Руки приходится расцепить, чтобы достать ключи от квартиры. Приёмные родители могли заснуть в самые неожиданные часы, и Бажен привык с младших классов открывать дверь сам.

      Из открытой двери вместе с теплом омывает лицо запах выпечки и тихий шум из кухни. Бажен, скидывая сапоги и аккуратно ставя их рядом с ковриком, говорит обыденно:

— Я дома!

      Дзержинский, выглянувший на его слова, хмыкает:

— И, я вижу, не один. И снова здравствуй, Куницын. Ещё немного, и ты тут поселишься.

      Бажен, уже скрывшийся в комнате, слышит неопределённое мычание Куницына, и, полный триумфальной неги, растягивается на диване. Наконец-то. Мягкий, обнимающий синяки, словно молоко, греющий щёки обивкой. Наконец-то.

      Он замечает, что на радостях забыл сумку в коридоре, лишь когда та плюхается рядом, а с другой стороны от него диван не прогибается под чужим весом. Куницын вздрагивает, вспоминая тяжёлый взгляд Джержинского. Тот, помяни чёрта, показывается в проёме:

— Скоро будет ужин, не увлекайтесь.

      Бажен, уже начавший создавать живописный хаос из тетрадей и учебников, улыбается, кивнув что-то утвердительное, прежде чем снова нырнуть в сумку. В тёмной фигуре читается что-то ворчливое, вслух не высказанное, даже когда та исчезает из видимости, оставляя смену теням и узорам обоев.

— У тебя же растяжение. Не сложно будет писать? — Куницын говорит вполголоса, заметив, как старательно Бажен держал руку в эластичном бинте вне видимости родителя.

— Ничего страшного. Просто буду писать левой. Непривычно, конечно, да и в последний раз я практиковался давно очень, но, думаю, справлюсь.

      Куницын вздыхает, но хотя бы не спорит.

— Делай перерывы, хорошо?

      Время пролетает удивительно быстро.

***

      Куницын, закончив, закрывает тетрадь и приваливается к нему, смотря лениво на то, как под левой рукой появляются кривоватые цифры. Бажен, неуверенно останавливающийся на каждой второй строчке, замечает, как бегает по строчкам взгляд друга.

— И как, правильно?

— Ага. Только ты описался в ответе.

      Бажен вздыхает. Исправив ответ, откидывается, утягивая на спинку дивана и голову казалось задремавшего Куницына.

— С твоей рукой точно всё будет в порядке? — не открывая глаз, говорит тот, разрушая малейшую иллюзию дремоты вполне бодрым голосом.

— Точно. Медсестра сказала, что оно пройдёт через пару недель, если не напрягать сильно.

      Молчание не давит, повисая, словно декорации в спектакле. Шатаемое мыслями, уже заряжающими горло-пушку. Ещё немного — и выстрелят фразами, разрушат это облако, в котором они плавают, лишь чуточку шурша одеждой при дыхании.

— Будь осторожнее с лестницами, ладно? Завтра, и вообще. Штуки продолжают случаться. Я не хочу в следующий раз искать пульс в крови, а не пыли.

      Куницын смотрит ему в глаза, и Бажен чует что-то стылое за ними, холодное от испарины. Вспоминает, как, сквозь смятение и адреналин, слышал почти паникующий голос, и не выдерживает, опуская взгляд. Лёжа тогда на лестничной площадке, он ещё видел перед собой Рахиль, слышал её голос. Даже сейчас, не зная, что ответить, уткнувшись взглядом куда-то в чужую одежду, он прокручивал в голове те короткие секунды разговора.

— Это ведь была Рахиль, верно? Девушка, с которой вы были в одном детском доме.

— Куницын?.. — не поднимая глаз, спрашивает, уже чувствуя, к чему идут разговор.

— Я зажал её потом, на перемене. Я не применял силу, в отличие от неё у меня есть и другие методы воздействия. Мне почти не пришлось давить на неё. Она надеялась, что если столкнёт тебя с лестницы, то станет популярнее среди старших. Ты же знаешь, они почему-то тебя сильно не любят.

— Нет…

— Бажен. Она изменилась. Это уже не та девушка, которую ты знал. Будь осторожнее. Я не могу остановить тебя от попыток сблизиться с ней, но… пожалуйста, не делай это рядом с лестницами или окнами. Обещай.

