Трещинки

Это непривычно.

Непривычно, когда Олег рядом. Настоящий Олег. Когда его широкая ладонь касается плеча, Серёжа вздрагивает и поворачивает голову. Непривычно ощущать его тепло, его силу, которая передаётся даже малейшим прикосновением.

Разумовский до сих пор не может поверить, что Волков рядом. Среди этих панорамных окон, чёртовых скульптур, и Венера смотрит на него с картины так, словно у неё никогда не будет того, что есть сейчас у Серёжи.

А он сам до сих пор не верит, что Олег у него есть.

— Знаешь, почему я тебя люблю, Олег? — вопрос режет тишину ровно пополам, не осекаясь ни на миллиметр.

Губы Волкова прижимаются к виску, словно дуло пистолета. Сергей жмурится — боится услышать выстрел. Услышать пять выстрелов. Страшно. Совестно. Боязно, что второе его проявление так беспощадно, и он готов падать на колени и умолять, чтобы все прекратилось. Чтобы Олег спрятал от всего мира и в первую очередь — от самого Серёжи. Но выстрела нет. Есть только нежные поцелуи шершавых губ.

— М-м? — пальцы перебирают рыжие пряди. Волков думает, что звучи этот инструмент струнами, то в полноте отражал бы их отношения: натянутые, порой возгорающие и выжигающие вокруг ядовитым полугноем вперемешку с металлическими скобами.

— Потому что, наверное, я тебя придумал.

Это звучит как откровение, как признание, выдыхаемое из легких во время систолы предсердий. Сердце перекатывается в горло и сжимается бьющимся ритмом.

— Эти мозгоправы совсем свели тебя с ума...

— Говорю же... Как забавно, моя галлюцинация спорит со мной, — Разумовский замирает, ощущая тепло чужого тела сбоку, и находит трещинку на потолке.

Она была там и раньше или появилась сегодня?

В современном оборудованном офисе не может быть никаких трещинок. Не так ли?

Олег целует в плечо — медленно, широко лаская губами. Нежно, с намёком на некую заботу. У Серёжи невидимой рукой сжимает горло. Глаза Волкова — беззвездная ночь. Потеряешься — не ищи дороги в иллюзорное назад. Будешь в полночь избивать подушку так, что перья разлетятся по тяжёлому воздуху в углы, осядут отдельным слоем пыли.

Будешь себя ненавидеть — прими за должное и не сопротивляйся. Сам себе кипяти котёл, смотри, как слезает кожа, и добавляй огня. Будешь смотреться в зеркало по случаю — не трескай осколками поплывшее лицо — попросту того не стоит.

Трещинок среди побелки вдруг становится слишком много.

А вдруг каждая новая появляется каждый раз, когда Сережа видит Олега?

Сережа утыкается в шею и втягивает воздух меж сжатых челюстей. Ведёт по коже языком, засасывает.

А может, трещинки рождаются вместе с каждым новым засосом или укусом на нём? Или их на самом деле нет?

Разумовский подрывается, оттолкнув Волкова и метнувшись к зеркалу. Смотрит на себя загнанно, словно лань на браконьера, и оттягивает ворот рубашки.

Они есть. Эти темнеющие метки на его шее, такие правильные, будто были там всю его жизнь. Галлюцинация не может оставить такие, верно? Или, может, они тоже ему мерещатся?

Сережа устал вновь падать в омут с раскаленной смолой своих страхов, сильным вихрем сдавливающий все равнодушие и спокойствие, что селится на краю вселенной, робко отвоёвывая право на существование.

Он больше не может сопротивляться сильному течению и держать себя на плаву, царапая в кровь нежные руки, которые гладят тёмные волосы Олега, скользят по его щетине. Он чувствует себя тёмным пятном на полотне, полном ярких красок, ощущает себя распятым собственной слабостью.

Олег прижимается к его спине, и вертикальности медленно превращаются в наклонности.

