них гаду хватит сил мало того, что на ноги подняться, так ещё и припустить следом. Опасность, где один намертво замирает, а второй рвётся в бой, остаётся далеко позади.
До своей комнаты они добираются без происшествий: Волков подсаживает Разумовского, чтобы тот залез на навес первым, взбирается по опорному столбу сам, почти не обращая внимания на резь в ладони, обмотанной рукавом кофты, и они тихо залезают через подпёртое изнутри окно. Внутри пусто: то ли их прогулка выдалась короткой, то ли остальные сегодня засиживаются «в гостях» допоздна. Тем лучше.
О своей ране Олег решает позаботиться сам: слезши с подоконника, он сразу же направляется к шкафу. На том лежит достояние их комнаты — собранная общими трудами аптечка. Голь на выдумки хитра: запасы перекиси, стерильного бинта и ещё каких-то средств первой помощи в маленькой сумке, появившейся в комнате просто из ниоткуда, нагло пополнялись через одалживание нужных предметов из классов, где не слишком-то бережно охраняли необходимое для первой помощи.
Саднящее чувство с новой силой расцветает на взмокшей ладони, как только Волков отнимает от неё ткань. Кровь уже подсохла, чуть приклеила к себе трикотаж, и одежда отрывается от пореза одним резким движением — чтоб долго не мучиться. Дальше, кажись, дело за малым. Олег льёт перекись на рану прямо над голым паркетом: на аккуратность совершенно наплевать — потом вытрет маленькие лужи тем же рукавом кофты, который и без того успел заляпать кровью. Авось и пятно отстирается.
И если с совмещёнными промыванием и обработкой проблем почти не возникает, вопрос наложения бинта встаёт очень остро. Волков, как на потеху, пробует сам обмотать ладонь хоть как-то, но этого «хоть», да ещё и вкупе с «как-то» не хватает для толковой перевязки.
— Давай.
Понимая, что на этом этапе никакой самостоятельностью всё же не обойдётся, Сергей, успевший переодеться в безразмерный свитер, превратившийся из кремового в сероватый после первой же стирки, без тени сомнений присаживается рядом, ловко забирая из чужих рук бинт. Олег не колеблется и не противится — уже нагеройствовался, — лишь слабо кивает, выражая этим и смирение, и благодарность.
Разумовский возится с повязкой так резво и умело, что их обжшник ему аплодисменты стоя должен — ни запинки, ни лишнего движения. Волков завороженно, словно за оптической иллюзией, наблюдает за махинациями тёплых, нежных, ласковых пальцев с его раной — и не скажешь, что минуту назад хотел лечь спать так, не мудря с ценной марлей «без нужды». Только вот несмотря на уверенность рук, выражение лица у Серёжи какое-то сложное: не только усталое, но и какое-то... смятённое. Будто бы ему есть, что сказать, но он не может удостовериться, что это имеет хоть какой-то смысл.
Мрачный вид наконец обличается в слова:
— У него был нож.
Факт. Его констатация — сдержанная, хриплая и вымученная — обескураживает. Конечно, был. Волков лично видел, лично заставил нападающего выронить оружие, лично получил травму, нанесённую им — в существовании колюще-режущего в руках злосчастного прохожего он не сомневается ни на секунду.
Олег одёргивает себя от протяжного «Ага», намекающего на просьбу продолжить, всего за миг до того, как выдавить из себя первую гласную.
— Но ведь я его обезвредил, — послушно ворочая ладонью под мягким нажимом напоминает он, и сам не до конца понимая, кого «его»: орудие или пьяницу.
Понятно, что проблема не столько в ноже, сколько в том, как лезвие было близко от них обоих, в том, как неадекватно себя вёл мужчина, в том, как одно неверное движение могло изменить, а то и оборвать чью-либо судьбу. На месте его ладони могла быть, например, шея. А следом под гнев ночного идиота рисковал попасть и...
— Это было безрассудно. — ...сейчас читающий нотации Серёжа, уже заканчивающий с ролью самопровозглашённого медбрата.
И из-за этого сейчас хочется со всем пылом согласиться: да, рассуждать там было не о чем — бей и удирай, схватив самое дорогое за руку, чтобы никто даже посмотреть, не то что пригрозить или ударить, не успел. По итогу же Волков предпочитает молчать — умом абсолютно понимает чужую правоту, по логике стоящую, объективно говоря, выше чувств.
— Очень безрассудно, Олег, — с нажимом и особым укором повторяет Разумовский, кладя руки себе на колени и не отрывая взгляда от только что завязанного бантика на марле. Не хочет спускать всё на тормозах — на что, в целом, вполне имеет право. Жаждет ответа, продолжения разговора. И, закономерно, получает желаемое.
— Прости.
Волков не пытается сдержать это слово во рту — оно уместно выскальзывает само по себе, не давая времени на лишние раздумья. Оно ёмко выдаёт всё, что стучится в черепушку вместе с осознанием уровня опасности, который нависал над ними меньше часа назад: понимание, сочувствие, горечь и даже, пусть и запоздалый, страх.
— Прощаю.
Серёжа избегает зрительного контакта — всё косится куда-то вглубь старого пола, словно пристыженный тем, что неосознанно выбил из друга, любовника, спасителя, в конце-то концов, извинения. Видимо, тоже особо слова в голове не перебирает — шепчет то, что первым приходит на ум, что кажется необходимым и правильным конкретно сейчас. Да и зла и впрямь не держит. Не за что.