      Бажен молчит. Где-то внутри проворачивается кочерга, заставляя сжиматься, корчиться. Болезненно хмурясь, он говорит тихо:

— Я знаю. Но… она поступила бы так и раньше. И я знал об этом. Но… почему-то всё равно… надеялся.

      Бажен не видит лица друга, лишь кулаки, что сжались, едва первые влажные дорожки прочертили по щекам. Как бы Бажен ни давил то, что внутри, оно всё равно вырывалось наружу, цепляясь острыми крючками репья за горло, глаза, заставляя сжиматься от того, как крепко этот репей засел в сердце, с каждым ударом впиваясь глубже. Он жмурится, стараясь не показать ещё больше боли, не причинить слишком беспокойному другу своей. Но Куницын, как всегда своевольный, обнимает, шепча чуть хрипло:

— Лучше плачь. Тебе ведь было очень больно. — И добавляет совсем уж тихо, — Я знаю.

      И Бажен кивает, впиваясь подбородком в чужое плечо. Плачет, тихо содрогаясь, всё ещё не понимая, всё ещё горящий внутри от чего-то. Чего-то на «п», болезненно отдающимся в ушибленной спине синяками. Чем-то, впивающимся в сердце маленькими крючками.

      Но становилось легче. Хоть чужие руки и грозились поставить новые синяки объятием, но от них утихала старая боль, становилось тише, спокойнее. Сердце кровоточило, но билось, с очередным болезненным сжатием, казалось, выталкивая новую колючку, заставляя его выскакивать из открытой раны вместе с кровью.

      Отстранившись, он видит, что у Куницына щёки тоже мокрые.

***

— Подслушивать нехорошо, дорогой. Ты же это знаешь?

      Постукивавший старую, прилипчивую песенку пальцами по предплечью Дзержинский поворачивается с лёгкой улыбкой в сторону кухни, любуясь родной фигурой в проёме. Нюра подходит ближе, и в свете с кухни он замечает муку, словно след ласкового прикосновения осевшую на щеке. Смахивает широким движением большого пальца, заставив прикрыть глаз. Не очень-то это помогло, правда. Лишь палец его теперь оставлял белёсый след — мука оказалась крупицами брызнувшей глазури. «И как только умудрилась?» думает он, облизывая палец. По хищнически сытому взгляду напротив понимает — специально.

— А знаешь, что ещё нехорошо? Сбрасывать чужих сыновей с лестницы. Не наш это уровень, но девчушку надо проучить.

— Бажен не обрадуется. Не перестарайтесь с нравоучениями, товарищ Дзержинский. И скажи мальчикам, что ужин уже почти готов.

      Нюра удаляется, оставив сладкий след от поцелуя на щеке. Дзержинский, отпуская талию встававшей на цыпочки жены, распрямляется и снова прислушивается. Он понимает, что остаток прошлого разговора он бесповоротно прослушал, когда слышит конец следующего, очевидно даже не намеревавшегося быть длинным:

— П-постой немного, тебе ресница в глаз попала, я вытащу.

      Голос Бажена перебивается смущением, конец фразы смазывается смущённо-удивлённым:

— Бажен?

      Дзержинский подносит руку с часами к глазам, щурясь в полутьме. В память о своей молодости даёт детишкам минуту, стукнув коротко по её истечению. Когда он заходит, то со вздохом отмечает алеющее лицо одного и каменеющее, хоть и с предательски выступившим румянцем, другого. Не подавая вида прислоняется к косяку, говоря почти весело:

— Если не поторопитесь, то еда остынет. Уже закончили с уроками?

      Куницын, до чего потешный, боится даже поднять глаза. «Не зря, парень, не зря боишься» лениво пролетает у Дзержинского в голове, пока он улыбается благодушно на скомканный ответ и должную быть непринуждённой улыбку. «Пытайся ты его использовать, мигом бы понял своё место»

***

      Нюра улыбается, когда они входят в кухню. Откладывает книгу, аккуратно кладя её без закладки обложкой вниз. Куницын подмечает это, проходя к стулу недалеко от тарелки, почти ставшей «его» за многолетние частые визиты. Подавляет желание попытаться понять содержание по оборотной стороне. Чревато.

      Бажен, улыбаясь, ложка за ложкой рассказывал о дне в школе, об уроках, о всём том, что обычно рассказывают дети любящим родителям. Куницын любовался этим, изредка вставляя комментарии, отвечал на вопросы Нюры, тоже стоявшей немного в стороне от разговора.