— Я так боялся, что ты не придешь... Боялся, что снова подсяду на твоё вымышеленное отсутствие и начну вспоминать на одну букву имени больше в день.

— Серёж... Я с тобой. Я настоящий.

Волков мажет по щеке и останавливается на виске, жмётся губами, пытается укусить, но получается только шумно выдохнуть открытым ртом.

— Правда? Я... — Разумовский облизывает резко обсохшие губы и ловит рваный выдох кожей. — Я боюсь, что ты — это...

— Иди ко мне, — Олег целует так ласково, что скручивает пальцы на ногах. Даже не пытается залезть языком внутрь, — ты такой.

— Какой? — Сереже хочется исчезнуть: так проще.

— Такой нежный, — целует нос, лоб, щёки, — ты, Серый.

Олег ложится на него сверху и опять тычется в шею. Держит голову в ладонях и тихо воздушно постанывает.

— Люблю тебя, — голос Сережи срывается и падает в дрожаще-пылающую грудь. — Но у меня ощущение, что когда-нибудь я задушу тебя.

В носу начинает покалыванием ныть.

— Не сможешь, — Олег доверительно кладёт подбородок на кожу и прикрывает веки, где межресничье кажется тёмным горизонтом. Во рту становится вязко-вязко. — И я не смогу. Потому что тоже тебя люблю.

— Они больше не заберут тебя у меня... Никто не заберёт, — истерично-испуганный шёпот прерывается вздохом. Лопатки ощущают холод стола даже через рубашку, а сверху широкие плечи Волкова. Но эта ловушка куда приятнее, чем таблетки мозгоправов, яркий свет в глазах и огонь взрывающихся бомб.

— Если только посмеют...

— Олег, — сахарно-перемолотые бёдра вздымаются вверх, Сережа легко принимает пальцы, мокрый, готовый.

Такого он не чувствовал так давно. Под аккомпонемент одиночества, в глубине которого его тело воспринимали лишь как носитель его безумия, никто не касался Разумовского так. Никто не знал, что раковина его ушей чувствительна до мурашек, что верхняя губа всегда краснеет сильнее. Только Олег.

Тиски пальцев на шее отвлекают от поцелуя. В какой-то момент приходится поймать себя на мысли, что лучше бы эти пальцы сжались смертельно крепко.

— Тише, — Волкову кажется, что с каждым днём стоны Сережи накручиваются на кассету его воспоминаний заново, стирая вчерашнюю запись. Он думает: к чему вообще эта кассета? Сколько-то там им ещё всё-таки осталось?..

— Я хочу… — Разумовский боязно-осторожно замолкает, словно сказать до конца — все равно что полоснуть по языку лезвием, а потом горячо и мокро облизывать чужое тело, оставляя повсюду бордовые засыхающие жуткие следы. — Хочу все продолжить. Хочу ещё раз. Каждый раз.

— Я вернулся. Я всегда возвращаюсь. Ты же знаешь.

— Я знаю, — коротко-истерично обрывает Разумовский, приобнимая Олега, боясь отпустить, боясь, что тот не вернётся. Можно подумать, он готов разреветься, но его отчуждённое белое лицо выражает совершенную зияющую радость.

Волков хочет вырвать собственное сердце и подарить его Сереже прямо так — горячим, бьющимся в сокращениях, таким, какое оно прорывается через рёбра.

Эта евда поверившая в собственное существование слабость проявляется едва идентифицируемой, скорее не-улыбкой, когда очередной раз солнце падает в закат и ещё один день неизбежно иссякает.

Сегодня они вместе. Или же "VMESTE" по святым канонам из каждого утюга. Чумной доктор теперь перестанет играть кроваво-смертоносными заголовками не только на корках газет и новостных сайтов, но и людских умов.

Ничтожное лицемерие во имя спасения, которым они все с ложечки кормят самих себя.