Олег пробует разорвать повисшую тишину касанием — весьма успешно. Он не встречает никакого сопротивления, когда ненавязчиво кладёт перебинтованную ладонь Разумовскому на колено — более того, явственно чувствует, как между пальцев проскальзывает чужое тепло. Так и сидят, сцепив две руки в замочек, ничего не говоря, но зная, что продолжить диалог нужно. Что-то висит между ними, не даёт расслабить плечи, давит на затылок, не позволяет смотреть в глаза. Что-то не проговорённое.
— Я ведь не просто так туда полез, — Волков решается посмотреть в нужную сторону первым. Ждёт, пока к нему хоть на миллиметр повернутся — тщетно. Не получив реакции, выбрасывает козырь. — Я ведь тебя защищал.
Общеизвестное откровение. Это такой же факт, как наличие ножа у нападавшего: Сергей видел, понимал, чувствовал каждым сантиметром замершего в шоке тела, что в парне клокочет не слепой героизм, не погоня за адреналином — справедливое желание защитить. Но понимание не перекрывает волнения.
— Я знаю, Олег, — он выдыхает, чувствуя, как с обеих сторон щёки щекочут волосы. Всё ещё фокусируется на одной несчастной точке — маленькой щели между лакированных половиц, дальше, да и вокруг которой ничего не видит. — А что, если бы я потерял тебя?
Вопрос, пусть и вполне обоснованный, берёт неожиданностью, отправляет импульсы дрожи и холода по всему телу.
Это «если» не беспочвенно. Нож не бутафорный — чуть испачканная кровью марля и кофта тому подтверждение; тот мужик — не актёр, а безнадёжный пьяница; Олег — обычный подросток, бессмертностью не отличающийся. Уравнение, если так прикинуть, ужасающее, если не сказать большего.
— Серый, — едва шевеля губами зовёт Волков, медленно ведя ладонью вверх, вдоль руки: плавно, ласково, мягко — совсем не так, как тот оборванец своими грязными лапами. И Разумовский реагирует соответствующе: не вздрагивает, не ёжится, не напрягается всем телом, как вот-вот готовая разорваться струна, — наоборот, обмякает, поворачивается, смотрит тоскливо, дожидаясь, что последует за этим.
Олег заправляет ему волосы за ухо, едва справляясь с длинными неугомонными прядями, пытаясь так успокоить то ли Серёжу, то ли себя. Возможно, «обоих», как и всегда, лучше всего подойдёт в этой ситуации.
— Ты не потеряешь меня, — заверяет он, очерчивая подушечками пальцев заострённый подбородок. — Ни за что на свете. Я всегда буду рядом.
Он в одно ненавязчивое движение берёт бледные ладони в свои — те всё ещё холодные, чуть подрагивающие, но оттого не менее родные, умелые и бесценные. Волков подносит их к губам скорее подсознательно — так всё ещё можно, так однозначно будет правильно.
— Иначе быть не может, слышишь? — Касается губами трещинок от прохлады на костяшках — невесомо, но бесценно тепло. Жест красноречивее любых картин и романов, но не убедительнее, чем тихое, одним им доступное: — Я тебе клянусь.
Взгляд Серёжи — олицетворение фразы «Ну что ты такое говоришь»: такой же любящий, немного неверящий, капельку загнанный в угол и безмерно глубокий.
Он выпутывает ладони из бережной хватки только чтобы обхватить чужие скулы, чуть напряжённые от молчания собеседника, едва сжать их — так по-своему, по-любимому.
— Знаешь, когда он ножом взмахнул, а ты вскрикнул... — В глаза смотрит. Смотрит небосводом, тёплым морем и полевыми цветами, выискивая в глазах напротив осознание. Вполне себе находит, и всё равно держит паузу. Собирается с мыслью — не со множеством, а с одной-единственной, гложущей и чертовски ужасающей, той, что является в худших кошмарах. — Если бы с тобой что серьёзное было, я бы полез — чувствую так. Сам бы на нож кинулся, рядом бы лёг, но...
— Тихо, не зарекайся. — Прерывает вовсе не со зла и не со скуки — просто сил нет слушать даже гипотетические сценарии. Олег ведёт большим пальцем по раскрасневшейся от нервов щеке — подмечает, как румянец здоровит Серёжу, делает его живым. — «Если», к счастью, не случились. И это главное.
— Да, — едва двигая головой кивает Разумовский. — Да, главное.
Он наклоняется вперёд первым, будто ставя своим согласием и этим действием жирную точку в конце животрепещущей темы. Серёжа целует бережно, будто бы проверяя, действительно ли они оба вернулись в комнату. Потом — будто бы говоря самое яркое спасибо. Мажет губами по сухим губам и коже рядом, всё ещё держа в ладонях лицо Олега — слабо, без напора, но со всей искренностью.
Волков инициативу полностью поддерживает, не сдерживая едва заметной улыбки. При первой же подворачивающейся возможности он аккуратно кладёт здоровую ладонь на рыжую макушку и делает пару мягких поглаживаний. Стресс как рукой снимает от шёлка между пальцами; стресс как рукой снимает от ощущения руки на затылке, не намеревающейся причинить и секунды боли.
Слишком много нежности позволить они себе не могут: время уверенно переваливает за полночь, а шанс оказаться застуканными возрастает семимильными шагами. Отстраняются они нехотя, очень постепенно, но понимая — на сегодня пора заканчивать.
Они желают друг другу доброй ночи, напоследок бросают усталые, но неоценимо важные улыбки. Что-то сегодня изменилось.
Они всегда были, есть и будут вместе — вечная аксиома, отныне подкреплённая ещё и чистосердечной клятвой.