      Разумеется, Дзержинский заметил, что ест Бажен левой рукой. Тот, к его удивлению, не растерялся, заговорив о том, как неудачно поскользнулся, и растянул руку когда схватился за поручень.

— Гололёд сегодня. Солью дороги не успели посыпать, только когда вечером похолодало заледенели.

      Куницын кивнул и, дожевав, добавил:

— Хоть коньки доставай. Простая обувь уже не справляется.

      Нюра кивнула задумчиво, глубже погрузившись в мысли. Прокрутила вилку в пальцах, подцепив в выпаде кусок мяса, остававшийся на тарелке. Дзержинский, будто ожидавший чего-то, повернулся обратно к ним, поясняя:

— После ужина нам нужно будет уйти. Это может затянуться, так что не ждите нас. Не засиживайтесь допоздна. — Последнюю фразу Дзержинский добавляет, казалось бы, легко, но компенсирует шутливый тон тяжестью взгляда. — И помните, что мы можем вернуться в любую минуту.

      Куницын, ощущая себя бабочкой, пронзённую взглядом насквозь, вздрагивает, прерывая размышления о том, куда именно те собираются пойти. Кивает.

      Бажен, хоть и привычный к частым уходам приёмных родителей, с первых классов возвращающийся со школы без них, со своими ключами, всё равно спрашивает. Тихо, хотя Куницын уверен, что чуткие уши в коридоре слышат каждое их слово даже несмотря на шум одежды.

— Интересно, и куда они идут так поздно?

      Куницын старается говорить убедительно, смотреть в лицо спокойно, пока отвечает:

— На свидание, может?

      Но Бажен, повернувшийся на стук сумки, при повороте влетевшей в стену с металлическим грохотом, бормочет задумчиво:

— А сумка зачем? Она явно тяжёлая…

      Под гипнотизирующим взглядом Нюры Куницын отвечает, стараясь не показать, насколько у него пересохло горло:

— На пикник? С телескопом и прочим, я имею в виду. На звёзды смотреть. Может быть с телескопом даже в черте города видно будет.

      Бажен кивает, всё ещё задумчивый, и из-за этой задумчивости Куницын сжимает кулаки, чтобы не показать дрожь. Однако ещё до ответа ощущение взгляда исчезает и закрепляется звуком закрываемой на ключ двери. Куницын выдыхает.

— Я бы тоже хотел посмотреть на звёзды. Сегодня, когда упали по дороге, то на мгновение мне показалось, что я видел одну… Но это был просто самолёт.

      Говорил Бажен привычно, но от его взгляда где-то внутри дёргает, заставляя выкинуть все мысли и выпалить:

— А давай!

      Бажен отвлекается, смотрит, явно не ожидав такого энтузиазма.

— Давай. На выходных можно съездить за город. Час-два туда, час-два обратно, если одолжим у твоих родителей телескоп, да даже без него, ещё лучше. Можно Колю позвать. Или, если хочешь, и Шуру с ребятами.

— Куницын…

      Бажен обрывается, опуская взгляд. Но говорит в итоге лишь:

— Спасибо.

      Своим ответом Бажен заполнил тишину мыслями для них обоих. Они молчат, пока не заканчивают сначала с едой, а затем и с посудой. Лишь вытирая руки он спрашивает:

— Ты ведь не нёс меня в медпункт один, верно?

— Хотелось бы мне сказать, что я героически, из последних сил тащил тебя по всем этим коридорам, но единственное, что я тогда нёс — портфель. Тебя нёс Коля. Даже дыхание не сбилось, чтоб его.

— Коля… — Бажен кивает, понимая. Тот бы слишком волновался, чтобы до медпункта выпустить его. — А почему его в медпункте не было?

— Его родственница на тренировку забрала. Его тётя-опекун, Эвелина Адова. Ты же помнишь, когда Коля весь в синяках ходил? Это из-за неё. Он до сих пор смущается признаваться, что ни разу не выиграл у неё, потому и говорил, что в драках их получил.

      Кивнув, Бажен уходит из кухни. Говорит уже в коридоре последовавшему за ним Куницыну:

— А тренировки не помешают ему поехать за город?

      Куницын улыбается, чуя двоякость фразы.

      «Уже согласен поехать за город».

— Уверен, мы что-нибудь придумаем.

      «Замечательно».