Сережа не двигается вообще никак: глаза и губы уже покоятся на посткоматозной шелковой подушечке, а над крышкой заносится четвёртый гвоздь. Он и сам знает, что Олегу хватит и пары минут, чтобы он почувствовал себя в раю. Но он уже там, потому что Волков рядом, Волков с ним, Волков в нём.

И он больше никогда не уйдёт. Разумовский знает, что этому можно верить. Ведь Олег пообщал, что вернётся — и вот, он тут.

Их снова готовы назвать ложными героями. Сережа снова не терпит смотреть в чужие лица — лишь постоянно трется к Волкову, у которого свои ножи-верёвки-презервативы под крышкой тумбочки, и это не льстит. Не льстило ни секунды.

Близость с Волковым схожа с религией — они окунаются почти с головой, теряя все мысли, кроме друг друга. Шорох одежды где-то на подсознании, шёпот и шедевр любви, возведенный в абсолют, — мелкие ссоры, разговоры, смирение, жар поцелуев после. Чёрно-белые новые романтики, нежные окутывающие прикосновения и «Пожалуйста, возьми меня за руку».

Олег всегда возьмет. На тысячу просьб находится миллиард ответов, он всегда рядом, всегда — Сережа не знает, это он настоящий или же лихорадочные сны его воспаленного сознания. А еще он не знает, как переживать без него холодные вечера и тёплые дни, как быть без него в постели с кем-то другим. Заботу и нежность Волкова заменить не сможет никто, никто не будет в состоянии свести с ума, никто не сможет дать понять, что Разумовский в безопасности. Лишь с ним. Поэтому в слова Олега так безусловно и без сомнений верится.

Сережа рассыпается перед глазами, сам выбирает правильный угол — неловко мечется — правильные все.

Идёт рябью, полосами, искажается каждой волосинкой. Стонет, слепит, глушит. Кричит, прижимает его пальцы ко рту, едва не орёт прямо в них, вибрирует в кожу.

Заходится судорогами по ногам, вот-вот и взмолится — во имя того, чтобы все это было реально.

Откидывается назад и прижимает Олега за талию ногами так крепко, что лодыжки едва не сводит судорогой, но каждый шлепок практически одним рывком доводит до оргазма.

— Я не думаю ни о чем, — он сжимает цепкой ладонью бок Олега и толкается сам навстречу, — потому что когда ты рядом, я не могу думать.

Олег бесконечен. И ему так сильно нравится.

Нравится вколачиваться вперёд и падать лицом в пространство меж шеей и ключицей, думать, что вот она — коматозная аффективная атмосфера, вот космос, где априори нет воздуха, но почти нет их самих.

Волков дышит-стонет-шепчет, искренне стараясь не оставлять комнату в безмолвии движений, подрывается на ритм и целует — все губы искусать готов, потому что так дороги, так ценны.

Олег ложится всем телом, больно упирается в плечо, придушивает предплечьем. У него стучат зубы — он горит снаружи, но покрывается своим же льдом изнутри; гнилая изморозь уже разрастается в Олеге самом, холодит наперёд — стукнешь молоточком и весь рассыпешься до крупиц, да и крупицы рассыпятся. Дробно-дрожаще ведёт языком по подбородку, проталкивается почти в горло, на мгновение затихает и бьёт вскриком по привыкшим размягчающимся стенам.

Разумовский сжимается вокруг него, вжимается пальцами в рёбра. Он замирает, как парализованный — и не поймёшь, жив ли сам, — до непринятия смазанно что-то шепчет. Отпускает шею и вызволяет ждущий саднящий ком — подкатывает сразу же.

Олег тянется к члену, обласкивает двумя пальцами, еле касаясь, прижимается, не оставляет пробелов, впитывает каждую его каплю кульминационной боли.

— Все будет хорошо. Я рядом.

— Я знаю, Олег. Знаю, — Разумовский зарывается рукой в его тёмные волосы. — ты настоящий.

Миллиарды трещинок на потолке сливаются в одну большую, а потом исчезают.